Юрий Динабург. Мемуары.

 

Пятая глава. Добавление.

 

 

 

 

Итак, Лев. Не кажется ли тебе, что мои мемуары затянулись и мне хочется все время, чтобы ты активнее сотрудничал. Не пора ли переходить к моему эссе, которое я пока озаглавил так: «Русская классика – не в частностях, а в целом»? С эпиграфом из Лермонтова: «Что ни тверди Вольтер или Декарт, Мир для меня – колода карт И правила игры я к людям применяю». Тема карточной игры, как мужская параллель женской игры в куклы, внезапно возникла у Пушкина («И постепенно в усыпленье Страстей и чувств приходит он И перед ним воображение Свой пестрый мечет фараон») в «Пиковой даме» и затухает в отзвуках у Лермонтова и Гоголя в течение нескольких лет. У Пушкина все оживляется осенью и зимой «К привычкам бытия вновь чувствую любовь к чему угодно, вплоть до езды по мерзлой пашне на телеге в быстром беге». Любовь к привычкам бытия - едва ли не доминантная тема его поэзии.

         

 Высылаем порцию писем в Пятую главу:

 

          (Я – С.Панфилову, декабрь 1989 г.)

          Милый Сережа! Твоя визитная карточка – признак твоих успехов. Мне неясны детали, но очевидны перемены адресов, и есть все основания думать, что ты этим переменам рад. Что ты доктор, я думал уже давно. К твоим достоинствам в моих глазах это ничего не добавляет, но ты должен радоваться этому хотя бы как спортивному успеху. Я же давно зарекся от этого спорта; мне долго приходилось скрывать это решение от близких, чтобы избежать обсуждений моих оценок разных возможностей в наших жизнях. Если я лицемерил в жизни, так только в этом: скрывая свое резко отрицательное отношение к академическим карьерам у нас в гуманитарных науках. Есть, разумеется, доктора-историки, к которым у меня сохраняются сентиментальные привязанности. И один из них оказался твоим близким соседом. Игорь Осиновский  живет в доме, соседствующем с твоей лабораторией: может быть ты заглянешь к нему на огонек? В конце письма я приложу телефон. Сам я им не пользуюсь из отвращения к телефонным разговорам с близкими. Я могу помнить человека десятки лет, думать о нем изо дня в день, но терпеть не могу короткие разговоры при случайных (для обеих сторон) обстоятельствах. До лета я в Москву не собираюсь. Может быть ты позвонишь Игорю хотя бы ради меня? Мы с ним переписываемся четверть века очень интенсивно, но бывали периоды, когда общение глохло. Например, сейчас; может быть потому, что я очень иронично отреагировал на одну его любезность прошлой весной. Игорь прислал мне вдруг газету «Советский цирк» - с большой статьей Кима об Айхенвальде – на последней странице. Я рад, что Юсаныч получил такое признание, если его это устраивает, но в моих глазах все это очень гротескно. Против цирка я ничего не имею, я даже никогда не интересовался цирком. Но на этот раз по ходу избирательной кампании на первой полосе был представлен материал о Ельцине. Если бы я имел дело с редакцией газеты «Сов. цирк», я бы посоветовал им еще материал о старце Ное, который тоже содействовал судьбам цирка в обстановке всемирного потопа,  спасая всех зверей полевых, и чистых и нечистых. Спасать все живое, конечно, нужно, и от забвения тоже надо в ковчегах памяти, которые, кстати,  тоже надо строить не просто как авгиевы конюшни. Но я не об этом сейчас хотел писать. Я боюсь, что ты уже невнимательно читаешь или раздражаешься на мое многословие. Уж не обессудь, я сейчас совсем редко пишу письма. Разочаровали меня мои поздние современники и соотечественники, - хоть ты не разочаровывай. А уж начав писать, я следую за игрой жизни, как она протекает в моих глазах. Я приеду в Москву летом, если буду здоров, жив и удостоен твоими ответами на это письмо и возможные последующие. Иначе чего я не видел в этой Москве? Вот ты сюда не едешь. Или не находишь для нас времени, когда ездишь. А я ежели поеду, то не в командировку же. Об улице Королева и ее окрестностях я вдоволь знаю от писателя Орлова («Альтист Данилов»). Хотел бы я познакомить тебя еще (пока жив) с одним твоим коллегой, специалистом по плазме. Он физик-теоретик и тоже доктор, а дружим мы семьями (он в этом очень удачлив), дружба началсь эта тоже давно – 26 лет наз. Мы с ним вместе потеряли и Гену Алексеева, которому в последние его месяцы Витя (Кучинский) помогал отделывать новую квартиру в Писательском доме. Он только успел отделать – и отдал концы. Как говорили, приказал долго жить. Я еще не приказал, но уже советую избегать всякой ретивости в улучшении обстоятельств. Пусть лучше правительство займется для того – еще одной-другой перестройкой. Оно меру знает, и анабиотические ритмы мозговые наши учитывает. А я более всего учитываю, чем человек себя засвидетельствовал в юности – в делах, не суливших никакой корысти или славы, как это было с тобою лет 29 или 28 тому назад, когда мы познакомились едва ли не на моем дне рождения. Бескорыстие твоих интересов буду вспоминать и во всех будущих существованиях. Ибо занимали нас вещи более прочные, чем высоколегированные сплавы, всякие там aera perennis (меди прочнее) Горация и прочие памятники, легко идущие на вторсырье. Так что не обижайся на меня ни за что: может быть, мне надо было больше выразить к тебе зависти или более красноречиво славить ушедший год и год наступающий украсить щедрыми пожеланиями. Ждать приходится очень уж многого. Но в конце концов самая широкая общественность себя загубит окончательно, так мне кажется. Никогда еще она не была так помрачена мелочами да амбициями. Когда-то я тебе представил одну свою невесту, единственную не ставшую женой (Г.Старовойтову). Теперь она такая знаменитость, что и мне, кажется, перепадает. Последние две недели каждый милиционер знает меня в лицо, и вежливо так проверяет, я ли это. Кроме моего романа 20-летней давности ничто уже не должно было бы привлекать ко мне такое внимание сейчас. Но героиня романа нашумели и досадила так, что и мне честь оказывают. Если прочтут эти строки, то может быть образумятся. Ведь все это на фоне рассеяния и диаспоры всеобщей не только в людях, но и в мыслях, и в чувствах. Один Изварин здесь да Дашевский из Москвы поздравили меня, после тебя. А я и свой-то день рождения забыл бы, не то что чужие; у меня все детские сентименты отшибли 52 года тому назад. Лена хорошо помнит тебя и шлет приветы. Не напомнить ли тебе о какой-нибудь доброй классике? Только для напоминания вложу несколько листков Т.Манна и Л.Андреева. Тут еще кое-какие воспоминания вернули меня к Истре: совсем ли она покинута? Или только тобой?

***

          Я, свидетель нескольких поколений – 50-ые – кибернетических, 70-ые – экзистенциалист, 60-ые на собственных упованиях.

***

          Люди еще недавнего прошлого с энтузиазмом встретили известие о том, что один хотя бы (Христос) вернулся к жизни из смерти. Еще я в молодости радовался тому, что добрые старики, опекавшие меня в узилищах ГУЛАГ’а, продолжают жить и на свободе; еще живы. Сейчас у нас любовь к жизни осовечена настолько, что вокруг наблюдаются только зависть к чужой жизни. А смерть вызывает вздох облегчения: слава богу, и на этот раз случилось не со мной.

***

         

          (Я – И.Осиновскому)

          Милый Игорь, Игорь милый! Прозвучала в твоем письме и та классически печальная нота, что, мол, жизнь идет к концу. Будь я вполне советским человеком, я бы с тобой вместе с классическим «нашим» оптимизмом воскликнул бы «И слава Богу!» и спасибо партии «нашей»-вашей! Чтобы ты почувствовал кроме ужаса, если бы жизнь была самодостаточна и неизбывна, так что и не во власти божией было бы ее прекратить!.. та неизвестная страна внушает нам терпеть невзгоды наши… терпеть, как терпит наш сизиф, так любящий время от времени поломать все, что делал так долго.

          В начале ХХ это даже понимали с присущим нам самолюбованием: «И я сжег все, чему поклонялся».

***

          Плыть с ними (друзьями) в потоке времени да еще в одну сторону – для этого надо было быть совсем рядом. Я был слишком бездомен всю жизнь.

          Еще в кругу Поприщиных  и Голядкиных возникла та автопсихотерапия, которая и составила нашу подлинную Вторую Литературную Действительность. Она дала и Бенедиктова, и Пруткова, и Северянина.

          Так слащава подмороженная картошка или лук (поджаренный). Сладкая – это в Италии. У нас – сладимая.

          «К людям на безлюдьи неразделенную любовь» поэты променяли на неразделенную любовь к литературе, а о ней все главное сказано в «Четвертой прозе» (О.Мандельштама). Хорошо, разумеется, с нею ладить, как удается поэтам на Западе. У нас она слишком казенная личность, чиновница не в слишком больших чинах. И сильна, но только как смерть. И скучна – в ней «мы играем не из денег, а чтобы вечность провести».

          Два года проходил в этой навязчивости смерти. И слишком часто видел других. Женщины в этом смешны, а мужчины – противны. Теперь мне непонятен юношеский интерес к самооценкам – и их навязывание друг другу.

***

          (Л.Рыбакова)

          Дорогой мой и высокочтимый Учитель! Вы не совсем добросовестны, оставляя без ответа мои расспросы о вашей Несравненной «царевне-лягушке», или как еще величать вашу непревзойденную избранницу? Я не вижу ни строчки и остается тайной…

***

          Люди наслаждаются даже собственными страданиями и неудачами. Чтобы не уподобиться им, я должен был прежде всего бороться с духом уныния. И каково же было мое изумление, когда я узнал, что в одной из важнейших молитв православия Бога просят защитить от духа уныния как от опаснейшего врага, что дух уныния упоминается там наряду с духом праздности и любоначалия. Все три духа овладели душой России: «русские почти не умеют радоваться» - с извращенного гордостью парасита апологета разъясняет Бердяев. Дух праздности, прославленный в традициях семьи Обломовых, унтера Пришибеева и всякого нижнего чина в России,- вот кто был главным нашим идеологом, отнюдь не К.Маркс. Ну… а о Любоначалии. За податливость этим трем духам будет проклят этот партийный народ, и хотя собственные дети будут отрекаться от них, История не простит им и покажет как Вечного Жида. До скончания века будет в образе духа уныния скитаться сей унылозавистливый ее соглядатай. И его будут травить как два тысячелетия травят евреев.

          Все обернулось бы у нас прекрасно, если бы почаще эта молитва повторялась: «Господи, Владыко живота моего…» Но скупость- жадность быстрорастущей части населения не позволяла от чего-либо отказываться, язык не поворачивался произнести «не дай мне, помешай мне!» Как же…

          С молитвою о трех духах, от которых просят защитить, надо начинать анализ «Бесов». Тема «Легенды о Великом Инквизиторе» подсказана прямым подражаем Гоголевскому «Ревизору» в «Бесах»: прибывает в глушь усталый человек, жаждущий возможностей покаяния и смирения, а его встречают как ревизора от Интернационалки и т.п. Затем Достоевский решил все вообще поменять местами: но от имени Ивана Карамазова, для которого Христос – Ревизор, тотчас же посаженный в каталажку.

***

          Дорогие и высокоученые мои оппоненты! Ваши образы мысли определяются добротным чтением по рекомендательным спискам литературы, формирование которых началось задолго до всех революций, экзекуций и т.п. В этих списках – все традиции нашей культуры. Я же читал столь же бессистемно, сколь и беспартийно, так что не пренебрегал случаями прочесть даже классиков партии. Мой интерес к К.Марксу заглох только на «Господине Фохте» и Малешоте. Но кроме того я прямо с первоисточника прочел свое время: то, что я могу рассказать о ХХ столетье. Вы ни о каком другом не перескажите столь оригинально. Потому что только я располагаю источником оригинальным: личным опытом. То, что вы излагаете с большим или меньшим блеском, может прочесть в источниках каждый трудолюбивец.

***

         

          Мы завербовались не только агентами Ленгли, но и Странниками (Внеземных цивилизаций давно разоблаченных братьями Стругацкими). Братья же Ругацкие – поскольку царит в мире предрассудок, будто идеи не могут попадать в частную собственность и отчуждаться в чью-то собственность, я вынужден защищать свое авторство как честь и личное достоинство. Дело не в моей памяти из рода в род; моя забота о том, чтобы изложенное мной не было извращено и профанировано кладбищенскими ворами. Если не обычные в нашем отечестве плагиаторы-самозванцы, то просто АН и ССП наперебой занялись бы разворовыванием моего литературного наследия. Поэтому я вынужден был действительно сложную систему литературных (жанровых, сюжетных и стилевых) форм и размещать в них то, что приходится поэтому называть разными содержаниями. Хотя раздельного существования вести они не могут, в описаниях их можно различать анатомически, юридически и т.п..

          Единственной защитой от плагиаторов является некоторая вульгаризация форм – придачей им сугубо фривольного характера, который отпугнул бы массового плагиатора.

***

          (Борис Брук, 9 ноября 1992г.)

          Много лет собирался тебя отыскать, но то работа, то болезни, а скорее всего наша российская обломовщина. Узнал твой адрес у Юры Ченчика и жажду знать о тебе. Как живешь? Как жил? Словом, напиши полное автобио.

          Говорят, ты работаешь в Петропавловской крепости. Ты предусмотрительный человек. Недавно прочел книжку некоего Воронеля «Трепет иудейских забот». Этот Воронель цитирует твои ранние стихи «Миры как небо велики…» Как они к нему попали? Один мой приятель написал ему письмо в Израиль, но ответа не получил.

          Что ты знаешь о судьбе участников «Снежного вина»? Здесь живет Борис Михайлов. Левицкий – в Рязанской области. Три года назад приезжал в гости. Мы с ним довольно активно переписываемся. Да вот месяца два ни слуху, ни духу: у него должна быть операция на глаза.

          О себе ничего не пишу. Если ответишь, дам полную информацию… Как видишь, почерк мой не улучшился: остался один глаз да и тот подводит.

***

          Маркс десятки лет был для меня воплощением интеллектуального аристократизма – его политэкономические и политологические труды были украшены цитатами из Шекспира, Пушкина и даже Буало (хотя этого он цитировал не прямо, а через чужие ассоциации и т.п.), а из Шекспира выбирал он места нарочито фривольные, вроде допущений о призраках, разгулявшихся в Европе – не дай бог. Этим он заранее делал абсурдным марксизм-ленинизм, поскольку цитирование Лениным светских и статских авторов никогда не бывало остроумным, ни хотя бы тактичным.

          Впрочем, рассуждения о Герцене и Толстом свидетельствуют прямо о том, что у этого автора чувства такта хватало ровно настолько, насколько он, Ленин, никого больше из деятелей культуры не упоминал, и не трогал, и они его ничуть не трогали, что с их стороны похоже на чрезвычайную предусмотрительность. Других вот тронули, скажем, Гете (эта штука посильнее «Фауста» - вероятно, та самая штука, которую поэт доставал из широких штанин дубликатом бесценного груза,- книга, называемая советским паспортом). Но паспорт – это конечно только дубликат того бесценного груза в штанах.

          Мой приятель Альфред Альфредович Сарно, вздумал обсуждать со мной проблему своей социологической диссертации на тему культурного досуга и рекреации…

***

          Один из моих, казалось бы, случайных знакомых недавно удивил меня упоминанием в своей статье:

          Кирилл Шишов, в сб. «Городской романс». Учитель перед именем твоим-Челябинск-1997г.(стр.173-177):

          Треть моей жизни в кузницах и сталеварнях… Страшный труд Гефестов Евразии. Тайная связь далеких арьев Южноуралья (После перечисления акад.П.Рычкова, основателя Челябинска – Петра Татищева, Гарина-Михайловского) двух духовных наставников я застал в дни своей молодости – кряжистый мэтр биологии – Н.Тимофеев-Ресовский… Из северного лагеря мой другой Наставник и Учитель – Леонид Оболенский – под именем Богоявленского я описал его в повести «Политехники». Оболенский стал духовным вождем уральских киношников и поэтов, журналистов и диссидентов. Молодежь, сплетая руки, спасала его и себя от оподления, от уступчивости и смирения. Можно назвать сотни имен последователей, десятки – учителей. История этого еще не написана, потому что и новым временщикам нет дела до высоких духовных заветов. Я же скажу лишь о нескольких нестяжателях, которые либо уже ушли из жизни, либо ушли из города: Юрий Динабург – поэт и философ, книгочей и ссыльнопоселенец пятидесятых, любимец тайных обществ и братств,- сколько преклонения оставил ты после своего отъезда в Ленинград.

***

          Проживание в тюрьме почти 9 лет юности одарило меня по крайней мере ключом к понятию «плебс» - через специфику плебейской религиозности. И потому я предвижу, что в ХХ1 веке слово «народ» перестанут понимать всуе, а о плебсе заговорят осмысленно, не междометно. Кроме профессионализировавшихся анархистов (блатных – воров) узники все могут переживать пребывание в тюрьме как переживание экзистенциалистской пограничной ситуации. Но плебей «спасается» в ней тем, что узнает ее в своем повседневном мистическом опыте: бога он всегда представлял себе в роли незримого надзирателя, в любой момент способного тебя увидеть и покарать. И вся жизнь плебея проходит в готовности к эсхатологическому шоку. Дверь с грохотом может в любой момент распахнуться; она может оказаться с любой стороны, не только люком в полу, но и в потолке. Окно может оказаться телеэкраном как у Оруэлла, театром теней как у Платона, иллюзионом позднейших времен. С телескрином Оруэлла теперь знакомы все.

          Жизнь в подобных ожиданиях может выработать самые разные защитные навыки, но едва ли одарит человека склонностями к доверительным отношениям, к великодушию, щедрости и т.п. атрибутами благородства как оно понималось некогда: все эти «атрибуты» не привиты человеку в самых нежных возрастах. А ведь в падучем обществе родители перестают развивать в детях доверчивость как субстрат-способность к доверительным отношениям: они не хотят своим детям моральной слепоты в мире коварства. Можно ли в ребенке развить интеллектуальные силы, достаточные для самозащиты, для детекции лжи в ком бы то ни было? Это когда-то еще выяснится! Много позже, чем доверчивость станет уже актуализированной слабостью. Фильм «Анжелика и король» открывался сценой, в которой прекрасная героиня эпопеи С.и А.Голон, когда ей подносят малютку сына, не виданного ей год или два, мечет малыша в пруд, проверяя его жизнестойкость. Бог плебейского представления о нем не подвергает людей испытаниям: он просто ходит по лабиринтам и заглядывает в глазки,- не то сквозь звезды, не то отовсюду. Зато сокамерники все необычайно фамильярны, да и на что не заглядишься со скуки – как и в поезде на соседей по купе. «А я вижу из-за плетня косит глазом он на меня».

***

          (И.Захарова из Дубны, 1979г.)

          Дорогой Юрочка, вот и лето промелькнуло, а мы опять не свиделись. У вас грядет отпуск. Не хотели бы вы свозить свою молодую жену в столицу и погулять по осеннему Подмосковью? Может быть, и нам перепало бы счастье повидать вас. Получили ли вы мою записку из Риги? Вчера получили чудесное письмо от Сергея (Панфилова). Очень живой и славный тон у Вас. Не видели его дольше, чем Вас. А ведь совсем рядом.

***

          (Я – В.Жуменко, 1979 г.)

          Дорогой Володя – чтобы переписка не разочаровывала далее, надо ее целью сделать более конкретное знакомство. Ваши стихи понравились, но сколько стихов мне уже понравилось в жизни! И сколько пережил я потрясений! Еще и сейчас все только и знают, что стараются удивляться и удивлять,- особенно когда утрачивают способность удивляться непосредственно. За своей 19-летней женой я признаю исключительное право – искать поводов для волнений не только себе, но и мне – не могу однако же сказать, что это право ее не вызывало у меня по временам досады,- ее злоупотребление этим правом.

***

          (И.Осиновский, 19 марта 1990г.)

          Милый Юра, Юра милый! спасибо тебе за превосходное по мысли и содержательности, великолепное по непринужденности и изяществу письмо. Ей-ей! Они достойны быть напечататнными и, думаю, в истории литературы и общественной мысли они не менее, а для человека ХХ века, конечно, и более интересным и ценны, нежели письма мадам де Севинье и т.д. Но это мне кажется, читателю было бы ясно и без моих славословий. Поэтому я прошу: наведи порядок в своем архиве и составь корпус своих писем для печати, ведь рано или поздно они, надеюсь, удостоятся этой участи. Так уж лучше ты сам толково составишь это будущее издание, нежели по обрывкам и с существенными пробелами это сделают другие некомпетентные люди! Еще раз спасибо тебе. Большой привет тебе и Лене от моей Лены. Всех вам благ! Может быть, приедешь погостить в Москве и навестить всех друзей и тогда познакомишь меня с тем замечательным человеком из Хотькова («жидком-славянофлом») (Е.Арензоном).

***

          (Л.Бондаревский, 1995 г.?)

          Как-то ты там поживаешь? У нас все туды-сюды, помаленьку. Настает зимушка-зима, раскрасавица, тудыть ее. Дни стали короче, но ночи не длиннее, так как на работу надо подниматься согласно будильнику. Есть творческие задумки: «Заметки замдиректора Н». «Вышел на пенсию после тяжелой и продолжительной работы и попробовал думать: всю жизнь было некогда – перевыполнял.» Могут быть небезынтересные взгляды. Впрочем, не напишу.

          *«Я в вечном долгу!» - сказал Поэт. – Значит не отдаст.* Мы с вами одного со-мнения.* Объявлена всеобщая амнезия.* Знаем мы вас! Сами такие!* Человек может пережить все, кроме самого себя *(может, но не заметит этого). Пенсионер персонального значения.* Такой дефицит, что его выбросят в продажу разве что к концу света.*

***

          (Р.Пименов)

          Юрий Семенович, за что так о Фоме Аквинском – между Марксом и Лениным? За то, что он был апологетом господствующей тогда идеологии? Или за что-нибудь другое? Ваши мысли о подлинном бытии и о любви напоминают мне «Пир» Платона, по-моему, и другие диалоги близки, я уж не говорю о юморе, хотя не есть ли юмор здесь как бы фильтр, сквозь который не так больно видеть Божественное сияние?

          Ваши слова о Свежести напоминают о Пастернаке – Вы называете его манерным – а какой поэт не манерен? Мне интересен не только короб лучевой, а как раз Вы. Кстати, нельзя ли сравнить это у Пастернака с «голос единицы тоньше писка». Но если вначале казалось усвоенное настоящее почти погребенным под литературоведением, такое впечатление исчезает постепенно. По-моему, такая «скучность», осмелюсь предположить, умышленная, отсекает определенных читателей, а ругательства – все же Пушкин был высокомерен и именно потому не ругал читателя столь последовательно – скорее подстегивают любопытство. Никогда бы не догадался сравнивать Павлика Морозова и Гамлета! Я вспоминаю похожее сравнение у Борхеса (по стилю). От чтения сказывается впечатление, напоминающее Феллини, - Феллини вынужден пользоваться символами, а в России символы воплощаются, химеры оживают.

          Мне куда больше, чем просто интересней, продолжение Ваших записей, я не могу назвать их прозой, это поэма, тут возникают ассоциации с Гоголевской поэмой «Мертвые души», но общее в них лишь то, что это поэма без видимых рифм.

          Почему-то сейчас вокруг моих мыслей все время роится вообще-то не интересовавший меня Гоголь. Если рисовать линии,  соединить Феллини и Вас, а Гоголь носится как двойник – карикатура и карикатурист одновременно. Ваш Револьт.

***

          В лице Айхенвальда абстракционизм крупных семитских черт был размыт гримасками по-рассейски, гримасами на русском языке.

***

Полемику мне довелось вести уже полвека – то с энтузиастами 20-30 гг., то с самодовольными «победителями» середины века (певшими на каждом шагу, что без меня бы солнце не сияло, когда бы не было меня!), затем с людьми конца века, особенно лицемерно уверявшими, что они поддерживают мир, культивируя в мире страх, а в себе убожество. Наглая готовность соотечественников к полемике по любому поводу давно внушает только гадливость. Сотни лет священство у нас брезгливо уходило от полемик с задорным мирянином, совавшим самозванцев не только на московский престол, но и на роли распорядителя всех судеб во всех окрестных околотках, азиатских, европейских, а там глядишь, и американо-австралийских.

***

          (Я – И.Осиновскому, июль 1991 г.)

          Милый Игорь, Игорь милый! В прошлом письме я не успел поблагодарить тебя за справку по Некрасову. Поверь, не потому, что я так неблагодарен, а просто слишком меня впечатлили телефонные звонки о статье (статья в «Комсомольской правде» о смерти Е.Бондарева), затем она сама и разговоры о ней. За указание на патриотического «русского мужичка» я тебе от всей души благодарен, ибо никак не мог вспомнить, где этот вставной сюжет – где и как состыкован с остальной пестрядиной Некрасовского «Путешествия мимо Петербурга да и Москвы». А между тем Некрасов здесь наткнулся на будущего гегемона русской журналистики последнего века да и политики такого интеллектуала, который вмещает и о.Гапона и Кс. Мяло: есть такая промежность в нашей духовности, такой пробел разумения, как это называлось ранее. Наше дело 45-46 гг. в газетном изложении иллюстрирует так много в истории греха неразумия, что в одном письме к тебе мне никак не откомментировать его . Твой живой отклик на его смерть свидетельство того, как я с тобой о нем говорил. А ведь другой кто-нибудь может усомниться в том, что я его любил. У нас считают, что любить – это жалеть и лелеять. Но Иисус учил людей любить даже своих преследователей, которые могли бы только еще больше возненавидеть тех, кто лезет с непрошенными ласками. Любовь к ненавидящим нас не должна быть провокационной, как у мазохистов. И любовь евангельская не имела общего ни с садизмом, ни с мазохизмом даже во времена инквизиции или в худшие византийские дрязги. Ах, я опять отвлекся. Женя Б. (Бондарев) не только не был мне гонителем, но десятки лет был моей надеждой и упованием, что есть человек, который с большей положительностью и обстоятельностью способен делать то, во что я в своем недостоинстве привнес бы лишние элементы игры и бравады. Лет 18 тому назад эти надежды у меня рухнули, но злобы у меня быть не могло. Я понял, что сроки для нас истекают, а болезни Жени Б. начинают сказываться в качестве его суждений обо всем. Я после расскажу тебе о наших разногласиях по поводы Изольды: я не мог ему запретить говорить о ней так… мало ли о чем не лжет и пустословит каждый советский, партийный филозоф! Эту Изольду кондрашка теперь может хватить, но я не знаю, где она, а то бы написал ей утешительное письмо-индульгенцию. А ведь старушка (64 года) небось может узнать о газетке – имя же у ней редкое, да и фамилии у нее были… не то Курбатова, не то Секретова. Я-то один знал о ней, а вот какая у ней из двух фамилий, не дознавался. Потом о ней по существу. Есть нечто существенней. Лина была самым любознательным человеком на счет моего прошлого, но и она удивляла меня тем, что легко вычитывалось из ее разговоров вокруг да около. Почти все до сих пор полагают, в отличие от нас с Александром Исаичем, что в тюряге ничего интересного быть не могло, потому что настоящая жизнь шла на воле. А я противоположного мнения, круче, чем у А.И.С. (Солженицына). И глядя на Марка (Нейшуллера) или Арлена (Блюма) я все думал: симпатичный ты человек, но дурак, раз считаешь, что вот то, на что сворачиваешь наше общение и давеча и присно, днесь и пр. – и есть самое интересное, о чем нам можно говорить. Экий дурак! Вот и И.Н.О. (Осиновский) имеет свой удел в Море (Т.Море), в котах… Я его понимаю: каждому своя юдоль. Но ты… Вот и вышедшие со мной на волю соузники остаются изнутри зарешеченными людьми, потому что так и не поняли, что те самые годы и были лучшими в жизни. И если употребили карты неудачно они, то все же были когда года на руках, именно они держали все старшие козырные карты. Пиши и приезжайте, я продолжу. Приветы от Лены.

***

          За гнусным словом тов. Прокруста «справедливость» свет сквозит в понятии «честность», рыночное и судебное понятие справедливости с его постулатом «Suique».

          О справедливости ко мне моих друзей.

***

          Мои ближайшие друзья 60 гг. эмигрировали. Даже первая жена (Люся Динабург) умерла почему-то в Ирландии. И только мне ни на минуту не улыбалась мысль доигрывать жизнь где-нибудь за пределами Петербурга.

          В детстве я намечтался о кругосветных плаваньях. Моими энциклопедиями были книги Ж.Верна о «Завоевании земли» (так и называлась одна из них), Стивенсон и Киплинг, «Гайавата» и т.п. Юность, проведенная в основном в мордовской Потьме,  была эквивалентна пяти годам жизни во всей Европе: я видел русских эмигрантов почти со всех ее полуостровов, не говоря уже о множестве разноязычных туземцев срединной Европы.

          Когда я вышел на свободу, я очень хорошо осознавал свою принадлежность именно европейскому миру и казенный,  для меня в высшей степени абстрактный смысл слова «человечество». Я очень хорошо знал, каких героических усилий требует от европейца терпимое отношение к своим иноэтничным соседям. Вероятно, легче было во время оно любить беззащитных африканцев или полинезийцев, чем грубоватых немцев, самовлюбленных французов, высокомерных англичан. Тогда и было столько трогательного написано о веселых таитянках, благородных индейцах, добрых неграх и терпеливых, но сметливых российских мужиках и незлобивых бабах. Иных уж нет, а те уже далече от прежних представлений от них. Где красавицы d’autre fois, где прошлогодний снег, как вопрошал Вийон? Где эти гостеприимные заокеанцы, туземцы 6 континентов?

          Нет, не только их, но и среди моих соотечественников нет больше друзей и сородичей, потому что здесь все безродней всяких космополитов, не исключая В.Белова и В.Астафьева. Ибо то, что они привыкли называть Отечеством, давно уже стало безотцовщиной. А для кого это не так, те помалкивают. Даже не так, как это свойственно было коту Ваське из басни Крылова: «А Васька слушает да ест». Но Васька слушать не обучен, а внешний слух его занят роком и собственным криком.

          Я не хотел быть азиатом ни для себя самого, ни для соотечественников. Мне с детства надоели лица, на которых никак нельзя было уследить никакой смены эмоций по ходу общения. Разумеется, самоконтроль и умение подавлять мелкие эмоции, умение к эмоциям относиться критически; если угодно, селекционирование эмоции – это и есть то, что мы в Европе называем культурой. И эту селекцию мы уважаем в людях Востока и Юга. Но в той мере, в какой мы имеем здесь дело с критическим отношением к эмоциям, а не с систематической фальсификацией внутренней жизни при имитации вежливой благожелательности (как это типично для Франции).

          В случае эмиграции в Европу или Америку я обречен был бы превратиться в собственных глазах в того евразийца, которым понравилось себя считать еще в 20 гг. людям эпиграции, не добившимся мира в душе. В большинстве это были герои ressentiment (как придумал их называть Ф.Ницше), не раз описанные Шекспиром, Пушкиным и Достоевским. Но среди этих рессантимантов я знавал людей и необычайного благородства, например, П.Н.Савицкий, каким я знал его в 1950 г., когда у Эдички Лимонова была его прекрасная эпоха.

          Была, была у них «прекрасная эпоха». Как и у маркиза де Сада, и у бульонщика Смердякова, Передонова, В.В.Розанова и т.п. Несмотря на разные генеалогические права на эмиграцию, я предпочитал быть европейцем в рабской России, предпочитал это азиатскому прозябанию в азилиумах Европы, Америки и проч..

          Что роднило меня с Г.Алексеевым: его строки о том, как

«Я азиат круглолицый

Под вечер включаю приемник

И слушаю песни Европы

Любовницы хитрого Зевса

(Губа у него не дура)».

***

          Что там творится в Университете, ЛГУ, ставшем ПГУ? – в этой кухне талантов, инкубаторе (или суккуботоре?) гениев.

***

          Сейчас, когда я совершенно сед и не озабочен «девическими вопросами», я вспоминаю молодость как эпоху крайнего досадования на себя самого вопреки всем напоминаниям себе о том, что «не сам себя создал» и даже не по родительским планам сотворился, но по замышлениям Того, кто до сих пор меня еще сохраняет. Из этого воспоминания о моем вечном недовольстве своей внешностью (и ограниченностью сил) – мое примирительное отношение к молодежи конца ХХ.

          Из великих страстотерпцев середины нашего века я не был знаком разве что только с Махатмой Ганди,- в их числе я имею и Гумилева, тому что велик человек не тогда, когда он создал целую систему модных теорий и может жить под сенью. Единственным недостатком наследия Гумилева стало то, что оно стало модой, т.е. элементом поп-культуры в нашей стране, - а то, что модно, то у нас считается и научным безо всякого различия частного факта и общей теории, рабочей гипотезы и мифа или догмата, как это наблюдается в «мире Л.Н.Гумилева».

          Ганди я вспомнил в связи с его напоминанием, что зло бывает почвой прорастания блага, но это не во власти людей: им надо всегда творить благо благими, честными средствами.

***

          Призрак социально-экономической катастрофы победителей в одной отдельно взятой стране предстал мне вместо призрака мирового коммунизма только к 1959 (лет через пять после освобождения из ГУЛАГа), когда я увидел, что массы жителей центральных областей съезжаются в Москву скупать дешевый хлеб горожан для выкармливания своего домашнего (частновладельческого) скота – коров, свиней (или птицы или кроликов Рязани?). Такая расточительная экономика выживания на подножном корму рано или поздно должна была вызвать самозащиту индустриальных городов в виде «продовольственных программ», которые в свою очередь должны были вызвать социальный бунт (а не революцию, разумеется), вроде бунтов, каждый 12 лет закономерно сотрясавшие малые страны Лагеря: в 56 в Венгрии, в 68 – в Чехии, к 80 – в Польше. Впрочем, с 1963 я был уже в своей четвертой жизни и на все смотрел прежде всего глазами петербуржца, вернувшегося, наконец, к себе на родину.

***

         

          Все же конъюнктуре советской эпохи я обязан хорошей школе речевой культуры, приучавшей к дисциплине внимания, т.е. к сдержанности в речевых реакциях на любые впечатления. Эта дисциплина внимания приучает корректировать речь по модусам и наклонениям, применяя в мыслях, во внутренней речи сослагательное наклонение везде и всегда, где и когда внешняя речь могла быть только неискренна, уклончива и фигуральна, поддержана юмором, сугубо иронична,- что в полной речи отслеживается только у Пушкина и отсутствие чего у Достоевского компенсируется передоверением речи персонажам (условным повествователям), то есть драматизацией романа, якобы его полифонией (по Бахтину).

***

          Только после 1954, вернувшись на волю, я убедился в главном преимуществе социализма для «Евразии»: в случае всеобщего бедствия в виде того завшивления или заклопления, которое, возможно, усилила великая война,- именно тотальные меры дезинсекции, типичные для социалистического общества, оказываются хоть как-то эффективны. Именно Дубравлаг в своей мордовской глубинке показался мне самым чистым местом в Российской Федерации, - разумеется, лишь благодаря энергичнейшей противовошной и антиклоповной политике всей системы здешней части ГУЛАГа – и да не будут забыты вклады в эту борьбу даже скромнейших борцов этого фронта, - таких как санврач Ровтенберг на Потьме. После освобождения из Дубравлага добрую половину своей жизни я провел в малоуспешной борьбе хотя не со вшами, которые были оттеснены в деревни и в дебри Сибири, - но с клопами, до самой Перестройки и переименования города в СПб, подстерегавших меня по всем зигзагам моих переселений. Только переименование в СПб убило клоповные массы в нашем углу России.

***

          Сколько лет мы держали мир в страхе своей готовностью к атомной войне за своих хозяев – против чьих-то заокеанских хозяев. Они не наши, что нам их судить… За это и за отравленье собственного пространства ядерно-химио-биологической неподконтрольной дрянью, за растратой на нее лучшей и большей долей трудов целого поколения перед историей не отделаться болтовней и риторикой мнимого покаяния. История не Бог, а суд, карающий автоматически.

          Разберитесь лучше с теми, кто вам эмоционально ближе – с профессиональным капитулянтом Лениным и со Сталиным, провозгласившим патриотизм и чувство справедливости личной собственностью психопатов. Кто не визжит, не врет и не топает, тот у них не патриот, - в том они учителя и вдохновители Адика  Гитлера – на свою голову. А мы в трофеи взяли свастики, деформировав их, потому что золото Приама-Шлимана от нас заначили.

          Мы с миленочком беду на себя накликали…

          А Маркс имел к этой Партии не больше касательства, чем БНЕ (Б.Ельцин): не с кем больше дело делать, пришлось общаться с этой шантрапой. Называя так, я им не грублю, а льщу. Зря они колдуют бранью: чтобы свести с ума Ельцина, надо взбесить… Коммунисты тоже не будут петь. Ничего кроме Кирпичиков и «Шумел камыш» - ничего у них не было своего Ne chanteras pas! Не примеряйте шапок-мономахок? Семейная ссора Генриха 1У и Гарри У.

 Рукописи горят да из пепла говорят.

 

          Вся праздничность современных больших городов даже при всех признаках приближения социальной чумы,- описанной Пушкиным

«Царица злобная чума

Теперь идет на нас сама…

И к нам в окошко день и ночь

Стучит могильною лопатой –

Что делать нам и чем помочь

Никак запремся от чумы,

Зажжем огни, зальем бокалы,

Запеним празднично умы?

Восславим царствие чумы?»

          Весь бесшабашный ход раскрепощенья был давно уже предсказан в блатных песнях…

          Наш президент не больше Маркса был причастен к коммунизму: им обоим больше не с кем было иметь дело – не с кем, кроме этих демагогов.

***

          Впрочем, меньше всего актерства можно было бы найти в Г.В.Старовойтовой,- вероятно, ввиду ее предрасположенности к альтернативной профессии – к режиссуре. Не драматургии женщины-драматурга, кажется не знает вся история мировой культуры.

***

          За следующие 30 лет я не написал ни одного манифеста, но произнес несколько десятков эссе-импровизаций (устных) и вошел в десяток «организаций» из двух человек (я и друг, не сознававший обычно, что наши отношения как бы организуют нас  в глазах КГБ на что-то далекое, через десяток лет они распались). Вот пример одной: я и Сережа Панфилов – собиратели (с 1960 г.) строчек Мандельштама и других поэтов. У нас возник раскол, ибо я стал развивать эссе на такие темы, как демографический кошмар и как спастись от него? В моей футурологии тогда виделась миниатюризация человека в массе – чтобы всем хватило места в урбанистических упаковках будущего.

***

 

          Жизнь русского человека полна пикантностей – начиная с подмеченным уже у Горького («Егор Булычев и другие») скабрезным смыслом слова «голосование». Представляю, как люди непроспавшиеся (да и в самом трезвенном и бодром рассудке) идут по утру проголосовать за кого-нибудь с досады, что давно не пили и не опохмелялись, несмотря на холод и сырость нашего климата, из-за которого веселие наше пити, не можем без этого быти и закрыта нам дорога в ислам (по большому просчету Мохаммеда): валом пошли бы наши ребята к нему спасаться, но ведь ничего другого принципиально нового этот пророк не придумал – только запрет на игры с Зеленым Змием.

          «Когда б Имел златы Ягоры И рекипол-ные вина» и «Шумелка Мышь, дярев Ягнулись».

***

          В интервале от 1953 по 1962 (от ареста Берии до ХХ11 съезда) КГБ получило исторический урок, определивший всю нашу дальнейшую историю. Массе офицеров КГБ стало не повадно брать лично на себя чрезмерную ответственность за истолкование интересов государства (не говоря уж о воле партии, которую трудно станет понимать к концу 80-ых гг.). Но понять это легко стало только к 1991 году: еще тогда можно было ожидать, что Крючков в бараний рог скрутит правительство на глазах всенародного ротозейства.

          «Белый Дом» в августе защищали тысячи (чуть больше одного процента населения). Тысячи на глазах миллионов, выделивших из себя осенью 93 другие тысячи, пошедших громить и крушить от имени правительственной власти. И поплатившихся почти только своей кровью и здоровьем президента. Въехать в рай на чужом хвосте захотели – в качестве охвостья коммунизма. Рыцарь правого нигилизма, самоуправства…

***

          Блюстителей общественного порядка («благочиния» - по терминологии Екатерины 11!) в советское время стали называть «мусорами», ибо языкотворцами (законодателями вкуса) стали не царицы и поэты (Екатерина 11 или Державин), а воры и шалавы,- и дело шло у них не плохо, клянусь памятью В.Высоцкого, но все же мусором, засорившим и отравившим наши почвы, был особый тип человека – мужик, сельский люмпенпролетарий, заваливший объедками и огрызками и хламом обломков  – всеми этими Обломовыми и Облонскими из экс-рыцарства-дворянства, развившего в себе вкус к хозяйствованью диких бар, держателей люмпенства мертвых душ, люмпенства  всех сословий от гоголевской поэмы – Диверсия Петра 111.

***

 

          Так вот они и вышли из потенциальных стукачей в актуальные стукачи: им скучно без социализма. Они мало скучали при мысли, что их могут вызвать и допрашивать или страшить вопрошаниями, начинавшимися с приказаниями: назовите Ваших знакомых по г.Москве… Это все? – Все. – Ну ладно! к этому мы вернемся. А Вы про себя задаетесь вопросом: к чему вернемся? К полноте перечня или еще к чему-то, кроме этих фамилий? – А теперь назовите Ваших знакомых по Ленинграду. А по Свердловску… А за границей… Как? У Вас нет знакомых за границей? Как странно. И в Израиле нет? И с юмором… Да какая же это заграница.

***

          К концу второго тысячелетия, то есть как раз к тысячелетнему юбилею Крещения Руси, как ее приобщения к христианской цивилизации, забавным образом вдруг возникла проблема «русской идеи,. упомянутая Владимиром Соловьевым, который, кажется, воображал, что «русскую идею» он-то уж себе уяснил или придумал себе. Это забавно – сто лет спустя, когда наступило столько концов: двухтысячелетие христианства, тысячелетия для России – настала вдруг забота или провозглашена была, если не прочувствована забота о «русской идее», то есть о специфике национального характера. И вот вылилось – эти напрасные хлопоты, напрасные, как оказалось – приобрели характер мелочных разборок в отношении с Европой. Никто так и не сумел – даже Гумилев не сумел указать – что же в нас такого особенно восточного и что, собственно, видится азиатского в слове евразийство. А уже во множестве были поставлены всевозможные предрешения и предрассудки по части нашей инаковости, нашего отличия с Европой. И может быть достаточно эти хлопоты довершимы , если представить себе как по-разному или одинаково воспринимается у нас и в Англии, скажем, самое крылатое из поэтических формул, из фраз крылатых, витающих полтысячелетия в новейшей истории в европейской литературе, знаменитое шекспировское «быть или не быть?» Гамлету Шекспира эта крылатая фраза-  вопрос to by or not to by-  это вопрос, к которому сводятся все его проблемы, вопрос о том, какую ценность, какую важность имеет бытие- в узком смысле жизнь человеческая- в мире глубоких разочарований, перечисленных еще до Гамлета в 66 сонете Шекспира: «Я смерть зову, Мне видеть невтерпеж…» и так далее.

***

          По разрешению из самых прекрасных из моих жен, я ей говорю откровенно об остальных спутницах, прошедших со мною хотя бы маленькие отрезки моих путей, не стыдясь за них. И моя последняя жена сама почувствует себя на вершине того мемориала-колокола, который делал как бы на деле лучшим памятником разных эпох русской истории. Я имею в виду дело Александра 11, поставившего своей прабабке памятник в саду перед Российской Публичной библиотекой у нас в Петербурге, так что колокол, окруженный ее спутниками и соратниками и любовниками, допустим, с Державиным, Суворовым, Безбородко и другими, составил прекрасный ансамбль с библиотекой Публичной, учрежденной на основе… ее фондов,  в центре Петербурга между Садовой улицей и Аничковым мостом. Я дерзаю упомянуть или составить даже целую галерею-ротонду, на которой разные друг другу и недолговременные мои подруги и мои все же пожизненные друзья, со всеми их человеческими достоинствами, очарованиями и слабостями – моя единственная, хотя бы потому, что последняя, пусть будет над ними в прямом и во всех переносных смыслах. Как фигура, вблизи обрисовывающаяся над уровнем карнизов и кровель окружающих зданий.

***

          В последнее десятилетие всенародное протрезвление у нас проявляется в тотальной полемике москвичей, в которой обе стороны иронизируя укоряют друг друга по одной, как бы общей формуле: «Сила есть – ума не надо». Можно подумать, что под русской идеей подразумевается этот самодовольный упрек или что-то вроде него.

***

          (Л.Бондаревский, январь 1991 г.)

          Последний листок из твоих мумификаций (как называешь, кстати, роман твоей жизни?) – прояснил немного причину присутствия Шекспира в предыдущих отрывках. У Джойса путеводитель Улисс, у тебя – Гамлет? Это еще одно дно, пятое измерение. Гут.

          Продолжаю антологию (ноябрь-декабрь 1990 г.)

…но стоит очнуться – и вмиг

тебя словно в омут затянет

и ты отвернешься от книг

и мир непонятным предстанет

и разум лишается вдруг

своих построений непрочных

и тошно от точных наук

и скушно от прочих неточных…

***

Снег хрустит под башмаками

Звезды светят с высоты

Ветер мерзлыми губами

нацеловывает рты.

От любви ненужной ежась

будто в юности златой

мы испытываем ужас

перед вечной мерзлотой

***

          А правда, неужели

необходимо душу положить

а с ней – живот – за тот обычай древний

и ежедневно за желанье жить

расплачиваться жизнью ежедневной?

***

          …И все увидит вдруг тебя. И все кричит: мое, мое!

          Другим писать – что нужду справлять, - устранять неудобство, неприятное ощущение где-то в нижней части живота что ли. А еще – щекотать себе нёбо тонкими ощущениями.

***

          (В.Павловский)

          К концу пребывания в Монголии я оказался в госпитале в той же палате, где лежал пять лет назад. Есть время подвести итог пятилетию в Монголии. Мое отношение к назначению в Забайкальский В.О. не совсем отрицательно, того панического страха, который я испытывал пять лет назад, уже нет. Недавно в эти места пришли некоторые льготы. В мои планы входит служить в Забайкалье еще 5-6 лет и перебраться на Запад. Я прекрасно отдаю себе отчет, что жизнь во много раз многообразнее и причудливее, чем я могу себе вообразить. Время в госпитале посвящаю переборке корреспонденции, которая скопилась за 5 лет. Я заново перечитал все Ваши письма, выдержки из «Мумификации». Сразу вынес совершенно иное впечатление и по-иному оценил ту форму общения, которую Вы избрали. Письма стали тем более интереснее после знакомства с Игорем Б. (Бяльским). Я виноват, что в последнее время письма стали реже. Но последние полгода я в состоянии постоянного напряжения и ожидания.

***

          (В.Павловский)

          Изумительные закаты: огромный огненный шар повис над сопками, местность погружается в пеструю гамму цветов – от оранжевого и светло-фиолетового до черного. Трудно поверить в реалистичности картин Н.Рериха. Тянет в Ленинград – весной столько прекрасных девушек – и всегда удивлялся – где же они зимой? А город Дархан на редкость богат некрасивыми, красивых здесь попросту нет – причиной сухой климат и постоянно волнение, что тебе может не достаться тот или иной дефицит. Сейчас у меня молодое пополнение, - пока я еще избавлен от разбирательств подвигов, которые они после начнут непременно совершать (постараюсь оттянуть это время).

          Единственным примером силы отдельной личности, что-то значащей в массе в истории нашей страны – Петр 1, - не меняя феодальных отношений мог поднять Россию на дыбы.

          На огонек залетает заезжий офицер, мы вступаем в перебранку. Парни интересные, как ни ограниченны – интересны, что были непосредственными участниками того, о чем мы судим в общем, - а они в частности, - порою влезаем в такие дебри и начинаем понимать, что здесь об этом разговаривать не стоит. Апатия – не только неприятное, но и стойкое состояние – у меня ведь 50 человек – и люди не должны зависеть от моих настроений. А оно проявляется. Стараюсь избегать столкновений, но это тоже не выход. Стараюсь ничего не планировать, потому что 90% всего все равно летит прахом. Вы видели Павла (Котова)? Что ждет его – Париж или жаркая Африка? У меня от него чувство неприятное: он предпочитал молчать и слушать мою болтовню. Хотел бы еще раз. Начинает у меня возникать любопытство к судьбам. Узнаешь, что сверстники уже командуют ротами, стали инженерами, ездят за границу. Кто-то станет большим человеком, а кто-то опустится, - я задался целью внимательно следить за их траекториями, развлекаться. Учусь командовать, управлять, угадывать настроения, - делаю каждый день мелкие открытия – вот придет новое пополнение, которое не будет знать моих старых ошибок – с ними попытаюсь крутить поинтереснее. Был назначен великим дознавателем по одному происшествию, - и тут испытал, что значит дознаваться крупицы истины, точно вспомнить вчерашнее. Как же восстанавливать истину после 100-200 лет. Ссорюсь с начальством, выслушиваю неудовольствия своего семейства, стараюсь побольше читать, мечтаю выспаться.

***

          (И.Осиновский)

          Очень порадовало твое последнее письмо, где ты изумляешься щедрой судьбой, неожиданно подарившей тебя чудом грации и изящества. Я тоже этого не ожидал, умиляюсь доброте и мудрости Божественного Промысла, - от всего сердца желаю вам обоим непреходящей свежести и счастья. Мой дружеский привет твоей жене, о которой я узнал так много хорошего и не только от тебя, но и  от Саши (Горфункеля) и от Арлена (Блюма).

***

          (В.Павловский, 1990 г.)

          Одним из моих комплексов – плохой почерк, это именно определяет, что стал редко писать. Второй причиной – я разозлил своих начальников и они решили от меня избавиться и проучить: это тоже отнимает какое-то время и силы, и нервы.

          Все, что происходит вокруг – озадачивает и раздражает, а надо бы все это осмыслить без лишних эмоций. Время смутное – лихолетье. Я дважды ездил в Москву. Встреча сначала с Силаевым, потом с министром обороны Язовым. Я затрудняюсь прогнозировать цели, которые преследовал премьер России, собирая депутатов-военнослужащих от Магадана до Калининграда. Наверное хотел не только пообщаться с армией и выяснить ее проблемы. Странный был разговор. Затем встреча с Язовым – этот произвел неотразимое впечатление трамвайного хама. Маршалом стал явно не благодаря интеллекту. Затем встреча с Горбачевым и вовсе занятная. Три часа говорили, что так жить больше невозможно, а он полтора часа рассказывал нам о союзном договоре, который никто не хочет подписывать, о сельском хозяйстве. Не ответил конкретно ни на один вопрос, извинился, что его ждет делегация из НАТО и уехал, оставив публику в недоумении: то ли над ней посмеялись, то ли он сумасшедший. Еще через пару дней гостевой талон, я побывал на заседании Верховного Совета, Президент отчитывался о положении в стране. Впечатление, что президент был в долгой политической эмиграции. Осмелюсь предположить, что к Новому году начнутся стихийные выступления войск. Когда на трибуну вышел Собчак, то впечатление возникло, что ему ужас как хочется взяться за гашетку пулемета. Увиденное я соотношу с планами своей семьи и думаю, что люди, что покидают страну – умные самые. Огромное спасибо вам за то, что не обижаетесь и пишете.

***

          (Я - В.Павловскому)

          Владик! Человеком, который приучил себя все понимать с какой-нибудь специализированной «точки зрения», легко управлять, даже не будучи ни жидом, ни масоном. А если иметь дело не с одним таким человеком, а с массами подобных людей, то управлять этими массами в состоянии любой идиот. Например, если это массы напуганных или одержимых завистью: жить такими чувствами можно только в одиночку, но когда эмоции испуга, зависти и т.п. овладевают массами, они становятся материальными силами, то есть допускают использование их в качестве движителей для самых незамысловатых механизмов, которые называют и революциями и еще всяко разно. А потом веками историки ломают головы над загадками: да не мог же Марат быть извергом – ведь он же воодушевлял массы. А трудность понимания здесь только в незнании логики, но я сейчас не стану занимать вас теми логическими законами, которыми крайне редко пользуются вне математики, разве что в теологии. Я отложу… Более всего мне хотелось бы предостеречь Вас от раздражения на Верховную Власть: это такое модное сейчас раздражение – и оно так позорно для масс, которые позволяют себе козырять своим гневом только в сознании своей безнаказанности, то есть как в начале века. Таков критицизм трусов и рабов, которыми народ не исчерпывается, но которых позорно много в нем. Я имею в виду рабов по психологии, а не по положению – читайте «Кому на Руси жить хорошо» - где «клейменный, да не раб». Я об идеях как материальных силах здесь упомянул не в насмешку над Марксом: когда идеи овладевают массами, не перестают ли они быть идеями? Не эмоции ли это?

***

          (В.Павловский)

          Мой день раскладывается так: 6 часов лекции, затем сессия РСФСР, затем театр. Здание СовМина РСФСР этакий монстр с бесчисленным количеством переходов, лестниц, лифтов. Получить ответ, как добраться до какого-то кабинета, затруднительно. Выражение «коридоры власти» воплощается в этих запутанных лабиринтах. Как в политике можно случайно попасть в глупую ситуацию – нажать не ту кнопку. И вот я нажимаю, останавливается лифт, я поехал и… оказался на кухне, потом на складе, потом в подсобке, потом снова на кухне и, наконец, два молодых повара закончили мое путешествие, длившееся 40 минут. Попав в привычный мир, я долго приходил в себя и думал, что путешествие весьма аллегорично. Фамильярная деловитость – это прогресс в общении «государственных мужей». И все-таки нелепо выглядит в этом суетном бардаке священник. Разгул страстей и человек в черном с крестом – странно для того, кто впервые попал сюда.

          С гостевого балкона я вижу весь зал. Уважение к тому, что происходит внизу, отсутствует. Если это и есть верховная власть, то кто же я? Наиболее толково выступают те, кто работали в старой системе. Представляют ли эти люди механизм реализации своих законов? Кто этот усредненный гражданин, который ждет с нетерпением законов РСФСР, и ляжет костьми, но законы реализует, ибо они ему выгодны. Тяжело нормальному человеку, который хочет работать, иметь достаток, семью. Не видят они перед собой этого «нормального человека» с его заботами.

***

          (Л.Бондаревский, 1991 г.)

          Dear! По стеченью стольких «лет твой голос вновь меня встревожил, опять читал я твой завет и как от обморока ожил» (почти). Рад свидетельству твоего жития-бытия. И очень польщен хотя бы и ненадолго от вещей, более достойных внимания, чем мои стихи. Разве что они становятся поводом для разговора о Великих и Разных. Лестно…

***

          (Я – В.Павловскому)

          Дорогой Владик! Извините, что новогодние и рождественские поздравления я решился выслать Вам и Вашей семье на обороте этого документа, - а что с ним делать? Может быть, на Вас он произведет какое-нибудь впечатление. Троих из расписавшихся на этом титульном листе я лично знаю хорошо, хотя отношусь к ним очень по-разному; все трое – люди очень смелые, потому что только в стрелецких бунтах у нас не требуется смелости, только амбиции. Все равно потом многое простят по традиционной снисходительности к людям темным, обманутым… кем угодно, только не правительством: оно и в самом деле готовилось к большой войне и если преуспело, то только в самообмане. Вообще в любом обмане все начинается с самообмана, с самообольщения. Наш офицерский корпус воспитан в твердой вере, что партия-правительство все могут; потому что хочет иметь скатерть-самобранку, псевдонимом которой был коммунизм. И правительство было воспитано в этой вере. Да еще в представлении о Европе, устаревшем на 140 лет (со времен «Коммунистического манифеста», революции 1848 года и писаний Алексея Хомякова сотоварищи).

***

          (Л.Бондаревский)

          Спешу сообщить о получении книги (Вероятно, по поводу сборника «Круг»). Мечтаю о комментарии, т.к. в некотором недоумении – нет оглавления. В.Аксенов – Вася? Порадовала встреча с известными благодаря тебе именами. Что это за эксперимент? Хотя аутсайдеры, собранные под одной обложкой, приобретают что-то общее, какой-то отпечаток – не то конвой арестантов, не то подсудимые на групповом деле, скажем, народовольцев. Впрочем, это аналогия сугубо поверхностная, т.к. кроме В.Аксенова население сборника не имеет никакого интереса к населению вне своего круга, сказывается климат, проживание в подвалах – муза петербургская анемичная, малокровная. Не то что на периферии, вскормленная антибиотиками… Да, это «охотница строгая», Диана ленинградских подвалов. «Печально я гляжу на наше поколенье», - не скажешь лучше. Интересно, как живуч в городе на Неве вирус Лебядкина! Через Заболоцкого, Обериутов  – Стратановский например. Кто-то поет Мандельштамом. Куприянов. Автоматическое письмо не поддается расшифровке. Хуже, что не «достает».

***

          (Я – В.Павловскому)

          Дорогой Владик, Ваш пример с Вешняковым очень поучителен. Часто очень хочешь сформулировать мысль, простую настолько, что она выглядит глупой или оскорбительной для достоинства (человеческого, национального и т.п.) кому-нибудь. По поводу примера с Вешняковым: чтобы народу быть сильным, ему надо быть нацией. Не только любая толпа на улице может кричать: «мы, народ!» - но и любой бюрократ, 30 или 40 лет предпочитавший документы всяким устным и личным контактам – и живущий барином в окружении десятков слуг и охранников, - и тот кричит: мы, народ! А что, я кто? Не народ что ли? Я Русский, значит, я народ, человек из народа. Я не из тех Романовых, которых всех постреляли! Всех, всех! Об этом мы же, Романовы-мещане-крестьяне и пролетарии тогда же о том позаботились, чтобы никто из тех не мог маскироваться под нас. Из-за них о народе говорить стыдно, и каждый с этим словом уже вызывает посторонние мысли: а не демагог ли бесстыжий?

          Народ становится нацией когда как-либо организуется. Но разве можно организовать хотя бы миллион человек, если они хотят быть равными друг другу всегда во всем во всех отношениях и т.д.?

***

          (Я – И.Осиновскому)

          Я знаю, что именно эта версия русской истории особенно взбесит наших шарлатанов от патриотизма, таких Солоухин, Соловушкин и Вислоухин – кстати, где они нахватались этих псевдонимов, как не в литинституте имени Горького и Кислого?

***

          (Я – Л.Бондаревскому)

          Чего бы я ни добивался, все это перепало мне незаслуженно: жены мои были все так хороши, что я явно не заслуживал таких; если и были у меня таланты, то явно незаслуженные мной (ход мысли Сальери). Если и бывали интересны какие-то мои мысли, то это значило, что я у кого-то эти мысли вычитал. Это все мы имеем право пересказывать чужое, а вот ДЮС – нет!

***

          (Я – С.Борисову, 20 января 1995 г.)

          Но в больнице, друг мой Серега, лег не только Панченко-академик, но и я, Ваш покорный слуга, а к тому же я за эти 8 месяцев даже два раза лежал в клинике и две операции пережил. Выяснилось, что я болеть начал еще задолго до нашего знакомства и еще лет 5 тому назад надо было заставить врачей отправить меня к хирургам. Поэтому прошу у Вас снисхождения к моему почерку, т.е. к тому, что я пишу Вам все еще лежа. После второй операции я очень сердился на тех, кто возвращал меня к жизни, которой почти и нет вовсе. Потом, когда вернулся домой, на меня накричал мой кот Буремглой, - куда, мол, уходил и где шлялся так долго, причиняя ему дискомфорт. Потом я нашел эти два листа черновика, с которого Лена еще весной перепечатала мое письмо к Вам, насколько я понимаю (из разговоров с Людой), Вами так и не полученного письма.

          Кстати, Люда принесла мне недавно новую книгу Вашу о Вашем шевардинском Пантагрюэлизме, о Бухвалове и прочих Панургах Сергея Борисова. Я от души благодарю Вас за все, что Вы присылаете, но никак не могу Вас порадовать ничем другим, пока Вы пытаетесь мысленно выйти из круга самых элитарных писателей современности. Когда окончательно забудут Ваших современников (даже Фазиля Искандера и Конецкого), тогда и придет Ваше время. Так было и со Стендалем: он рассчитывал, что его читатель будет жить через 100 лет, и ошибся: читатели пошли косяком лет через 80, когда всем надоел Э.Золя. А ну их на фиг, все они зануды – эти французы, от Рабле до Пруста и Бориса Вьяна. Иногда я думаю о том, что Вы обречены быть самым элитарным автором конца этого тысячелетия. С демократизацией грамотности и печати основная масса читателей (пушечного мяса мирного времени) подвергается эксперименту на предмет выявления вкусов и наличия способностей поколения «удовлетворить» свои же вкусы адекватно. Результаты замечательно превратны. Особенно у нас, по масштабам нашего книжного рынка. По элитарности Вы, С.Борисов, приблизились к Пушкину, Грибоедову и автору «Слова о полку Игореве». Через сто лет явится гипотеза о том, что Вы жили в Х1Х веке. Вам обидно соседство с Грибоедовым и Пушкиным? Попробуйте поэкспериментировать – выяснить читательский интерес к ним (или дружелюбие). Если их раскупают лучше, чем Вас, то только по дизайнерским соображениям: красные томики последних изданий Пушкина очень оживляют интерьеры. Вашу последнюю книжку даже я читаю без торопливости, хотя и с удовольствием: мне в ней не хватает девиц (кавалеристок и патриоток) и темы бабьего засилия в России. Никогда матершинником не был, а становлюсь-таки теперь, благодаря бабб-ебу-бабб-ягу духу у всей прессе отсюда до Чечни.

          Спасибо Вам, в частности, за наше знакомство с Людой Угольниковой. Моя Лена шлет Вам приветы и поздравления на Новый год – наилучшие пожелания – имея в виду всю Вашу семью, к чему и я присоединяюсь, Ваш Юрий Динабург, по тому же адресу пока еще живой и проживающий.

***

          (Л.Бондаревский, 5 июня 1996 г.)

Донимают нас долги и

неустроенность в быту,

между тем для ностальгии

я причины не найду.

Я в реальности дурацкой

пожил – скоро шестьдесят.

Нет желанья повторяться,

даже если пригласят…

***

          (Я – В.Павловскому)

          Дорогой Владик! Обычно я довольствуюсь мысленными монологами к Вам, но сегодня наткнулся на неполитические темы и подумал: а вдруг они будут Вам занятны. О географических картах в моих детских восприятиях, свидетельствовавших за абстрактное искусство. Любые обои с повторяющимися узорами подстрекают к мысли внести разнообразие расстановкой мебели, без чего любой развитой человек заболеет клаустрофобией. Карты же с детства занимали меня безустально. Любимой домашней игрой было копирование карт с изменением проекций. Это очень помогло моему вкусу к математике.

***

          «Народу – что грязи», - услышал я у входа в пирожковую на Садовой, - произнесено было с легким южно-русским интонированием. Как точно! – подумалось мне: как семантически близко лежат эти два слова, столь разделенные риторически-ритуально.

          По ритуалу одно из этих слов заявлено у А.Н.Толстого в «Хожденье по мукам»: «В трех грязях, в трех кровях омыты – чище мы чистого!» То есть народ – синоним чистоты, а потому и безответственны, и в этом смысле разделяет участь бога, того самого, которому служит богоносцем; почему в крайнем случае и свалит всю ответственность на Бога,  только не на себя. Царь Саул не смог, не вышел к этой диалектике; а народ смог: не по своей воле, мол, вышел из Египта, а по указанию Свыше. Так всякая этнодицея отсылала еще дальше к Теодицее от личной этики и морали куда бы подальше. Но именно так, как с коллективной ответственности все свои грязи этнос переносит на Творца, перед которым якобы все Другие якобы еще виновней, так Высшая власть или Подлинная Демагогия (в ХХ веке) всю ответственность делегирует всю власть народу: с него-де все взятки гладки. Мы, Гитлеры, приходим и уходим, а ты Народ, а твое государство – остается, будь спок! В крайнем случае вспомни: сын за отца (ни перед кем) не отвечает.

          Но тогда надо все же, чтобы кто-то в чем-то перед кем-то был ответствен. И тогда остается только возложить на кого-то ответственность за отца. Хотя бы перед сыном, которому едва ли убедительно Государство возразило бы в смысле: «Тебе за твоего Отца?» Разве что возразит Государство с той самой басенной интонацией: «Тебе ответить? Ах ты, неблагодарный! А это ничего, что свой ты длинный нос И с глупой головою – Из пасти цел унес».

          Длинный нос, впрочем, был разве только у Гоголя. Но тот и запустил свой нос очень глубоко в щели причинноследственных отношений, растянутых во времени. Он, Гоголь, стал рассматривать время обратно его порядку, как бы подвергая обращению, - например, форму «Сон» в переживаниях майора Ковалева он в обратном, неформальном образе «Нос» прочел и ужаснулся тому, как непрагматичнейшая, апраксичнейшая деталь в личности человека, нечто как бы избыточнейшее в лице (нечто, относящееся только в эстетике, - ибо какая же мораль в Носе? и какая в нем благонамеренность, добродетель или этика?) – именно эстетическая ценность носа становится доминантой в интимной жизни человека. Даже потеря в употреблении ног, более того, лежа в параличе – как тульский заседатель лежа в параличе, человек еще не достигает того отчуждения – почти онегинского в прошлом, теперь ностальгической алиенации. Только через новое обретение Татьяны ему спасение…

***

         

          Кривулину я должен ответить: «Я Вас люблю, к чему лукавить»,- пусть по стихам Вас придется ценить потомкам, - для меня больше значила неподдельность Вашего бескорыстия в «Охоте на мамонта» - классики, из которой каждому в Вашем поколении хватило бы по большому куску мяса, как видно в Вашей книге уже по страницам о Льве Васильеве (и доставшемуся ему случаю стать эпигоном Мандельштама). Я же Ваш друг в смысле французского «amie» ( так можно быть другом и абстрактных сущностей, собирательно и теоретико-множественных) – потому что никто лучше меня не увидит Вас – урок мужества, укор податливости нашего человека болезненным чувствам – обиды и болезни, хождения в образе обиженного Богом, которому Бог будто бы задолжал – и если поздно ему получать компенсацию благодатью всяких способностей, - то не найдется ли у него возможности утешиться местью (мщением тем, кто с самого начала получили от Бога больше). Ведь греческие миссионеры подобрали же слово «бог» из семейства слов «богач, богатырь, больший и т.п.» и  не будет ли мщение на тех реализацией смысла всех страшных картин из апокалипсисов от Иоанна?

***

          Триада образов: (1) подобия фильма, как бы снящегося на потолке и стенах комнаты, в которой пытаешься заснуть во время нередких проездов мимо дома автомобилей (мои ночи в коттедже Оконовых-Захаровых в Дубне) – прямой аналог всему, написанному М.Прустом о детстве в Комбрэ. Проезжая, авто проводит скрытой камерой съемки на пленку всей жизни чего придется; в частности, отражения луж с их вибрацией поверхностью – с отражением на потолке.

          А резонансы дождей во дворах-колодцах?! (2) Кинофильмы в обычном смысле – Феллини, Тарковский А.А., Мастроянни, Дворжецкий, И.Смоктуновский, Б.Бардо, Мазина, Н.Курсель.

          (3) Планетарий и весь инструментарий астрономии, держащейся на гипотезах изотропии пространства, замкнутого в трубке Галилея на Корабле – и всех его продолжение (экстенций),- т.е. гипотез о механике света в основе всех теорий информации, в теории познания, что то же самое). Далее в третий раз возвращаюсь к М.А.Гуковскому – уже по поводу его 100-летнего юбилея: подобно тем, кто «тяжело дыша Достигнул брега… и моя душа» (продолжаю играть по принципу неточного цитирования) – второй «День догорел на сфере той, где я искал Путей и дней короче» (А.А.Блок – провоцируя какого-то Топорова указывать на неточности в цитировании)… исхудалый Зверь с косматой головой Я стучу рукой усталой Двери хижины открой (А.А.Блок).

***

 

          Продолжение текста, оборвавшегося на теме декалькомани в различных смыслах этого выражения к тексту относящегося в четвертой части мемуаров. Речь там шла об автомобильных фарах, об озарении комнаты, в результате которых вещи теряют не просто тусклость свою дневную, монохромность, цветовую гамму меняют, вещи теряют главное свойство вещества – они теряют свою инертность, как бы выходя из-под власти гравитации, как это происходит по понятиям  Данте с душами, покидающими человеческое тело. Вещи приходят в спонтанные движения, обусловленные, как мы хорошо знаем, движением источника света, но непосредственно воспринимается мозгом как наделенные собственной волей (свободой воли), спонтанностью вещи. По комнате они начинают бродить, пританцовывая непрямолинейными траекториями движутся, поскольку автомобиль идет по нашей русской полупроселочной дороге небольшого городка Дубны и вы видите направление его фар, поток лучей, исходящий из него; движется волнистой линией, то направляясь немного выше, то немного ниже, по мере того как автомобиль катится по волнистой поверхности местного асфальта.

          Кстати, Данте, по-видимому, за сотни лет до Ньютона, имел свое понятие о гравитации. Для него гравитация, гравитас, была синонимом греховности, отягощенности души грехами и само тело висело на душе, как человеческая одежда висит на плечах этого тела, она провисает по вертикали, как можно хорошо проследить на иллюстрациях Боттичелли к «Божественной комедии». Подобным образом на энергетической системе души провисает в глазах средневекового человека обременяющее душу тело.

          Задолго до темы «Декалькомани и гравитация» я говорил о языческом представлении  языка, в древнем просторечии, о представлении его в образе Приапа. О приапическом, по сути, характере народопочитания в массовом русском сознании, отвлекаясь от всей поверхностной фрейдистской мифологии, интерпретировавшей когда-то некоторые античые мифы в духе венских представлений о месте сексуальности в человеческом поведении, отвлекаясь от этой сексологии по Фрейду, его психоанализа вообще, мы возвращаемся к чистому абстрактному представлению об оппозиции сознания и подсознания. Здесь сознание – это нечто вроде переводной картинки, с которой мы можем очень просто и ясно различить всю композицию ее в реалистическом смысле. Когда мы с этой картинки снимаем декалькомани. «когда мизинец опустив» хотя бы в блюдце, мы водим мокрой подушечкой пальцев по поверхности переводной картинки, композиция сохраняется, но выступает в совершенно новой колористической игре, в игре ярких красок. Эта забава была типична для поколения моего детства, для детей моего поколения, до появления в нашем быту таких грубых эффектов, как телевидение; хотя что собственно дает телевидение? По сравнению с обычным бытовым пением профессиональное пение производит тоже снятие декалькомани, декалькоманизация тусклых картинок быта, какими себя занимают самые взрослые люди, когда за работой напевают. И вдруг является радио  и профессиональные певцы, которые производят то же преображение музыкальной основы: от мутного, размазанного, - не в композиционном смысле, а в музыкальном, фоническом смысле, размазанного образа они его преобразуют в яркую колористическую колоратурную, если угодно, картинку. Подобным же образом и повседневную жизнь телевизор расцвечивает, по-своему интенсифицирует эмоциональный строй предъявляемого известиями…

***

          Эпиграф к еще одной главе моих Мемуаров: «В поле битвы Разорваки Пал за вольность как герой. Бог с ним! Рок его такой. Но зачем же жив Костаки, Если даже Разорваки пал за вольность…»

***

          В. Кривулин:

          А Петербург остался Петербургом

Все это Петька-демиург

Из табака, из табака

Соорудивший Петербург –

И лишь Ивашке-подлецу

Вечность невдомек

Он сидит спиной к творцу

Задом к Зимнему дворцу

Мажет сопли по лицу,

Громко чешет бок.

          Вероятно, общий заголовок книги отрывков к Прощанию с эпохой окаянства.

***

          «Да, зимы, да, весны меняли убранства

          Месяц по небу катился, ваш красный фонарь

          Вы, люди, рождались с желаньем скорей умереть

          А на кладбище зловещий звонарь

          Бил и будил колокольную медь.

          Звуки летели как филины в пустое пространство» (А.Блок)

 

          И вместо спасибо партии за это, стало вдруг проскальзывать бесстыдно: «Обижается народ Мало партия дает»… А что вам за партия за,  блин, чтобы каждому давать? Не подумала вовремя партия, что лишившись страха Божия, они сами утратят и страх перед собой и страх партии и стыд за себя. Как говорят тысячу лет французы, только девушки могут обещать что-то большее, чем имеется, то есть обольщать. А партии было уже за 60 и с кем только она не побывала (и никто не остался доволен, кроме разве что уже мертвых!).

          А когда перевалило ей за 80,  в подвальчике на Малой Садовой на всю пирожковую прогремел голос моложавый, но басовитый без робости: «На-ро-ду! – что грязи», - и я почувствовал в изломе темпоритма, - что: Ну началось! – что народ пришел к самопознанью, что окунулся он, голубчик, в самогрязь.

          Ведь наш голубчик – не синоним какому-нибудь западному демосу, enfеnt de la patrie, amie de tous les peuples et frere de tous les races, porca Madonna, к нам в объятья, миллионы, Freude, Himmels Tochter, Gotter Tochter. Шиллер, Шиллер и Бетховен.

          У нас любовь не сексуальна и не эротична, а беспорочно инверсирована, инволютна и перверсна, как уловил товарищ Блок:

«Мы любим плоть – и вкус ее и цвет,

И душный плоти запах.

Виновны ль мы, что хрустнет Ваш хребет

В горячих грубых наших лапах»

          Эта тема тотчас же появилась на последней странице «Эпифанских шлюзов» Андрея Платонова – откликнулась еще раз в повести «Джан» - после того эту перверзию А.Платонов долго и гениальное отмалчивал в повестях «Фро» и «Потудань» и в прочих поздних памятниках романтизма и трубадурства.

          Но Бог с ним, с Андреем Платоновым, а вот каково-то было Александру Блоку, поэту Дамы, при мысли о которой Блок дерзал и примеривался перепрыгнуть нашу грязь и оказаться рядом с Рыцарем Бедным, с Пушкиным, которому ради душевного спасения еврейки молодой не страшно было сойти за охальника, хотя и не похожим на Баркова будто бы…

«Но Пречистая сердечно

Заступилась за него»

перед всеми, кроме разве что ханжей, вкус в сыре находящих, …

          Существенно позднее пришедший Гумилев подчеркнул гармонию межэтнических отношений в Евразии гетеросексуальностью отношений лесных людей со степными – славян с печенего-гуннами или сарматами и монголами. В отношениях с Европой не ясно, сколько гомосексуальности, и сколько тут садизма. Вероятно последнего не было (только?) в увлечении варягами – в чем норманнам везде повезло, кроме разве что со скреллингами… Как изловчился половчанин… Феномен гомосексуалиста скрывается партийной цензурой общественного сознания настойчивей еще, чем церковной – скопчество и т.п. (см. далее у молодого Эткинда).

          Итак, захлопнулась дверь в пирожковую, где народу – что грязи, а сам народ – понятие церковного быта, как в скотоводчестве – поголовье, во дворянстве – душевладение: душой владеют господа, чьи мужики в себе не чают душ; а души счет любят.

          Ввиду отвычки от души и в силу причисленья духа разным запахам – лицо у нас приобрело в конце концов правовладенье голосами там и тут на всяких выборах. Только помнить надо точно, что народ – сверхчеловек – каким бы он ни был – сверхчеловек он. Совсем бесчеловечная скотина – не двуглава, не двунога, а многомиллионно головата и вдвое ли в четверть коленчато и лапчато,  в ходе такая многоножка, многоручка, многопяточное чудо.

***

          …Это органам мучительно было обмолачивать в своих подвалах столько миллионов обвиняемых. А всем остальным  миллионам весело было продвигаться на «упалые» (освободившиеся) места всенародной иерархии более или менее равных, наших и не совсем своих. Великая же всенародная бюрократия,- в ней же любой постовой милиционер – чин и правитель, и чин чина почитай.

***

          Инцестуозные переживания мои с Леной тоже можно осознать как величайший прогрессивный переворот, - из всех (говоря словами Энгельса), - вместо проституции – реституция всякой естественности – в удочерении любимой и воотчение.

***

          (Я – зятю в Англию)

          Милый Крис, письмо даже ближайшему родичу превращается в нелегкую беллетристику, как подумаешь, что адресата твой конверт достигнет не раньше, чем через два месяца! Поневоле оставишь в стороне все мелкие, суетные темы, вроде настроения на сегодня, сопровождающую его погоду, обыденные заботы и уличные сенсации. И не то чтобы они нас не касались, а просто через два месяца сенсации будут новые, и настроения к тому времени сменятся тоже многократно. Но из всего этого никак не следует, что письмо остается свести на выражение обыкновенной симпатии к отдаленным близким, свести к обмену любезностями. Разумеется, я шлю сразу приветы миссис Барбаре и мистеру Джорджу, с которыми рад был поговорить в тот радостный августовский день. Но для своих английских родичей я неизбежно осознаю себя в положении ленинградского писателя Рытхэу. Кажется, о нем уже 20 лет ходит добродушный анекдот, обыгрывающий факт, что в детстве он говорил и читал только на языке чукчей, на который еще не вся мировая литература переведена. Поэтому, чтобы не казаться человеком малоосведомленным, он на вопросы, прочел ли он ту или иную книгу, будто бы отвечал: «Чукча – не читатель, чукча – писатель». Писатель он хороший, по моему мнению, а чукчей вообще любят все особенно. Вероятно за то, что они нигде численно не преобладают. Рытхэу, вероятно, почти такой же юморист, как Фазиль Искандер. Но как у тебя, Крис, так и у меня, времени на них не хватает. Раз они не читатели, то и мне их читать некогда; я не почитатель, а во многих случаях и не говоритель, а письмосочинитель. Вот если бы Настя (дочь) удосужилась написать мне (по-русски!), то я бы почитал с удовольствием, которое, впрочем, отнюдь не уменьшило бы удовольствия от чтения твоих, Крис, писем. А в остальном я предпочитаю читать по-английски и по-французски, хотя выбор в этом чтении у нас весьма ограничен: либо классики, либо бессодержательные детективы. Ваша Агата Кристи напоминает мне Лесажа, который вынужден обходиться без гипотезы о существовании бесов. У классиков же стиль очень тяжел. У Диккенса, например! Лучше уж Шекспир, у него хоть синтаксис прост, да и занимательно читать (как Дилана Томаса. Этого я читал давно, не понимая только, как правильно его называть. Дилан? Почему не Дайлан?).

          Но что у вас в Англии хорошо, так это преподаватели русского языка. Начать с того, что даже орфография твоего письма меня восхитила. Насколько могу судить, ни одной ошибки. Авось да небось русско-английские связи будут развиваться и помимо нашей переписки так, что и вам с Настей пригодится прикосновенность к ним. Надеюсь , Настя дотащила до дому рекомендованную мной книжку мемуаров о Чаадаеве, Печорине: я Насте старался втолковать, что это тексты еще не публиковавшиеся, пролежавшие в архивах 120 лет под спудом именно из-за их актуальности. Они не уступают «Былому и думам» Герцена. То есть уступают, например, в объеме, но во многом другом Печорин интересней Герцена. Во много умней. Герцен был избалованным барином. А Печорин – прототип многих персонажей Достоевского (по сути) и одновременно – романтический герой, каким он бывал до своего литературного портретирования. Очень рекомендую вам с Настей все темы, какие найдете в Печорине для студенческих работ, докладов и т.п. До тех пор, пока из него, из Печорина это не сделали себе темы для диссертаций какие-нибудь самоуверенные слависты из Польши, скажем так.

          Дорогой Крис, твое письмо застигло меня в нелучшем состоянии моего здоровья (или нездоровья) и писать мне приходится в постели, чтобы не слишком затягивать дело с ответом. И почерком своим и стилем я очень недоволен. Стараюсь писать крупно, что искажает и почерк и стиль. Но если тебе трудно будет читать, авось Настя поможет, хотя и она мало читала писанное мною от руки. Я хотел бы, чтобы эти страницы производили хотя бы издали хорошее впечатление и потому нечетко писанное стал прорисовывать, вряд ли улучшив с точки зрения каллиграфии. Будь я физически бодрее, я бы просто на машинке все это напечатал; да так и буду поступать в дальнейшем, если на то будет твое согласие. По-русски различие между «ты» и «Вы» означает много больше, чем можно выразить по-английски. «Вы» означает подчеркнутую дистанцию, уменьшить которую одна сторона не хочет, другая не смеет. Поэтому я позволил себе инициативу этой замены обращений с Вы на ты. Между нами без того слишком большая дистанция в самом тривиальном, пространственном смысле, чтобы могла показаться слишком фамильярной, бесцеремонной и т.п. такая смена обращения. Я надеюсь, что о Печорине ты пришлешь мне какие-нибудь прямые вопросы, чтобы я мог быть вам с Настей полезней в качестве комментатора. Еще рекомендую вам почитать «Письма русского путешественника» Карамзина – хотя бы в части его посещения Англии. К вашей стране у нас в России совсем особенное отношение, без понимания которого и Россию понять трудно. Я, например, очень сочувствую усилиям вашего первого министра, Тэтчер, сохранить обособленность Британии в отношении континента; разумеется, это не по каким-то политическим мотивам, а по чисто эстетическим: из желания чувствовать, что есть в мире такой заповедник – Англия. Все это я могу обстоятельно пояснить, если тебе будет интересно.

          Ты пишешь о Настиной ностальгии; я думаю, что это еще не ностальгия, а только форма осознания усталости от обилия впечатлений после прибытия в Англию; и от нервного напряжения перед прибытием. Когда у человека исполняется очень большое желание, все воспринимается утрированно; каждый собственный шаг субъективно переживается как прыжок через пропасть и каждая ступенька меняет перспективу до головокружения. А все отдаленное вообще пропадает из глаз, как бы захваченное вихрем. Так мне представляется. Добавь к этому и то, что твои родители приняли Настю так хорошо, как я понял, что она может испытывать угрызения совести при каждой своей неудаче в чем-нибудь: всем нам хочется подняться до уровня доброжелательства близких, а что мы на самом деле можем особенное такое сделать в совершенно новой обстановке? Особенными могут быть только наши промахи и неловкости.

          Что Настя мне еще не написала, я как-нибудь переживу, но за Лену мне на дочь обидно. Настя вряд ли способна понять, что если ее мать гордится ею, то это и потому еще, что в Насте выразились все ее достижения за целую жизнь; в этом очень много самоутверждения. А вот Ленино отношение к Насте было совершенно бескорыстным чувством, хотя и безо всякой экзальтации, а просто по природной доброте. И Настя может не писать мне вовсе: я буду готов ограничиться перепиской с тобой, Крис. Но ее невнимание к Лене будет поросячеством. Ну а ты, милый Крис, не забывай меня, старика, и я буду чувствовать, что «старая веселая Англия» как ни «стара», остается веселой. Еще раз прошу передать мои приветы и благодарность мою м-с Барбаре и мистеру Джорджу и обнимаю вас всех. Ваш Ю.

***

          (Лена – Насте)

          Милая Настя!

          Не обижайся, что так долго не собралась написать – еще до недавнего времени у нас было много хлопот с обменом квартиры и переездом; они отнимали все силы – и моральные и физические – так что писать тебе в полуобморочном состоянии не хотелось. Но теперь эти заботы позади, мы живем в отдельной однокомнатной квартире рядом с Петропавловской крепостью и нам очень хорошо.

          За тебя немного беспокоимся – как ты там, в этой прекрасной стране? Крис замечательный и поэтому надеемся, что с тобой ничего плохого не случится – он не позволит. Рады, что языковой барьер ты с успехом преодолеваешь, но тебе еще, конечно, долго придется работать над своим английским – не ленись и тогда тебе воздастся сторицей. Занимаешься ли ты на курсах английского и удалось ли устроиться на работу? Какие твое планы с учебой на будущее? Крис, конечно, поможет тебе в этом определиться и даст хороший совет, и ты займешься интересным для тебя делом.

          Крис написал, что у тебя ностальгия. Он правильно отметил, что это проявление чисто русского характера, но это скорее связано не с национальным укладом, а с тем, что жизнь мы проводим в изоляции от внешнего мира и с многочисленными табу, нам не по нашей вине навязанными. Во времена Петра 1 этим еще не страдали, хотя многие жили за границей годами, получали образование в европейских университетах и не видя России. Да и значительно позже я не встречала упоминания в русской литературе о ностальгии. Хотя бы все тот же Печорин, о котором тебе рассказывал отец – у него не было этого чувства, не болел этим и Герцен – несмотря на то, что оба они были политическими эмигрантами и знали, что домой возврата нет. И вдруг литература первой волны эмиграции начала века проявляет как декалькомани в себе эту болезнь. Началась эпидемия ностальгии: Набоков, Бунин. А Цветаева с детской доверчивостью и упрямством терла пальчиком по этой переводной картинке, надеясь проявить лик Заступницы… Эти чувством при желании можно страдать и внутри нашей страны, с ее необъятными просторами – если находишься вдали от привычных и родных мест и людей. Но это чувство разъедает душу как кислота и оставляет в ней глубокие следы. Это болезнь зрелого и пожилого возраста. А ты еще так юна – у тебя этого быть не может. Просто год для вас с Крисом был очень трудным и хлопотным – это скорее результат переутомления. Это пройдет. Так что «брось, Александр Герцевич, чего там – все равно!».

          Чем тебя запугать, ребенок, какие тебе страшные сказки рассказать о нашей жизни, чтобы ты не скучала? Пугаю тебя всеми нашими девятью дантовыми кругами, в которых мы теперь вертимся – не скучай! У тебя столько интересного – прекрасная страна, английская литература и замечательный муж – неужели тебе этого мало? И потом в тебе замешано кровей больше европейских, чем русской, так что все будет хорошо. Твой отец всегда уважал английские традиции и любил и любит английскую литературу. Даже имя у него связано отчасти (в первой своей половине) с любовью к Англии твоего деда, но у отца «двойное» имя, хочешь расскажу как это получилось?

          В 1927 году отмечалось 200-летие со дня смерти Исаака Ньютона. У нас в стране был объявлен всесоюзный конкурс математических работ, на котором Симон Эммануилович, твой дед, получил премию за работу по истории математики и механики. В это время он и молодая Ирма Федоровна уже ожидали своего первенца. Отношения между И.Ф. и ее матерью были холодными, твоя прабабка не могла простить своей дочери, что она ушла из довольно обеспеченной немецкой семьи и вышла замуж за еврея. Но обеим хотелось помириться, а И.Ф. для этого готова была сделать что-нибудь особенное; только что ей было доступно в ее обстоятельствах? Дать будущему сыну имя во вкусе его будущей бабки, Амалии Адольфовны Бальтазар. Родители очень хотели мальчику ( верили, что будет именно он) дать имя Вольфганг, что должно было много изменить в отношениях И.Ф. с матерью в лучшую сторону.

          Родители Симона Эммануиловича ждали внука и заранее приготовили ему библейское имя. Вот так две стороны – немецкая и еврейская – ждали прихода младенца – заготовив заранее любимые имена – и он появился. Мудрые родители, чтобы не раскалять страсти и не вызвать взаимных обид между своими родственниками, решили дать мальчику двойное имя – что в России очень необычно, в документах твоего отца я впервые увидела, что так бывает – и было имя: Исаак-Вольфганг. И в январе 1928 года было записано в свидетельстве о рождении на двух языках – украинском и русском, что в городе Киеве родился Исаак-Вольфганг Симонович.

          Твои дед с бабушкой были люди довольно обеспеченные и могли нанимать прислугу-няню для маленького Исаака-Вольфганга. А няни были все русские – и маленький мальчик не заметил, как превратился в Юру. Видимо иудейско-немецкое имя звучало дико для слуха воспитывавших нянь. Отец полагает, что имя ему дали его русские няни. Так что отец в крещении принял имя Георгий, т.к. оно адекватно в православном календаре Юрию.

          Обо всем этом я узнала в день нашей с отцом свадьбы. Мы проснулись в тот день рано, были какие-то хлопоты и перед тем как идти расписываться, отец смущенный и взволнованный (чем меня очень тогда напугал) вдруг сказал: «Зайка! я хочу сказать тебе, что меня зовут не Юрий Семенович!». Я, увидев его бледность, приготовилась услышать что-то роковое для нас обоих. А он мне рассказал эту трогательную историю о своих именах. Как я облегченно вздохнула и пришла в восторг от того, что у любимого столько прекрасных имен; мне это показалось сказочным и добрым предзнаменованием. И мы в тот день поженились.

***

          (Я – дочери)

          Дорогая дочка, поздравляю тебя с днем рождения! При всем понимании того, что поздравление это запаздывает на несколько недель, все-таки поздравляю, в надежде на то, что оно будет не лишним, даже если достигнет тебя в обстановке рождественских и новогодних празднеств. Поздравляю вас, тебя и Криса, и всех ваших родственников с Рождеством Христовым. Желаю вам всем счастливого Нового года. Настоятельно прошу передать эти поздравления и от меня, и от Лены Крису, его родителям, сестре и всем родным. И всем, всем желаем счастья и любви на многие годы и в этом веке и в будущем тысячелетии. Настаиваю потому, что далек от уверенности, что мне еще случится вас поздравлять. Элементарный этикет предполагает, что надо бы дождаться прежде всего письма от тебя мне и Лене, настоявшей на том, чтобы мы сейчас тебе отправили письмо. Она первая напечатала свое послание.

          Спасибо Крису еще раз – за его письмо. За тебя я не тревожусь ничуть с тех пор как познакомился с Крисом. Мне очень досадно, что я ничем не могу помочь вам в ваших нынешних затруднениях, в частности, в денежных. Но это так очевидно, что я к этому больше возвращаться не буду. Я побывал недавно у твоей матери. Один раз за все время. Имел случай убедиться, что твои успехи очень положительно повлияли на нее, особенно после твоего отъезда (то есть я ее видел второй раз, но мы еще несколько раз говорили по телефону). Твоя мать была так любезна, что предложила мне прочесть твои письма. Меня особенно впечатлило, что у вас там серьезно относятся к привидениям. Мне это нравится, независимо от того, насколько хорошо эта тема разрабатывается (или обрабатывается) в телефильмах. И все-таки если такие фильмы тебя пугают, советую прочесть «Кентервильское привидение» О.Уайльда.

          В моем детстве Уайльд даже Шекспиру предшествовал. Советую тебе к привидениям относиться так же героически, как герои этой повести Уайльда. Совсем незачем при этом отрицать реальность этих самых призраков. Да, еще у Диккенса в «Пиквикском клубе», кажется, в ХХ1 главе один персонаж высказывает очень остроумное недоумение привычке английских привидений обитать в очень некомфортабельных условиях. И беседующий с ним призрак высказывает удивление, как это сам раньше не подумал, что было бы с его стороны разумней появляться в других местах, где даже климат получше. То ли дело наши привидения! Мы с Леной переселились в дом, где их должно было бы много быть. Но вот нет. Им наверное уже при жизни надоел дискомфорт. Кстати, я дал наш обратный адрес Крису, а теперь прошу тебя предупредить всех, что адресоваться надо по-прежнему на Д-11, а на домашний адрес не стоит.

          Домашний адрес я по-прежнему считаю ненадежным. Я не высылаю номер нашего телефона, потому что телефон этот плох. Да и не вижу смысла в телефонных разговорах: они очень беспорядочны, невразумительны при всей их дороговизне. Сразу после твоего визита к твоей матери, она позвонила и сказала, что тотчас от тебя пришло письмо. А теперь и фотографии вашей свадьбы. Завтра съезжу, посмотрю. А еще меня удивляет, что ты мало знаешь об Отечестве. Странно, ведь ты живешь в такой близости от лучших источников этих новостей, дающих, кстати, лучшие в мире уроки английского языка. Я особенно рекомендую Крису слушать колледж Бушхауза, там люди разбираются во всем лучше американского президента, не говоря уже обо всяких экстремистах, явно способных выжить из вашего королевства всех его безобидных исторических призраков и призракесс. Но особенно хорош Сева (Новгородцев), лучший оратор своего поколения. Куда там всяким поэтам и страстотерпцам. При случае можешь передать ему, только, пожалуйста, дословно: Я не пишу ему только из скромности, присущей моему возрасту. Лена раздобыла сборник стихов Бродского, собирается выслать тебе в подарок. Мне здесь еще осталось сделать несколько примечаний к Лениному письму, да повторить свои сомнения насчет того, что твоя ностальгия может быть подлинной тоской по родному городу. Рано еще. Просто ты устала, даже не от обилия впечатлений, а от чувства неловкости перед радушием, с которым тебя встретила миссис Барбара. Да и не одна она, не так ли?

          Лена пишет красиво, но я по первой профессии – редактор, поэтому во всем нахожу что-нибудь лишнее. Я бы еще многое перефразировал в Ленином письме, но не хочу портить ее слога, достаточно своеобразного. Но хочу исправить ложное впечатление от состоятельности моих родителей. Твоя бабушка хотела работать; ей было 20 лет. Менее всего ей хотелось сидеть дома хотя бы и со своим ребенком. А пристроить у себя тогда домработницу было даже делом добрым. Тогда никому в голову не приходило считать труд няни неинтересным. Труд няни или домработницы был тогда более уважаем, чем сейчас. Вообще деление труда по разным профессиям, одни из которых более уважаемы, чем другие – это предрассудок новейших времен, о которых лучше всего читать речи Горбачева. Он в первые годы давал мягкие, так сказать, вежливые характеристики обстановки, в которой нам еще долго жить. У меня кроме того была еще бабушка без обеих рук, так что в доме было много работы. Ведь был еще потом и младший брат. Но жизнь в нашем доме была такой интересной, взаимоотношения были такие несовременные, что никто этой жизнью не тяготился. Только я очень частенько скучал по отцу, потому что он много работал, ездил в командировки. Этот жизненный уклад тебе теперь трудно описать.

***

          (Я – дочери, 17 мая 1991 г.)

          Дорогая дочка! Около двух месяцев тому назад я отправил письмо миссис Барбаре и мистеру Джорджу в Белтон-на-Кэме (так ли мне правильно вспоминается их адрес?) не то с поздравлениями к Пасхе, не то просто с благодарениями за их новогоднее поздравление. Никак не могу привыкнуть к быстроте, с которой иногда приходят письма. Тогда же я собирался написать тебе и Крису пространные послания тоже в благодарность за его очень подробное письмо с рождественских каникул. Удерживало меня только опасение, что Крис очень занят в течение семестра, а когда у него появится время для ответа, впечатление от моего письма уже утратит всякую свежесть, так что и ответ потеряет непосредственность. Поэтому я думал сначала отложить переписку до поздравлений к Пасхе. А когда можно было уже писать, наконец, я заболел довольно серьезно: моим гриппом заразился даже мой котенок (который лежал как тряпочка), привыкший спать у меня на груди, нос к носу, обмениваясь дыханием. Я поостерегся писать: а вдруг инфекция передается не только дыханием? Да и выздоравливал медленно. Так болел я только раз ровно 42 года до того, с такой температурой под 40. Потом у меня накопилось множество тем и сюжетов для писем, но не хватало фабулы. И вот в поисках фабулы мы с Леной вчера отправились к твоей матери и бабке, благо у них новые для меня фото – твои на фоне ваших интерьеров. Бабушка говорила мне по телефону в основном об огромной библиотеке Криса – якобы на этих фото.

          В продолжение этого визита одно было нетривиально: стоило мне встать с места и сделать несколько шагов, как твой Уголек (кот) хватал меня за локоть, доставая с какой-нибудь мебели. Сначала я думал, что он подает знаки, чтобы я ему не заслонял экран телевизора, потом выяснил, что он просто ищет общения. Надеюсь, Криса не шокирует, что я прочел твое письмо к матери, - как раз то, в котором ты уточняешь (корректируешь?) представления о Крисе, - материны, бабкины, тебе лучше известные, чем мне. Впрочем, мне кажется, все у нас в России считают твоего мужа безупречным джентльменом comme il faut; я во всяком случае с первого вечера нашего знакомства считал, что плутовать в чем-либо с его стороны было бы несносно скучно, даже если бы ты была не барышней, но образцом сверхнового оружия. Судя по фотографиям, перемены за этот год произошли только к лучшему, то есть к детанту или как оно это у вас еще называется? И вид у Насти в кресле соответствует твоим жалобам на усталость: очень ленивый вид. Собака Уна подходит и отходит, а Стася (как я не зря предпочитал говорить) не шелохнется. Да и твоя свекровь не зря предпочитает говорить Анастасия. Но как бы не украшала тебя лень на вашем острову, ты все-таки не ленись писать на континент. Бабке – чтобы понудить ее к операции катаракты, матери – к успокоению, отцу – для самосовершенствования в изящном русском слоге, а Лене – по многим другим мотивам, а в частности потому, что здесь-то твои отношения могут осознаться во всей их оригинальности с обеих сторон. Благодаря тебе в жизнь всех твоих родственников вошло нечто совершенно неожиданное. Даже отцу, дочка, приятно, что знакомые недоумевают и завидуют почти как если бы это мне, а не Горбачеву присвоили нобелевскую премию. Даже отцу… не говоря уже о бабке или матери. И единственный человек, которому недосуг развлекаться удивлениями по таким поводам – это Лена. Она одна ко всему относится как к должному; хотя она знает, как редко должное действительно совмещается в жизни, а не в ее отдаленных итогах.

***

          (Я – зятю)

          Милый Крис! Не было дня, чтобы я не думал о вас обоих, потому хотя бы, что каждый день надо было писать, наконец, ответ на ваше письмо с рождественских каникул. Я позволил себе откладывать письмо не более чем на сутки, но практически это превращалось в какое-то вечное отлагательство, какое Вы можете подытожить вместе со мной. Вероятно, не следует мыслить письмо как ответ. Писать надо когда попало, под настроение. Сначала отлагательства у меня оправдывались мыслью, что до следующих каникул Вы все равно слишком заняты будете, - это следовало как раз из Вашего же письма. А если Вам придется читать письмо второпях, то пользы от письма будет мало, смысла в таком письме почти никакого. Потом я впал в обычную безответственность грешного русского человека: раз я все равно виноват в большом промедлении – семь бед один ответ. Постараюсь хоть замолвить слово если не за себя, то за составителей Вашей университетской программы.

          Как я понял из Вашего письма, Вас заставляют в короткое время проглотить большой массив сведений из истории русской культуры, - и не дают времени на то, чтобы Вы по-настоящему расчувствовали вкус того, чем потчуют. Я Вас прекрасно понимаю, что такое «искусственное питание» (или воспитание?) не человечно. Это коровы по ночам пережевывают пищу, которой успели наглотаться на пастбище засветло. Подозреваю, что вся фрейдовская спекулятивная психология основана на таком желудочном понимании психической жизни. Точнее, на представлении, что у человека пища духовная проходит двукратную переработку в сознании и подсознании; что психика у человека разделена как у коровы желудок. К тому есть основания: днем приходится столько проглатывать информации, реагируя на нее стандартными (рутинными) способами… Как в годы обучения, когда нам не оставляют времени на медитации и сосредоточения на частностях. Это все досадно, но не глупо, что Вам не оставляют свободы на фантазирование при чтении русских классиков. Потому что имея много времени свободного можно (и естественнее всего) пуститься в истолкование кого-нибудь из Толстых сквозь уподобление его кому-нибудь из англичан. Я недавно вздумал почитать Теккерея – и тотчас же мне вспомнился Лев Николаевич наш знаменитейший. На такие темы можно писать миллион диссертаций, но прежде всего Толстого надо понять в контексте русского общества, а не мировой литературы. То есть надо понять, как Толстой не любил остальных русских классиков, избегал даже упоминать их, хотя с Пушкиными у него все время скрытая полемика; то есть надо понять, что Толстой был с самого начала почти таким же нигилистом, как и Писарев. И еще важнее понять (чтобы оценить этого автора) – как его сочинения повлияли на умы следующего поколения, выросшего в совершенно новом мире. Но извините меня, Крис, что я вдруг столько написал о Толстом. С теми или иными коррективами аналогично можно было бы то же написать хоть о Маяковском, которого никто у нас здесь сейчас не читает; то есть очень трудно найти его почитателя, да и тот не перечитывает, а просто помнит by heart.

          Я когда болел, продумывал очень много писем, а писать не хватало энергии. Даже целые новеллы лезли в голову: я видел озабоченное лицо своей Лены и сочинял что-то об одном из любимых своих художников, об Антуане Ватто. Вот, думал я предложить Вам, представьте себе что какие-то голландцы уже завезли бы тогда какие-то работы японских художников. Хотя бы по фарфору. И Ватто видел, а кто-то увидев его заинтересованность, подстрекнул его что-то сделать в японской манере. Но у Ватто не было представления о восточных лицах, узких глазах и т.п. У него не могло быть такой натурщицы. И он написал портрет моей Лены. Это наверно было у меня во сне; ибо наяву такого наложения разных аспектов времени и места у меня быть не могло. Пишите мне, пожалуйста, нам то есть, потому что Лена тоже шлет привет Вам. Надеемся, Вы теперь имеете больше досуга. Ваш Юрий.

***