Юрий Динабург.

МЕТАМЕМУАРЫ,

Добавление к Пятой  главе.

 

 

 

…….

          Высылаем последние остатки мемуаров – главу «Метамемуары». Большая часть этого материала содержалась в самой первой нашей неудачной посылке, где все главы были перемешаны. Потом этот кусок был расфасован по разным главам и от них остались куски-эссеетки без временной привязки. Я этот текст дополнила новым незначительным материалом. В файле, который высылаю, эта часть располагается за значком \\\\\\\\\\\\\\\\\\\ - это примерно пять последних страниц из всего материала.

         

          Л.

 

Итак, глава Метамемуары:

ЮРИЙ ДИНАБУРГ

 

МЕТАМЕМУАРЫ

 

В мои «Метамемуары» - о том, как часто на пути вставали люди типа Знамцова Коли: Володя Степаненко, Володя Воронов, - у меня в основном Володи и Коли, крупные диссиденты в основном Андреи: Волков Андрей Макарович, Сахаров, Синявский, Амальрик. Это контекст моих воспоминаний о том, как я самоопределялся в зиму 41-го года – скука стояла смертная в Ботаническом кабинете 50-ой школы. А на стене почему-то Пушкин. И на вопрос Коли Знамцова: каким бы ты хотел стать? Я растерялся, а потом ответил: Таким, как он – кивнув на портрет Пушкина.

***

          Читатели Горького теперь спросили бы: «Да был ли мальчик-то?» Я должен сделать его значительней Гекубы. Чтобы вы полюбили с ним вместе неповторимый запах резинового мячика, который до смерти помнится Ивану Ильичу и помогает ему отождествлять себя, идентифицировать – с собой себя.

          И тогда Вы поймете, что нет здесь самолюбования или стремления к призрачному литературному бессмертию. Это или не обо мне, или если это все же Я – то тогда мне удалось в своем детстве найти гомункулуса исторической реторты.

Своего героя автор знает; но изобразить его трудно, потому что читателя мы не знаем, а только воображаем. Уважаемый Воображаемый! Я обращаюсь к тебе не псевдо- или паро-нимически. Я в самом деле не имею ясного представления о твоей текущей эволюции в возможных мирах твоего экзистирования: вступил ли ты в партию ли только в клубы зимнего плавания, борьбы с алкоголиками и их алкоголизмом или в местный, челябинский антиимпериалистический клуб. Или в какую-нибудь секту психической аутотерапии вроде русских йогов из Тобольска. Мало ли что может быть  за Камнем за Хребтом Уральским. А впрочем всяк гребет на свой хребет. Хотя тайна переписки охраняется законом, но кроме черных кабинетов есть еще много темнейших сил, все тайное же делающим явным. В частности, всякие неэйнштейновские релятивизации в общении на расстоянии (о которых я – сначала). И поэтому, чтобы общение было эффективным, история лирики давно подсунула урок: все тайное делать изначально явным, обращаясь к другу или возлюбленной через головы поэтов и правительств – то есть ВО ВЕСЬ ГОЛОС, как бы ко множественному адресату. По аналогии с де Монфором: «Бейте, Господь разберется, кого куда отправить дальше, и примет своих!» Пишите, адресаты сами разберутся, кому что надо и кому предназначалось «пленной мысли раздраженье» (Лермонтов).

«Блажен, кто смолоду был молод, Блажен, кто вовремя созрел… С утра садимся мы в телегу, Мы рады голову сломать…»

          А что я? Я не могу выстроить оставшуюся мне жизнь в линейную перспективу. Это так легко, видимо, тем, кому осталось еще много: им можно все делать по очереди. А особенно хорошо это знают женщины: учиться и узнавать мир в его разнообразии и пестроте, а себя – тем же самым, во всем аспекте способностей, темперамента и всех модальностей восприятий. Потом углубляться. Кто-то (дети -) обережение того, что удалось. Жизнь – нескончаемая цепь экспериментов над самим собой.

          Моя жизнь идет к концу среди нагромождений прекраснейших начинаний. Жизнь без

начала и конца, нас всех подстерегает случай. Над нами сумрак неминучий Иль светлость божьего лица». Никто ничего не начал, никто ничего не кончился, - мне радостно, что все так. Но в ограниченной личной «перспективе» есть горизонты, за которые приходится отпускать свое живое, то есть все то, что не подлежит нашему физическому разрушению. Детей, идеи и т.п. Что не подлежит совместному разрушению – что преобразуется в разных ритмах, имея собственные локальные направления времени.

          Так жизнь моя распадается на несколько разных.

***

          Никакая биография Шекспира не объяснит единства его личности, в которую вписываются разные портреты, - Ретленда, например

          Э.Деккер – Мультатулли в моем детстве.

***

         

          А Нева опять берется за свое. Лена: - Ты, Молчун, мол, опять за свое, ты о чем молчишь? Ты не молчи, а то страшно, массаракш. – Ни о чем,- говорю. – Э, нет, это Болтун ни о чем (а еще обо всем), а ты о чем-то. Ты лучше мне вот что объясни: «модальности»? – Да где уж ты слышала про такие гадости? – И вовсе не гадости. По крайней мере не такие, про какие в газетах пишут. Я про них в твоих книгах…

***

 

          И я уверенно могу сказать настоящей жене своей: спокойно, Лодочка, ты несешь на лоне своем не Цезаря и его судьбу, а нечто большее.

***

          А как это было во времена какого-нибудь Минус Десятого (или Минус Двадцатого) Ближневосточного Кризиса – когда во время Однодневной войны знаменитый полководец Иисус Навин простоял целый день с протянутой рукой к небу – а там наверху остановилось солнце – по воле Божьей, чтобы тьма ночи не разъединила дерущихся – так и я свою жизнь провел в безвременье и испытании терпения и всех душевных сил. Когда я понял эпоху – я ужаснулся, что не переживу ее, хоть было мне 13 лет – я молился бы, если бы был к тому научен, чтобы тот же Бог остановил надо мной течение времени – только надо мной, что и было исполнено им в его неизреченном всеведении и милосердии без всяких моих молитв. Во всяком случае без их произнесения вслух. Он прочел у меня в душе мои сильнейшие желания и признал их достаточно благочестивыми и достойными исполнения. И время надо мной останавливалось по крайней мере на те случаи, когда я не был слишком повинен. Это и крепило мою веру. Я оказывался как бы вне времени – в потустороннем времени пространства. И это мое трансцендентное бытие было именно в Чистилище, где я отбывал покаяние в мелких грехах, вероятно, прежнего существования – не моего, вероятно, а моих отцов, за их грехи справедливо. Ибо нельзя принимать положительного наследия и уклоняясь от расплаты за обременяющие его долги.

          А еще я видел себя с поднятой рукой подобно Роланду в Ронсевале – где ангел к нему слетел принять перчатку – в ожидании ангела рая, который слетит принять меня в девственные объятия. I can’t il just now, but dare it already to pass you trough… to open, to trench, to disclose, to pass your fear and eager – and doubt.

***

М-6

          (Л.Бондаревскому:)

          Дорогой  Лев!

          Я более всего в нашем знакомстве – лучше всего помню, как ты свел меня с Ж.П.Рихтером, о котором в нашей литературе я встречал с тех пор лишь отдельные невразумительные упоминания. Сверх этого, я тогда же был обязан тебе за образцы подлинной, весьма философичной поэзии, вроде того, как: «Но безоговорочно закончили спор мы: Среди разнообразия материальных форм Встречаются порой восхитительные формы!» В этом замечательном обобщении нет ни намека на редукционизм какого бы то ни было толка. Редукционисты терпимы в той мере, в какой заслуживают снисхождения. И если ты не щадишь все же предполагаемую во мне душу, считая ее какой-то эпофеноменальной иллюзией (тенью, отбрасываемой не то метаболическими процессами в теле, не то юридическими процессами в документах, порождаемых этим телом, точнее, кореферентных этому телу).

          Если бы я поддался твоей редукционистской проповеди, то пошел бы восполнять проклятые пробелы своего образования – пошел бы работать мясником – чтобы лучше разбираться в людях. Я затрагиваю третье лицо именно потому, что не могу только на процессе старения возлагать ответственность за изменения в тебе, в твоих проявлениях. Четверть века назад Л.Б. со мной никаких споров не завязывал, а просто давал всяческую информацию о своих стихах, поступках и чужих книгах. И можно было бы сформулировать

простую дилемму: или я мыслю инаково по глупости – и тогда не стоит со мной спорить, или все на свете не так просто, как хотелось бы редукционистам только потому, что это люди в простоте видящие удобство.

***

          Бедный этот иудей – не то он что-то вечно оплачивал, не то вечно оплакивал – осталось это тайной русского языка.

***

 

          В компании Коли Беляка опять челябская ситуация с Юрой Тросманом,- иллюстрация нашей склонности редуцировать любую большую социальную группу к малой – в несколько ролей-позиций – принуждать множество персонажей к равенству систематически взаимозаменяемых – естественность сведения отсюда к семейной психодраме – надули Фрейда.

***

 

          (Нелли Фельдман):

          Дорогой Ангел! Ты до этого письма получишь два моих и увидишь, что я не задерживаю нашего общения ни из-за каких обид и разногласий. Что до возраста моей девочки, то ты что-то путаешь, едва ли она моложе твоей Анжелики на два года, скорее на столь же старше – ты же пишешь об этом с каким-то упреком кому-то (всем: мне, ей) – выдающим корни идей справедливости – не зря я относился к ним всегда с брезгливой опаской…

***

          А дорогая, Офелия, какая рифма устоит передо мной,- мог бы сказать Гамлет, имей он мои таланты; но имея только свои, он должен был высказаться как-то иначе.

***

Имя всуе – куда-нибудь сует.

***

Две темы: о гостях моих друзей – собранных на меня – и похожих на карнавал и сон Татьяны – Татьяна в тяжбе – божба, татьба. (2) Он, полномочный представитель государства, что при моей особе состоял в теченье целой жизни – Миша Смердов.

***

Я был томим чувством, что это я и нужен звездам и луне не как созерцатель (ценитель)  Их… красоты.

Философствующие персонажи Феллини «принимают на вооружение» аргумент о том, что каждый камень кому-то для чего-то нужен («Дорога», Мазина, Энтони Куин и др.) – они не могут жить, если никому не нужны, кроме самих себя.

***

 

          (Я- Н.Фельдман)

          Вот видишь, милый Ангел, любая попытка раскрыть что-то по существу – в истинности сиречь конкретности, приводит к написанию социо-психологического эссе, приближающегося к Чеховским новеллам. Все три дамы отлично к нам относятся, колоссально важные (и для них необременительные услуги) оказали нам, обожают со мной поболтать и нас показать своим знакомым как не то чудо, не то художество. Но малейший признак неладов у нас вызывает у них не очень глубокое сочувствие к Лене и плохо осознанное удовлетворение – нравственное, моральное – на мой счет. За что ДЮС’у такое счастье?

***

 

          (Е.Аронзону:)

          Дорогой Женя! Я сейчас начинаю писать наспех, потому что когда-то надо же начать напоминать тебе о Ленинграде, о себе, о том, что годы идут и надо как-то сберечь резервы человеческих отношений на будущее. По возвращении домой я загляну в твою последнюю записку – не было ли у тебя каких-нибудь вопросов ко мне – и только тогда допишу эту бумажку. Кажется, были вопросы, но о людях, с которыми я старательно избегаю контактировать,- эти люди из числа администрирующих, они мне всегда кажутся сумасшедшими… но очень загадочного типа. Я в литературе знаю только одну попытку изобразить нашего администратора – то Герцогиня из «Алисы» Л.Кэррола. Впрочем, там все же человечны и Чеширский Кот и прочие животные. В скотах же, о которых ты упоминал, я не разбираюсь, тут нужен психозоотехник. Тут даже чтение всех Чингизатов не поможет. Не считай, что я отделываюсь шутками; я всегда помню о твоих делах, но чувствую себя унизительно бессильным. Среда дифференцируется на множество видов, родов, отрядов и т.п. Я бы очень хотел завести дружества и ориентации среди врачей, в частности, меня всегда заботит то, что ты писал о Вале. Но все мои случайные знакомства в медицинских кругах приводили к глубоким разочарованиям.

          Впрочем, есть у меня один старинный (25 лет тому) приятель под Москвой,- врач-онколог (канд. мед. наук) – может быть он лучше вас соориентирует,- хотя наша переписка тоже не процветает, но он будет рад всякому, кто сошлется на меня. Опять-таки рад не внешне, ибо он кажется меланхоликом, а оказывается флегматиком. Зовут его Игорь (кажется, Дмитриевич) Кузьмин и он недалеко от вас, на верховьях М-реки, у впадения Истры что ли. Я там редко. Адрес вышлю четко. Сам я занят упорной подготовкой своей к лучшей жизни, по крайней мере к иной жизни. Все это естественно, но сопровождается мысленными восхождениями к истокам всего виденного и к туманным же устьям его дальнейшего течения (этого всего)… У Лены маму заподозрили в онкологических наклонностях,- сейчас наступает некоторое успокоение, но предшествующий почти год нас очень этим лихорадило. Интерес к медицине в обществе вообще будет расти и расти, я думаю, что не способствует, впрочем, росту именно медицины. Лена тем не менее вспоминает вас не редко и с оказией шлет вам приветы. А я – настойчивые к тому же вопросы обо всем, о чем захочется отвечать. Обнимаю. Ваш Юрий.

***

 

          (И.Осиновскому:)

          Милый Игорь, Игорь милый! На счет моего неприезда ты рассуждаешь правильно. Игорь-Маленький мог бы тебя предупредить: он сам собирался отсутствовать в октябре, так что притяжений становилось все меньше. Я приурочивал свои поездки всегда к поре предпраздничной, чтобы было извинительно слабое обеспечение моих визитов музыкой и шествиями, о которых ты заботился некогда. Мол, полки устали и озабочены предпраздничными делами. Кроме того, я больше прежнего занят, в частности, совместным с Леной освоением французского. Это только внешне похоже на опыты Дурова, который был совершенно не знаком с лингвистикой ХХ века: вслепую входил в язык со своими учениками, принимая гимназические знания за компетенцию. Лена же искусно скрывает свои успехи, лишь в хорошем настроении проговариваясь. Она просто боится знать, как и в случае с попугаем, который поощрения принимает, но притворяется бестолковым болтуном – а то заставят работать, летать, скажем, в огонь за каштанами для мировой революции. А попугай огня не любит, за что любить его? Чего в нем попугаю не хватало? Попугаи сами по

природе, по оперению ярки, в них самих довольно много красного (что они предпочитают держать внутри), они сами по себе достаточно беспокойны. Этот каждый Попугай, Не пугай попугаев,- сказал бы поэт. А я пытаюсь стимулировать жену не конфетами, а нарядными книжками, так упрям, как вы и не предполагали во времена ранних rendez-vous, когда они назывались еще «рендец-воус» и все любили Ренуара, а вот Дерена – только Марк. Твое долгое молчание оказывает неблагоприятное действие: я начинаю думать, что ты опять предпринял какое-нибудь тяжелое дорожное приключение; или что меня прокляли на всех синедрионах от Марка и Юди и до писателей-деревенщиков. Стар я становлюсь и чрезмерно чуток, пишу поспешно в Публичке, где очень изменился модус бытия, Михаилизовался,- все нервно пытаются делать дела, природе каждого несродные, особенно молодежь, мобилизованная в науку. Изнемогая от усилий читать, они то и дело возобновляют ручной труд (все по Диогену) и ворошат свои бумаги, видимо, надеясь, что из перетасовки возникает случайная комбинация идеи. Перемежают это беготней по залу, шушуканьем и т.п. У них библиотечные дни и они бдят друг над другом. Ты, доктор, можешь и не замечать этих новых общенаучных тенденций.

***

 

          (С Первой линии):

          Иногда кажется, что я живу той самой петербургской жизнью, о которой А.И.Хлестаков мечтал вслух присущим ему или собеседникам канцелярским слогом. Мол, 40 тысяч курьеров… Ну если не курьеров, то все же примерно столько разных вестников судьбы: знакомых или незнакомых, но навязывающих свое или общечеловеческое, домогающихся общения. И еще примерно в сто раз больше – 4 млн. мельтешат перед глазами во всех направлениях своей жизни: бабки под окном присаживают (3 метра от моего носа) малышей пописать… Старички заплетающимися языками вспоминают юность и наивные маневры, которыми они приспосабливались к войне и предвоенным невзгодам. Нынешние мальчишки останавливают трамвай: их компания заигралась ножами на пути…

***

          Пройдет еще немного времени и вы все станете вспоминать не раз, что все были скаредны, как апостолы на пиру у Симона-фарисея – ибо жених чертогов брачных, наша юность, отойдет от вас. По той же скаредности (любимое ругательство Петра Великого) вы даже перечитывать Новый Завет скупились, читали его переложения для «неверующих и ворующих и непомнящих».

***

          Какие только роли мне навязывали в эти полвека – (1) запуганный метек-чужестранец, сын гос.преступника, к тому ж еще жида; (2) – парвеню, призванного трудом и умом себе добыть и независимость и честь и прощенье всех провинностей предков, отпущенье родовой и расовой провинности; (3) прилежного начетничествующего еврейского мальчика; (4) нелепую случайную жертву эпохи «лес рубят – щепки летят» - ищи же свое скромное место в мире; (5) брачного авантюриста, донжуанствующего и казановствующего; (6) алчного соискателя ученой степени и места в науках и т.д. и т.п.

***

 

          (Владику Павловскому):

          «Капитан, капитан, улыбнитесь!» - это самая оптимистическая песня моего детства (из фильма «Дети капитана Гранта»,- ему минимум 50 лет!) – этой песней я буду теперь приветствовать Вас, пока Вы не станете майором,- потому что мне понравился полковник (или под-п-к), сказавший «Давай, капитан, лучше о лошадях и женщинах». Раз я знакомился (в букинистике) с полковником наверняка не хуже этого – и было то более четверти века назад – в последний раз 15 лет назад, уже в отставке, он встретился мне на улице, подарил мне томик И.Галчинского и исчез с очень смелыми планами, уже будучи в отставке.

          Ваши дружеские отношения с Бяльским я развиваю всегда, но не без осторожности и осмотрительности, ибо право давности в нашей с ним дружбе может вызвать в нем нежелательные протесты, особенно если он заметит, что Ваши стихи мне начинают нравиться больше его гитарной игры, положенной как бы на тексты.

***

 

          (Л.Бондаревскому:)

          Дорогой Лев! Удовольствие от получения стихотворного некролога так сильно, что я откладываю многие дела (настоятельнейшие) – для того чтобы поблагодарить и поубеждать тебя продолжить эту литанию, заупокойную орацию,- как еще назову эту поэму? В благодарность я постараюсь прокомментировать свой столь традиционный в современной поэзии образ. Сделаю отступление только для того, чтобы поблагодарить за бандероль,- хотя что такое Малкей по сравнению с ЛВБ? Тоже мне сошлись – стихи и проза, плющ и роза! Скоро я вышлю все-таки тебе книгу хулигана, похожего на молодого Лепеш Кина (каким он был только до армии, не после!). Твои стихи сняли с меня тяжелое чувство, многие годы мрачившее нашу переписку. Но мало ли что не писалось тобой ради рифмы! В последнем случае это только одна резнувшая мой слух фраза – о том, что ты тогда попал в гуманитарный круг. Ради рифмы! Ты мог заметить, во-первых, много просто инженеров (как Шрон, Шмулевич, Сигалову и т.п.). Во-вторых, люди, обслуживающие государственную машину (юрист Тросман, преподаватели, я, тогда сотрудник издательства) – такие же технари, как и смазчики паровозов. Другое дело, если это какие-нибудь расторопные или нерасторопные служители (того или иного) культа, чем стал, скажем, Валя (Лепешкин) или его жена, культивирующая знание английского или служители культа плоти – врачи,- а их у нас ни одного не было кстати. И что значит еще гуманитар у нас? Музыкант, художник, фотограф?.. А оппозиция у тебя прозвучала очень внушительно, будто ты попал во что-то совсем необычное…

          Еще я позволю себе напомнить сейчас – чтобы не забыть под конец,- что я сейчас крайне заинтересован своими прошлыми выписками из Вл.Сер.Соловьева-философа – там было кое-что на теологическо-исторические темы,- я надеюсь, что тебе не трудно будет найти и переслать.

          Итак, возвращаюсь к твоему некрологу (который будет в хорошей копии подарен Арлену, Игорю О., Игорю К. и еще кому-нибудь), он кстати очень понравился и Лене. «Четырехстопный ямб мне надоел» и т.п. все, что по этому поводу говорил Пушкин, я

дополню тем, что при регулярной рифмовке этот ямб надо назвать юмористическим стихом. Мне не хватает сейчас веселости продолжать, и я  твое же приглашение тебе же возвращаю. А чтобы стимулировать тебя, постараюсь рассказать в дальнейшем много о том, как я всю жизнь чувствовал себя Стивеном Дедалусом из джойсовского «Улисса» - все остальное было моей игровой самозащитой, а пока все, привет Майе, тебя обнимаю, от Лены приветы.

***

          Гомерический хохот на Олимпе, плутонический юмор на открытке – рисунке Ф.Толстого к «Душеньке» Богдановича.

***

После того, как боги заберут меня к себе, я снова стану среди них Богом дружбы. А мое бренное тело сожгут на костре из моих писем.

***

          Мои разговоры с самим собой (в основном монологи сменяющихся самосознаний? самочувствий? или представленных во мне аспектов нормативного языка) были много оригинальней (и более шокирующими), чем все эскапады какого-нибудь Андрюши… Они были аналогами прогулок Гамлета с денатурированным Духом Отца его из Чистилища (по аналогии с Pater Noster qvodin Celis) (Отче мой иже о чистилище) – это была западня похитрее, чем устроенная Духом Небытия в пустыне (где когда-то Иаков боролся с Богом: у него вдруг и  Отче на иже еси на Небеси и Отче мой, тот, что в Чистилище и еще жаждущий его усыновить Отец их в Бездне, где…. Pater meus quod in Purgatorum b Pater illis quod in Inferno.

***

          Эта прогулка продолжалась со стен Эльсинора по развалинам Европы у туриста Чайльд Гарольда и по развалинам Культуры у нас – в моей жизни – в моих черновиках до сих пор – под новыми и новыми созвездиями, уже не Рака или Козерога, а царствований Хрущева, Брежнева или Горбачева (Conceptual frame of Hamlet).

***

          Письма на тот свет не карались даже царской цензурой – как раз при Николае Павловиче литература опрокинула всякую цензуру.

***

          Только вкус к хорошему обществу пробуждает во мне нечто подобное честолюбию (при полном отсутствии  тщеславия). С самых ранних лет брошенный на руки нянек, я главной своей страстью вырастил в себе стремление к освобождению от случайного окружения и желание самому культивировать свое окружение – отбирать его. В качестве такого селекционера я и отказался от эмиграции: я почувствовал, что в этом с здесь больше свободен, чем там (где мое окружение будет более случайно). Это было важнее лингвистических мотивов. В конце концов все это культивирование обнаружило, что больше всего мне придется иметь дело с самим собой и себя-то и нужно тянуть вверх за шиворот. Тут и помечталось обнаружить в себе гений – чтобы не было сомнений, что мне повезло проводить время в обществе интереснейшего человека века – и не о чем было мечтать (о большем).

***

 

          Эдик Берсудский – только после появления статьи о нем в газете, я понял, что меня в нем всегда раздражало – Франкенштейн-навыворот, недо-Франкенштейн, потомок того изобретателя Голема, немного гофманианский человечек – и это в наш-то век отвращения к кибернетизации – имеет только оправдание как пародия на действительную кибернетику.

***

 

          К Эдику Лимонову:

          Мат и вообще похабство – для среднего человека – компенсация утраты юмора и поэтики наступающей в физическом созревании. Ханжество – не альтернатива похабству, они сосуществуют всегда. Ответственность за похабства – целиком на бабе, а не на идеях буйного искусства или интеллигентской гордыни. Бесстыдство – в бабе обделенной природными благами: она как наши болота-омуты, где русалки.

***

          Я болею кессонной болезнью: о людях, на которых социальная атмосфера действует именно так, писал Маркс. Многие у нас находят чувство уверенности в себе – вплоть до (вдохновения) – в туалетах.

          Чего не понимаю в обстановке всяких мутаций, так это почему не появились пятиконечные клопы-мутанты.

***

          Мне собеседников не хватает. Беллетрист обращается с персонажами (в сопровождающие его речи к читателю – через их общения), подслушивая их интимные шепоты. Мои же корреспонденты только губами беззвучно шевелят. 1975?

***

           Как монахи перебирают четки – успокаиваю нервы сбором осенних листьев – в их сборе я превзошел заговорителей маринадов. Стучу на машинке и воображаю, что я – карлик Мумме Лицемерный в пещере у Вагнера («Валькирии»).

***

 

          Игорю Осиновскому:

          Для меня внутренними событиями оказываются крупные происшествия в далеких странах (некоторых). Я некоторым образом чувствую, что я как бы населен их жителями и обжит их бытом и эстетикой. Между тем любые мои болезни – кожные или внутренние – будут для меня событиями внешними – т.е. не представляющими интеллектуального или духовного.

***

          СПб – страна меньше Грузии, но с более пересеченным рельефом. Дочь зовет ее машинистом страной, я – лестничной. Наши горы образуют не столько хребты, сколько другие части скелета – грудную клетку, о которую бьется сердце цивилизации, челюсти, жующие все от tinter land’а.

          Мое истощение – гиперкоммуникоз.

***

          Кошмары в моем детве – Земля, как пирог, нафаршированный трупами и Космос как снежная пустыня в вечной ночи.

***

          Мое хождение по комнате, как разматывание катушки.

***

          И я попал в профессию, в которой даже у нас в России сохранил значение дар речи, языковая компетенция, утраченная во всех остальных «Сферах» - везде можно говорить сколь угодно скучно, глупо, лживо и диалектично, то есть соединяя все эти пороки речи в бездарнейшей имитации наукообразно и глубокомысленно.

***

          Фигуры умолчания – присвоенный мною жанр умолчания,- в литературе гласности.

***

          Столь прочная во мне разбросанность внимания (манера думать параллельно сразу на множество тем) идет не только от разнообразия интересов по природе, но и от образа жизни, который мне навязан социальным статусом). Я вынужден был быть бдительным, то есть внимательным к непосредственно окружающему против моей воли. Ко множеству случайных знакомств и т.п., к чему у меня отнюдь душа не лежала.

***

          Наш социально-благочестивый Исав, отошедший от зла первородства к похлебке и чувству своей правоты наконец от меня отступился в лице всех прежних притязателей, на исходе жизни моей внимание освобождено от хора обиженных богом и мной.

***

          Это были еще те времена, когда у нас на кухне выведен штамм ледовых тараканов: после отравления дихлофосом они бегали в холодильник лизать лед, а пристрастившись к этому средству утоления жажды, наши тараканы стали глассиоманами, тем самым свидетельствуя о возможности существования и снежного человека. По ночам на кухне они давали иллюстрацию броуновского молекулярного движения как в школьном, демонстрационном варианте. Это были времена, когда я обрел статус народного поэта – аэда даже в собственных глазах: мой сосед сам выпить не дурак – и не дурак даже в разговорах – пить без меня не мог.

***

 

          Топоров и весь театрально-переводческий круг Тони удивительно напоминает негритянский притон по Чандлеру – по своему действию на белого человека вроде меня.

***

 

          Стыдно за мои взгляды 45 года, которые так ловко пародирует перестройка. Написать Ченчику соболезнования.

***

          В последнее время большинство окружающих вызывает своей погруженностью в непосредственное окружение – в «наличное бытие» - один рефрен Есенина (даже этот примитив Есенин на общем современном фоне вырастает в метафизика): «Пожалуйста, голубчик, не лижись Пойми мой друг хоть самое простое: Ведь ты не знаешь, что такое жизнь, Не знаешь ты, что жизнь на свете стоит». Широта нашей рассейской натуры – это просто близорукость травоядного, которое на подножном корму считает себя в праве на все, на что набредает – и ни на что больше не претендует, остальное уступает кому угодно – ведь им ничто на создано и ничто не нужно его планам – ибо планы его заданы ему его самовоспроизводительными механизмами. Он щедр как травоядный, он в дендроценозе. Хищники скорее стерегут свои зоны охоты.

***

          Никто никогда не отдавал себе отчета в каком аду он проживет жизнь,- прежде всего потому что про себя все соучастники ее про себя сознавали себя соучастниками устройства этого ада.

***

          Я на работе разучился писать, зато обрел дар устной речи – по методу Демосфена, так что теперь кажется, будто у меня гранитная челюсть.

***

          Не дарите моей жене свои, скажем, старовойтовские, проблемы: это фамильные драгоценности, их надо беречь, как родовую честь и имя. Ее же может только старить такая бижутерия – как всякую девочку фамильные бриллианты, даже собственные – как металлические зубы на детском лице. Каково было бы, если бы их стали ставить при выпадении молочных.

***

          Письма без адреса? – на деревню дедушке? – неблагодарному потомству? – «Звучит ли рог в лесу глухом?»

***

          Только отец не учил меня «смотреть на вещи просто» - это отличает людей математической культуры (в моих глазах) – уже по поводу его гибели стали все учить меня смотреть на вещи просто – в духе нашего нового фольклора – Умер Максим – ну и черт с ним! – Положила в гроб – поцелуй его в лоб!

***

          Это будет вам не глава каких-нибудь «дыряющих светлот», под название канал Любоебова или каналия Драмодерова (Любоедова, Ладоебова) – рассказ о культуртреггерах из провинции, от понятия триггеров перешедших к культурным досугам строительства Ньювасюков по образу Санктпитербургов.

***

          Для периодически навещающих меня челябинцев и прочих туземцев я постепенно окаменел под их праздными и недоумевающими взорами,- я стал уподобляться прочим каменным фигурам и конфигурациям местной среды: они смотрят так, как будто нас разделяют не только расстояния, но и полное отсутствие какой либо посредствующей среды, которое придает общность даже самым отдаленным (взаимо) предметам – отсутствие общей культуры.

***

          Мое отношение к советской власти в моем воспитании имело один «корень» - власть наша слишком напоминала мне моих нянек, закидывающих меня в гамак. И тошнотворное колыхание в гамаке до сих пор вспоминается мне, когда я слышу речь очередного благодетеля. В тени косматой ели Качает черт качели Косматою рукой. Нет, не черт, а эта самая молодая баба, бежавшая из деревни от раскулачивания и поющая заунывные свои песенки о залеточке – миленьком ухажере. И о маменьке, которая не велит.

***

         

(Бяльскому:)

          Дорогой Ученик, а у меня, представьте себе, тоже радость,- мне исполнилось 60 лет и общественное мое положение несколько изменилось. Думал я об этом дне еще со времен нашего знакомства с глубоким недоверием к своей способности дожить до таких обстоятельств… Я уже по ту сторону мудрой созерцательности. Я начинаю понимать нутром, почему духи, покидавшие могилы, казались всем такими озорниками, порой злокозненными…

***

          Метод работы я взял из «Золотой розы» Паустовского: просеивание мусора нашей литературы все же дает золотую субстанцию, которой еще меньше в пыли нашего быта.

***

          В письме Льву Бондаревскому об особом этносе Ленин-и-бургаграда. Я кажусь вам буржуем. Мы здесь все не ананасы и рябчиков жуем, не мы ее, но она нас.

***

          -Как живешь теперь?- спрашивают.- Как Пушкин до появления Дантеса. Только его талантливости не хватает, ну да это такое, мое дело молодое: 60 лет старости кончились, родился я не в 1928, а в 1988 году. Может быть талантливость должна взойти не сразу?

***

 

          (После похода на Чимган:)

          И.Бяльский потащил меня в горы, но там-то я только и понял, что горы Остапу не понравились, они представлялись какой-то гигантской математической абстракцией, элементом какого-то нескончаемого вычислительного развлечения – словно какая-то бухгалтерская машина (или сын бухгалтерский – мешавший папе при сей своей несомненной одаренности) – получила задание начать вычислять «Пи» - и вот, не зная ничего в теории чисел – прилежно выписывает нам какую-то диаграмму какой-то части десятичного разложения «Пи». Скучное монотонное упражнение под девизом: Здесь человек не только не мера всех вещей – здесь он ничему не мера, да и все остальное едва ли себе соразмерно. Здесь, как говорят наушные атеисты – этот храм Природы не восхищает, а только подавляет, а вернее, только претендует подавлять, но дух человека тоже хитер, поняв эту претензию, просто отворачивается (внутренне – то есть отвращается) как мой деликатный крестник Андрей, когда я ему читаю нотацию.

          Далее – о чукче, который похож на Бальзака, о Рытхэу, единственном удачливом члене Союза Писателей, о Гене Алексееве, заболевшем от тоскливого успеха,- Дудин искал в нем античукчу.

          В остальном горы показались мне гигантскими замаскированными «гимнастическими снарядами» - как это называется теперь? – но замаскированными – для привлечения детей к занятиям этой средней атлетикой. Может быть любимому ученику мелькнули в детстве горы? – но я не испытываю никаких сентиментов, как Бяльский не испытывает никаких метафизических эмоций при посещении церкви. Может быть меня оставляет равнодушным все, с чем я ровнехонько ничего не могу поделать? Я слишком активная натура. Я могу верить, что как-то со временем повлияю на многомиллиардное человечество. Но не на гору,- потому что много ли в этой массе изменится, даже если ее как-то иначе распределят в пространстве? Уж тогда меня больше впечатляют астрономические объекты. Или микромировые. Мандельштам о горах сказал раз навсегда: «Будь проклят сей готический кошмар?.. Где потолком входящий обморочен».

          Более того, горы своим утомительным однообразием напоминают те нагромождения

банальностей (не говоря о глупости), в которых приходится пребывать и здесь. Любой рукотворный домик интересней горы Гариузанкар. Альпы и Европейские горы вообще интересны тем, что разделяют миры – вокруг человеческое разнообразие, которого на Востоке я уже и не жду – там сплошной хаизм растерявшегося туриста или зубрящей бабы: via Appia-Аппиева дорога…

          Может быть, альпинизм это декомпенсационная болезнь технического интеллигента из кабинета? Есть ли среди альпинистов инженеры-строители – не из проектных институтов?

***

 

          (На Первой линии ВО:)

          Сейчас ко мне в окно заглянули бабушка с внуком (и не видя меня) после паузы бабуся сказала успокоенно-уверенно: - Здесь музей, Алешенька!

***

          У нашего великого народа нельзя ждать сил на создание большой культуры: у него слишком много юродивых и больных родственников. Пристроить их к какому-нибудь делу не хватит даже всей обширной Земли Русской – что давно уже за шеломенем еси, о Русская земля! За шеломенем: на затылке, за шеей.

***

          20-30 гг. ХХ века – это пробуждение подобия личного самосознания в массовом человеке. Тысячи лет он в истории участвовал лишь стихийно-классово, безлично. Все надо успеть при жизни. На «после-смерти» можно отложить только общественное признание своих достижений – это скорее общественная забота, чем моя. Пусть я буду использован посмертно: мой труп, я полагаю, не будет столь брезглив, сколь я стал в результате своего казарменного воспитания. Можно отложить свои общественные успехи. На сто лет как Стендаль. Менее всего терпит отлагательства фиксация мимотекущих мыслей. Что такое метод? Удачная метафора. Что такое личность? Тот уникальный метод – который нам не дано выбирать.

***

 

          (Посвящается особенно Бондаревскому:)

          В переписке я как тот политрук у А.Платонова, который меж боями под Севастополем переворачивает своих солдат с боку на бок – чтобы они лучше выспались.

***

          Весело мне бывает приходить в ГПБ и видеть, как там еще читают Айхенвальда – не нашего, а деда. Даже удивляются, что у такого деда есть даже настоящие внуки – зачем говорят,- кому-то в детях иллюзия как бы бессмертия, а кому-то от них только помехи: (На всякого мудреца же довольно простоты),- вот –де опростодетился, как простудился. – Ну,- говорят, еще не в столь страшный век живем, раз у таких людей еще живое потомство. – Да, большой грех гордыни думать, что на тебя непосредственно Антихрист выйдет. Далеко еще до Антихриста.

***

 

          (Ангел Нелли)

Я с опаской читаю строки восхищений твоей юной женой. Надо обладать твоим уровнем мышления и чувствования, чтобы понимать тебя. Может ли эта девочка быть так высока: «Вот такой высоты, вот такой широты, вот такой глубины – словно тот Каравай, кого хочешь выбирай!» - выбрал ДЮСа.

***

Моя переписка подчинена иллюзии, будто друзья сохраняются. В кругу Поприщиных и Голядкиных возникла автопсихотерапия и составила подлинную Вторую Литературную Действительность, описанную Достоевским в 47-49 гг. Эта среда дала и Бенедиктова, и Пруткова, и Северянина, Гоголя «переписки с друзьями», славянофилов. Все они были титанами самоотверженья. Среди них повезло одному Евтушенке в удачах, как Бродскому – в неудачах: сладкая жизнь, сладимая по-русски, слащавая как подмороженная картошка или чуть поджаренный лук. Люди в наш век гибнут от неразделенной любви к литературе.

***

 

          Тост Кучинскому: куда черт не поспеет, туда женщину пошлет. Черт не поспевал за мной, засылал расторопных заместительниц, чертовок. И где уж было ему за нами поспеть: мы жили в такой спешке, что опаздывали на свидания. Он перестал слать чертовок, он выслал на нас два совершенства. «Делай со мной что хочешь» - как в «Смуглой леди сонетов» - что ты опять хохочешь?

***

          А старость – это могила, выходцы из нее мельтешат среди бела дня, сходят в могилу сколь угодно преждевременно – хотя никто не печатает некрологов.

          Все фольклорные фигуры с Того Света списаны с краевых возрастов. «Мертвые остаются молодыми». В представлениях о чертях – по юмору и озорству мы воспроизводим своих детей. Есть что-то в бесах инфантильное навеки. Тролли же и вурдалаки, вампиры, ведьмы – все старухи.

***

 

          Большинство наблюденных мной женщин казались мне в прислугах –при своей Красоте, при своем нездоровье, даже при своем уме – как у Гали (Старовойтовой), (а ум ее кажется вздорной барыней огромного роста и аппетита). Несоответствие духовного развития и внешности разительно у красавиц: они как богатые наследницы – без вкуса.

***

          Функционально влюбленность обусловливает нашу готовность к житейскому оппортунизму? – способность видеть мелькающую женщину неизменной. С течением времени все портится: это позволяет себя чувствовать неизменным – кажется, все портится, кроме тебя самого.

***

          В смертной казни ее выделяет только гротескность. Об этом – «Приглашение на казнь» Набокова. «Чума» Камю ошеломляет разнообразием жестокостей, которые всю жизнь делают затяжной, очень растяжимой церемонией. Она напоминали придурковатую детскую игру, но не столь кошмарную, как тайные расправы ХХ века. «Процесс» Кафки, который у нас до 70 г. был под запретом – в том же. Я читал его в английском переводе со странным испугом, что я не читаю, а переживаю ясновидение. Что эта книга – сюжет из гадальной колоды,- страницы как карты гадалки. Она разворачивает передо мной мою жизнь. И не прошлое, а – будущее. Я читал с рефреном изнутри; не может быть, чтобы это кто-то мог написать – слишком точно обо мне. Передать поэзию сна и пробуждения к жизни, где все друг другу – палачи, сами того не ведая, не судьи, а враги, исполнители чьих-то приговоров.

 

***

 

          (Ангел:)

 Ваша Милена, по вашим описаниям – существо сверхземное, пленительное и бесконечно одушевленное.

***

          Я зависим от погоды, от облаков больше, чем аристофановский Сократ. Он, «паря в пространствах, мыслил о судьбе светил», как пушкинский Герман видит во встречных офицерах, дамах и девицах тройки, семерки, тузы; так гоголевский майор Ковалев – свои носы. Я в них вижу неполные дескрипции – в них легче видеть события, чем вещи – и только социальные конвенции позволяют их распознавать, заставляют их видеть благо в самосохранении и беречь себя. Что считать вещью – короля под вечным шахом или саму эту ситуацию: детерминированный исход игры, расположение фигур?

          В «Известиях» императорской АН за 1913 г. фото: портрет барана-архара – красивых после серии портретов академиков, которые напоминали привратников Академии, сановитых швейцаров. Они смело бросаются в пропасть на спиральные пружины своих рогов, головой вниз. Это том 7 Изв. АН.

***

          И я опять кажусь здоровым,- как в безумной мартовском зайце, как в коте, во мне не то 7, не то 12 жизней – из меня их усердно выколачивают, вытряхивают, приговаривая, что я хитрец, хотел жить за семерых. А мне жизнь единожды, в ней только семь смертей. Окьеркегорит в жаркий день.

          В Лене сквозь тонкую ткань чувствую, как она улыбается мне всеми округлостями тела и краснеет в сумерках белья.

          А я? «Брожу ли я вдоль улиц шумных, вхожу ли в многолюдный храм, сижу ль меж юношей безумных – я предаюсь своим мечтам» - да таким еще мечтам. Того и гляди в самом деле женюсь на 17-летней русалочке-уралочке.

***

          В Челябинске на одну квадратную душу населения у меня было в 10 раз меньше знакомых, чем в Ленинграде, на одну средневзвешенную, и на одну среднеквадратную в 10 раз меньше

          Женщина с такой тонкой талией, что похожа на то животное, которое сеяло панику среди индейцев – на разъемное животное – лошадь со всадником. Кентавр не менее пугал древних греков. Она казалась двойным, двойственным существом, совокупившимся в постели под занавесом ее платья. (См. у Ст. Лема двутелы в романе «Эдем»).

***

 

          (И.Осиновский:)

          Маша (Подъяпольская) опять огорчилась, что ты не посетил ее…Большой привет твоей милой и кроткой Лене и дай бог счастья вам!

          (1989, о поездке в Киев)

          Подобны тем, о которых писал поэт: «В серали сей евнух». Новые егупетские богачи, не умеющие ни распоряжаться, ни наслаждаться своим богачеством. Бог с ними, да вот четвероногих жаль. Хотя тебе, надежно защищенному от всех подобных треволнений женскими грудями, тебе меня не понять. Сегодня уже в какой раз бродя по Андреевскому спуску близь Булгаковского дома №13 – который стоит целехонек вместе с провинциальным антуражем времен революции и гражданской войны.

***

 

          (В.Павловский)

          Истинно, наша юность – не самое приятное время в жизни… Правда в училище не было умного взрослого человека, с кем бы я был бы близок и кто ставил бы меня на пути истинные. В наших краях холода, сопки из буро-рыжих стали серыми, любуюсь остатками золотых листьев на тополях. Желание провести отпуск на Байкале и объехать все исторические памятники места – в связи с декабристами. Еще интересуют поляки – их сюда ссылали тысячами. Учитывая материальные блага, мое положение не безрадостно, но так жить долго я бы не хотел. Отдавать силы и время тому, что не нравится, а тому, что нравится, отдавать только остатки сил и времени…

***

          Еще одним детским увлечением было «фланирование» - хождение по улицам с единственной целью рассматривать лица прохожих. Я ни у кого не наблюдал подобной страсти к таким перлюстрациям толпы. Следы вскрылись даже во внезапном моем вкусе к нынешней работе: она дает находить интересные лица в толпе… уносить домой впечатления – как работники всех прочих производств несут домой что случится стащить – кто гайку, кто болт или винт,- таскать им не перетаскать по камушку по кирпичику пресловутый весь этот завод.

          Но мое мальчишеское увлечение перлюстрацией лиц на улице в толпе не вызывало у меня тогда никаких моральных проблем: этично ли это в отношении живого человека…

***

          Я слушаю критические голоса моих же абстрактов – они всегда окрест меня – они в том родстве друг друга, в каком всегда – население зеркал зала… Роевая жизнь по Толстому – и хоровая…

***

          В чем хочу быть возвращаемым к себе, так только к мыслям, постигшим меня в моих прошлых существованиях, - молю Бога. Поэтому все записываю за собой, подобно Шекспиру в «Смуглой леди сонетов».

***

          Слушая руководящих товарищей, населяешься духами покойного А.И.Герцена, а то и Свифта, одержим Салтыковым, видишь Иудушку. А то и пророк Иезекииль навещает меня.

***

          Я ищу в психологии антиперипатетическую концепцию личности – плюралистическую, а монистическая идет от Сократа через Канта – к экзистенционалистской. Этот плюрализм разработан еще в Египте.

***

          Я мельник, поставивший мельницу даже не на струях случайностей и времен, а поперек Леты и Коцита, Стикса…

***

          Может быть, вы мне льстите, но у меня есть основания верить этой лести. Уже 20 лет и более лет тому от меня ожидали памфлетов,- сокрушительных, как верили иные… Затрещит Невский проспект, как случилось бы у Пушкина… но он пренебрег, у него не было еще таких мотивов. Если бы наша история развивалась прогрессивней и наш мужик воспользовался бы ситуацией 1812 года как класс для себя, не пренебрегая  классовыми своими интересами… то к Пушкину бы, допустим уцелевшему, на каждом шагу подходил бы каждый встречный представитель революционной демократии с вопросом: что это барчук пишет, бумагу переводит! Наш простолюдин хотя и не так быстро, как французский citoyen додумался до идеи шпионажа в пользу врагов отечества, но грамотного человека всегда относил к кляузникам и всякую запись ассоциировал с кабальной, с документальным ограничением чьей-то свободы, я налаганием тягот, тягла, обязательств.

***

          Если бы история у нас развивалась счастливей, Пугачев истребил бы в Оренбурге всю семью Крыловых, и уж во всяком случае судьба Ивана Андреевича не сложилась бы так литературно и традиционно для ХУ111 века. Но если бы я тогда, 25 лет тому, уступил влечению к памфлетам (моде на них) – то у моих друзей воспоминания обо мне остались много беднее, хотя и ярче!

          И даже высоко оценив мои литературные способности, какой-нибудь генерал из Комитета сказал бы в заключение: - Еще одно свидетельство богатства земли нашей литературными талантами! Вот человека этого мы не учили с Чивилихиным и Селюниным! Напротив, где только не держали мы его! И в Союз Михаила Шолохова и Михаила Архангела, Фаддея Булгарина и Александра Фадеева не приглашали. Премий как Симонову, последнему из Могикан, Оболенских-туземских не сыпали на голову.

          Но для генералов талантливость народонаселения всегда только импульс к расточительству: дающего (народная) рука не оскудеет – берущего не отсохнет. Недалекому генералу в высоком Комитете даже невдомек, как давно Англии недостает (и века скоро!) таких поэтов, как Марло, Шекспир и Джон Донн,- при всем изобилии Стернов и Диккенсов, Киплингов и кого-то еще. А все за расточительность британской разведки, ухлопавшей Кристофера Марло, запугавшей Донна, надоевшей Донну и очень сузившей творчество Даниэля Дефо.

          А я все же пребуду анонимом, чтобы не подвергаться соблазнам подкупа с их стороны, ни давать им надежду, что меня можно запугать – и откроюсь только, когда они и этому не поверят.

***

          «Какой я мельник» - впрочем и мельник, пустивший на свою мельницу само время, его воду – на колесо истории! Решено ее (его) колесовать.

***

          Горит огонь и в уличных урнах как в жертвенниках, на алтарях богини мусорной цивилизации – и перед этим зрелищем огней на площадях же греют руки бедняги – я здешний ворон, немало бед накаркавший.

***

          Что надо мемуаристу, чтобы не стать некрологистом эпохи? Избежать пошлости потока сознания?

***

          Великодушный читатель мемуаров должен понять, что не все пишется здесь для его удовольствия: многое выходит за пределы его частной любознательности или субъективных, эстетических запросов и вкусов. Даже в мемуарах есть элементы чисто технологического назначения, адресованные памяти повествователя провокации – в мемуарах своя технология с конструктивными деталями, ориентирующими не только читательское воображение, но и авторскую память. Рекомендую проверить это по тексту «Былого и дум» Герцена. Само построение воспоминаний обеспечивает их динамику – то есть возможность поднимать на поверхность (в авторское сознание) то лежавшее в глубине памяти содержание, которое послужит реконструкции авторского Я в самом становлении нового для него текста.

***

          Автор мемуаров не в праве снимать с себя обязанностей литератора, если имеет к тому хоть малые способности. Для этого он должен воздерживаясь от всяких вымыслов, постараться преодолеть типичные для своего времени жанровые шаблоны, по которым мемуары разворачиваются обычно подробно в комментированную анкету, расцвеченную семейными автопортретами в лирических интерьерах и вставными новеллами из семейных преданий и юношеских лирических авантюр. Большинству наших мемуаристов не хватает чувства юмора, когда повествовать приходится о мрачной обыденности середины нашего века. И да будет опознан этот юмор читателями не в анекдотических мизансценах, а в самом лирическом пафосе припоминания.

***

         

          Мой новый брак будет изнасилованием общественного мнения.

***

          О вертоград моей судьбы уединенный! положил в премудрости глубокой благословить сей странный вертоград щедротою таинственных наград? Положить в нем в меру я бы был и рад, когда бы знал заранее, что выйду я в 26 лет молод и здоров.

          Перебирание годов как четок оказывается попыткой самоопределения личности в

обстоятельствах необычайно разнообразных. Я все не тот, каким меня хотели сделать или увидеть или каким я хотел сам стать. Этим я схлопотал глубокие неприязни мне решительно неинтересных людей: слишком часто казался им оборотнем. А Арину Родионовну я вспомнил скорее ради С.С.Преферансова.

          Моя переписка уже много лет подчинена иллюзии, что друзья сохраняются не только в моей памяти и привычках общения. Плыть вместе в потоке времени можно только оставаясь совсем рядом. А я был слишком бездомен всю жизнь.

***

 

          Писать мемуары кому же, как не жене,- чтобы изъяснить ей свое прошлое. Чтобы освободиться от него – для светлого будущего, когда моя юная жена начнет воплощать в себе мое посмертное существование. В попытке мумифицировать себя в юной изящной девочке. Ведь пытаются же другие воплотиться в своих детях? Но в этом прошлом много ненужного моей ангелической Лене-Милене.

***

          Эпиграфы к моим метамемуарам: «Рожденные в года глухие Пути не помнят своего».  «Я душу похерив, пою о вещах, обязательных при коммунизме».

***

          Если я в чем исключителен, так только в упрямой последовательности, в которой 5 десятилетий меняя профессии, жен и оставаясь в ожидании смерти, я углублялся вслед за знаменитым кротом (пресловутым) в недра под Эльсинором, в исторические напластования той сцены, на которой разыгрывалась драма моей судьбы, в компоненты той почвы, в которой был укоренен, с омерзением рассматривая те растительные и фавнические трупики, которые в этой почве перерабатывались в перегной.

***

Если Вы одолжите меня малостью терпения, я за полчаса ознакомлю Вас с обманом, единственным в моей жизни – исходившим от меня в 1945 г. Хоть я давно уже (до 17 лет) восхищался издали великими мистификаторами ХУ111 века, блеф, допущенный мной один

раз в жизни, не был отнюдь там в любви к театру или интриге вообще, но был вынужден выбором в альтернативе (дилемме) – обманывать всю жизнь себя самого, что обычно выбирали наши сограждане в течение уже ста лет – с 40 гг. Х1Х – или обманывать тех, кто только обманом и занимается. Кто-то должен обманчивой надеждой уцелеть или бесспорной угрозой гибели – гнать на гибель конкретных своих людей – это дело средних и низших эшелонов власти соответственно,- высший эшелон власти занят введением в заблуждение – врагов – и в мирное время эти люди упражняются в таком искусстве друг на друге,- так понял я события 30-40 гг..

          Все там воспитаны в пафосе борьбы, в культе борьбы («единстве противоположностей», как пояснялся термин «диалектика»),- что с этим поделаешь? Такова по природе «ментальность» политиков – природа «элиты» как теперь выражаются.

          Нет войны – и врагами становятся соратники. В среднем эшелоне – генералитете и офицерстве культивируется иллюзия для себя и для масс – что борьба непогибельна для всех. А в сержантском-старшинском составе вырабатывается умение внушать страх, что всякое неповиновение смертельно, а плохое исполнение команды влечет медленную и мучительную гибель.

Мой блеф состоял в том, что к 17 годам (к 45-ому) я понял, что как сын врага народа я не могу рассчитывать на то хорошее образование, на которое могут твердо ориентироваться дети неразоблаченных интеллигентов – Лурье или кн…..(что из «Пушкинского дома» Андрея Битова). И еще я уяснил себе, что в том всероссийском безвременье, которое всерьез и надолго, единственное разумное занятие – это не спасение утопающих на болоте или споткнувшихся на ровном месте, не поводырство у добровольных слепцов и не разыгрывание скопческих оргаистических празднеств для эмансипированных от сатаны добровольных скопцов, андрогинов – не хождение у них в мистагогах – а завершение образования в обстановке, воспетой Тютчевым – «ты посетил сей мир в его минуты роковые» - так не ищи в сообществе всеблагих высших сил пиров в цыганском, грузинском или даже гусарском смысле. Здесь льет не ветреная Геба и подает не Ганимед. Здесь ты включенным наблюденьем, короче, лишенный надежды попасть на факультеты ИФЛИ или МИМО, где будут готовить патриотическую смену ифлийцам – или на факультеты, где будут разрабатывать атомное оружие и ракетные автоматизированные средства доставки, я решил пробиваться на самое верхотурье созерцания своей эпохи – туда, где дается не унифицированное, а именно универсальное образование: на дно общества, к антиподам, в известном смысле на вершины пониманья.

          Мой обман не состоял в провозглашении какой-то лжи от первого лица. Он состоял лишь в гигантской фигуре умолчания. Сентиментальные старики разных возрастов заранее имели мненье обо мне – что я одна из трогательнейших жертв. Менее всего способны были обыватели обоих полов видеть в моем поведении свободный выбор или расчет – а выбор был свободным в очень широких пределах, а расчет был тверд, хотя и не учитывал миллиардов деталей вообще релевантных любым человеческим интересам.

***

Упругие, эластичные как притяжения небесных тел, духовные связи между людьми и дискретные, но духовные же импульсы, которые еще как-то иначе передаются изредка неисследимыми путями (как об этом говорит в «Идиоте» Достоевский). Не упомню всех непосредственных впечатлений, внушавших мне потребность держать сознательно в зубах и жевать ту красивую узду, уздечку, которую время превращало постепенно в духовные узы между мной и отцом, позволяя мне слегка критически корректировать свои детские воспоминания.

          Огромную роль в этом сыграли бесчисленные импульсы, исходившие от уцелевшей беллетристической части отцовской библиотеки с характерным отбором в ней двух романов Франса и двух Т.Манна и английских, и потому по началу чисто символических для меня, пленительно иллюстрированных томиков Шекспира – и нескольких брошюрок библиотеки «Огонька», в которых впечатлили меня И.Сельвинский и Бромлей и на всю жизнь потряс Верхарн. События современности повернули все мои чувства к Г.Ибсену сначала не ради «Брандта» и «Гюнта», а ради чрезвычайно злободневных фразовых названий пьес «Когда мы, мертвые, пробуждаемся» и «Враг народа» - героизация таких персонажей была для меня истинным благовестом в зловещей мгле 40 г., мгле, образуемой газетными шрифтами петит и нонпарель. Они, образуя свинцовую мглу, висели в воздухе как металлические магнитные мушки Станислава Лема в романе «Непобедимый».

***

Какой был бы ужас – получить прижизненное признание! Сколько усилий пришлось бы тратить на самозащиту от нежелательных общений, почти принудительных. Я очень быстро бы состарился, к усталости, от общений получив в придачу усталость от удовольствий,- и сдох бы.

В 50-60 гг. я был окружен только легким ореолов слухов, к нему (ореолу) присматривались и принюхивались, но трогать не пытались. Тех, кого он (ореол) затрагивал, тех же он заставлял несколько тянуться передо мной, стараться показать себя достойными молчаливого союза. Утрата этого пиетета Мареком (Нейшуллером) в 1962 г. было началом будущей эпохи «застоя»: она началась неладами с Китаем.

***

          Различия поколений колоссальны: мое (поколение) может быть и веселее было, и готово было смеяться почти над чем угодно, кроме одного, пожалуй, кроме одного – своего собственного недопонимания, недообразованности, недоинформированности. Когда мы по местонахождению или предмету внимания прикасались к культуре как таковой (а не к

массовой культуре), мы чувствовали свою бедность и неразвитость, мы никогда не знали ни тени самодовольства перед тем, чего мы не понимаем. Мы себя чувствовали в самом евангельском смысле «нищими духом», а не счастливцами, которым посчастливилось оказаться на простом пути, где все те главные трудности – это соблазны чрева – желудка или похоти еще нижележащей. Мы могли смеяться вместе с Ильфом и Петровым.

          Но еще у нас была внезапная радость в появлении романа Дудинцева «Не хлебом единым». Да, социологический интерес она представляет, но я держусь вкусов своих воспитателей:

 «Мы были музыкой во льду

                             Я говорю про ту среду,

                             С которой я имел в виду

                             Сойти со сцены… и сойду» (Б.Пастернак)

***

          «Я в долгу перед бродвейской Лампионией» и т.д. Поэт всегда должник Вселенной и т.п. Всю жизнь я присматривался к тому: о чем бы я мог снять с себя заботу – «написать об этом еще». И находя роман или статью на одну из своих тем уже готовыми, благодарил Бога: «Ныне отпущаеши, Владыко».

***

 

          (Л.Бондаревскому, примерно1990)

          Дорогой Лев, недавно на первом заседании Верховного Совета педантичный литовец мучил монголоруса Садыкова вопросами, что понимает под экологией лично он, предлагаемый в шефы экологического ведомства всея Руси.  Я понял одновременно, почему у нас такое запустение во всем и что такое экология. Прежде всего это отрицание иллюзорного представления многих тысячелетий, будто субъектом жизни (т.е. агентом выборов и принятий решений) является каждый отдельный индивид – животная особь. При этой концепции жизни – до ХХ естественно было делить этих субъектов на так сказать «зитов» и «паразитов», хищников и агнцев и т.д. дихотомически. Я с детства был проникнут экологическим умонастроением, хотя воспитание у меня, как у всех, марксистско-ламарксистское. «Ламарксистское» как лысенковское. В ламарксистской своей части оно учит видеть злую волю в том, что волк ест ягнят, а не траву, а в человеке добрую волю – убить волка.

***

          От самого детства повелось мне видеть социальные формулы на каждом шагу и социалистические отношения находить скорее в оперном быте «Онегина» или других иронических идиллий, чем в том, что вокруг провозглашало отмену эксплуатации, т.е. извлечения пользы. И доподлинно явная бесполезность насилий, издевательств и т.п. для их исполнителей делало невозможным говорить об эксплуатации. Пушкинские помещики выглядели какими-то вечными кредиторами крестьянства, как бы сознававшего себя в неоплатном долгу у них. Уже у Гоголя эти отношения теряют всякое моральное содержание: должник думает только о том, как бы меньше отдать, а кредитор смотрит на него с отвращением: что с него возьмешь? Пожалуй, нечего,- но с кого еще брать? Дальше будет уже общество по Толстому.

***

          В метамемуары надо добавить рассказы о миграциях семьи в Челябу – о зимовках и романтических переживаниях морозов 40 г. и брат Роальд и ремонт дома – бордо и фисташковый. Так сложилось отношение к жизни несколько романтизированное по-немецки,- на представлении о каждодневности опасностей,- а после исчезновения из жизни отца стала воспитывать меня изнутри в духе прямой бесшабашности. А другая ведущая тема – это мать с ее комсомольским комплексом, переходящим в комплекс виновности за происхождение (немецкое: с 1941 г. позорное, не так ли?).

***

          Все лучшие в мире роботы произошли от сожительства печки «буржуйки» и мальчика, мысленно напялившего на себя жестяные доспехи – поиграть в рыцаря в холодные зимы в российской глуши или где-нибудь в Канаде? – зачатье их в печном огне «российского камина» и световых эффектов наших российских витражей, которые могли предугадать люди. С петровских времен внедрявших у нас  оконное стекло (это эпиграф о детстве),- вынашивать же идеи могут потом хоть антиподы-винеры и др…

***

          …и высокая музыка жизни. И я не боялся их только как проницательный читатель не слишком боится за героя любимого писателя: автор не дурак, и главными персонажами швыряться не станет (зря жертвовать не станет). Главный герой пригодится до конца книги, да и зачем ее и его кончать? С помощью автора (как с помощью Божьей) наш герой выйдет из любых положений (хотя я что-то и не придумаю, как – тем лучше!) и справится с любыми врагами, как я. Ибо какими же глупцами надо быть, чтобы на нас дерзать. Разве мы кого-то хотим обездолить или унизить?

***

          А сейчас десятки моих просвещенных знакомцев упорно советуют мне писать именно мемуары – но когда я начинаю устно развивать какой-нибудь виртуальный сюжет потенциальных мемуаров, мои слушатели испытывают явную тревогу и стороннюю озабоченность, долго озадачивавшую меня. С чего это им нужны мои литературные триумфы – если сами они не чувствуют в себе вкуса к тому, что я могу предложить? Что это – дешевая доброжелательность как символический иллокутивный акт: прошу считать и меня интеллигентным? Способ отделаться от моих притязаний на внимание ко мне лично? Скорей всего это было прагматизмом вечно занятых людей, которым некогда было входить в детали моих рассказов. И то, что я напишу, они читать не будут,- но популярность моего имени позволит тогда им похвастать своих знакомством со мной и написать свои комментарии к нечитанным мемуарам.

***

          Пусть академическая наука в лице бывших друзей (а ныне приятелей) уличает меня в дилетантизме – я не стану разбирать Гегеля ни по складам, ни по строчкам или абзацам. Гегель писал не словами или фразами, а полями семантических ассоциаций и цитаций (как поэты – полями и пятнами ассоциаций фонетических), но так ловко, что профессионалы-философы этого не замечали,- ведь в Х1Х в философы шли только сугубые неудачники, потерпевшие фиаско (в музыке – Сальери, в поэзии – Маркс, в донжуанстве – Ницше). Пусть меня уличат даже в плохом знании классики – я напомню эпизод из поэмы Лукана «Фарсалия» - а вы уличите меня в том, что я что-то напутал.

          Когда в конце 50-ых мне удавалось в Москве на Плющихе и во Сивцевом Вражке разыскать кого-нибудь из моих солагерных стариков, я ободрял это зрелище (и себя) задорной фразой – не печальтесь, милый, если бы ты знал, чья удача с тобой. Ты везешь Цезаря и его судьбу,- как тот перевозчик между Бриндизией и Диррихием в бурю.

***

          Из растерянности перед рыночным равноправием ценностей многих культур возникает экстатическое стремление во всем успеть и выйти в первые.

          Так сложился пространный пролог к Все-По-Мина-Нию. Речь о первом моем самостоятельном чтении, это «Завоевание Земли» Ж.Верна. Я получил его после очередного бунта, в которых я эмансипировался от женских воспитательных забот бабушки и других нянек (домработниц). Получив «Гулливера», я старался изготовить себе камзолы и т.п. Чтение давалось как все механические навыки мне с большим трудом. Когда я добрался до второго тома – «Мореплаватели ХУ111 столетия», я решил, что еще хороши – набедренные повязки.

***

           На вопросы о моей жизни отвечаю а-ля-Маяковский: «Как вам нравится бездна?» - и уже мне отвечают любезно: «Прекрасная бездна, бездна – восторг!».

***

          Чистосердечное признание автора в своей виновности. Гл.2. Что он Гекубе, что она – ему? Воспоминания о хамперии.

          Фантазия – это работа внимания. К головоломкам из закодированных рисунков, предстающих в виде хаотического переплетения линий. «Найти охотника, собаку и зайца и пр.».

***

          При сложившемся состоянии дел в России сохранять здравый рассудок непатриотично. Писать стихи – в наших обстоятельствах безумие, но изъясняться прозой просто пошло. Вот я и перехожу на белый стих – это последнее еще не профанированная форма самовыражения.

          Будущее – это ситуация, в которой мы пожалеем о том, что мы делаем сейчас. Абсолютное прошлое – это то, что мы уже неспособны вспомнить.

***

 

          (Л.Бондаревский)

          Наши письма – сделай, что хочешь. Довольно неинтересное занятие – прибирать свою опавшую листву,- сказал бы дуб, вроде меня. Вспомнил я как-то об одном Иисусе Христе. Чем он занимался всю свою сознательную жизнь? Убеждал в своей правоте и дошел даже до того, что стал творить чудеса, за что и пострадал. Но об этом шутить, м.б. неуместно, он был хороший человек. У него в общем-то было понимание отдельного мелкого человека, что не свойственно другим благодетелям рода человеческого, которые руководятся масштабами только миллионными. Я их не уважаю. К чему я это завел? Наверно, к чему-то. Во всяком случае Христос с тобой, dear Юра! Не обижайся на шутовство. Плюнь. Берегись гриппа, медицински здоровый человек!

***

          За образы друзей в контексте наших судеб (общее название раздела, распадающегося на главки Бяльский, Бондаревский, Осиновский, Павловский,- такова лингво-раса моих корреспондентов, что долго в ней удерживались только личности подозрительные – и еще – Кучинский).

          Если я и расист, то жертвой этого расизма готов был сделать прежде всего себя. По моим устойчивейшим представлениям история движима прежде всего развитием средств сообщения, следовательно, история должна была содействовать смешению рас и если оно не завершилось последние 3 тысячи лет, то должны существовать какие-то внеисторические условия, поддерживающие некий апартеид не для индивидов, которые могут в любви преодолевать все предрассудки и оглядки, как Отелло и Дездемона,- но апартеид масс, которые гораздо труднее обуздывать, чем черную пантеру и куклус-клановца.

          Есть какие-то к тому генетические основания, фильтры, расщепляющие типы на расы, в смешениях которых должны продуцироваться нежизнеспособные особи. К смутному пониманию этого придя довольно рано, я с отрочества склонен был считать себя особью маложизнеспособной и к здоровью своему привык относиться бесшабашно.

***

          Я не знаю более эффектного начала мемуаров, чем у Герцена: по улицам пылающей Москвы бродит обескураженное семейство дипломата в отставке, на руках у кормилицы ребенок, которому с этого момента будет суждено видеть себя в центре почти всех важных событий века. Он начинает жизнь среди самых эксцентричных проявлений человеческих возможностей, как если бы ему было самому выбрать время и место явления на свет в качестве наблюдателя того, как конкретно работает рок.

***

          Мои письма стали мне нудны как сочинение од на заказ.

***

          В нашу эпоху мемуаристики есть широкие возможности ориентации в жанре. Ибо единый, казалось бы, жанр личных свидетельств об эпохе распадается в широкий спектр сочинений: (1) для застольного бахвальства в ресторанах и на компанейских межсобойчиках,- мемуары Лимонова («У нас была прекрасная эпоха») из «Знамени» без московской водки никак не пойдут. Годится такая писанина и для воспитания мизантропии подкреплением идеи: в массе человек пошл, мелочен, подслеповат.

          (2) Для чтения в тюремных камерах или в ожидании событий, которые в самом деле оказываются судьбоносными, как у нас теперь отваживаются выражаться.

          Есть среди авторов современных мне мемуаров один особенно омерзителен, Лимонов тем, что даже эпизод с шаровой молнией у него взят как бы из моей жизни. Правда, шаровая молния ворвалась к нам в комнату, когда мне еще не было двух лет и воспоминание это я получил лишь из рассказов моей матери. Зато все анекдотические черты эпохи в моей памяти широко перекрывают все реминисценции Лимонова. Я помню все его куплеты и могу подтвердить точность – но с чувством, прямо противоположным тем, которые смакует этот юморист.

***

          Может быть мемуары следует начать так: «Шилом моря не нагреешь, Х-ем (хреном) душу не спасешь»,- говаривал частенько Иван Денисович, сосед по нарам, вероятно, встречавшийся и А.И.Солженицыну. Я не приношу извинений за непонятное слово или странный душеспасительный термин, который каждый ребенок с двух лет слышит у нас на всех улицах и усваивает его смысл строго по Виттгенштейну: значение слова определяется в контексте по правилам его употребления, которые меняются так, что очень поздно девочки узнают, что слово значило первоначально-остенсивно: так вот оно какое.

***

          Теперь уже определенно слово интеллигент выглядит как термин, придуманный для специфически русского бахвальства (национального чванства). Не имея подлинной аристократии, не желая ее видеть в стремительно скудеющем дворянстве, взяли категорию людей, которые в Англии скромно приписывали бы к своей фамилии три буквы esq. (сквайр) и стали называть это интеллигенцией. Тон в ней скорее стали задавать перебежчики из духовного сословия, отрекавшиеся от всего, что связано с их происхождением. Эти люди парадоксально гипертрофировали в себе как раз то, что презирали в отцах и дедах своих: их главным делом стало не столько работать над чем-нибудь (хотя бы над собой – своим образованием, воспитанием и т.п.), но служение чему-нибудь, носившему принципиально безличный характер. Нет, не чему-то конкретному служить – это слишком подобно труду, работе. То есть не науке служить или семье. Не конкретному человеку, а человечеству в целом. Эту фантазию подхватил как умственную простуду даже главный диагност интеллигенции Достоевский: Россия не помирится ни на чем меньшем – только на всечеловеческом счастье. Служить России? Да, но только не той, которая есть, но определяемой через сплошные отрицанья. Отечество славлю, которое будет. После Апокалипсиса.

          Все это так естественно для безместного попа, сбежавшего в фетишистскую веру.

***

          Карты моего пасьянса – это почтовые открытки, которые моя дочь могла бы тасовать с особым интересом.

***

Я ненавижу последовательно не каких-то людей отдельных, а расточение времени, которое интуицией воспринимается в «чувствах», называемых у нас скукой. Когда в привычках бытия их переживание превращается в переживание уже изжитого, это еще ничего, терпеть можно. Но когда в жизнь вошел утопизм с его уверенностью в том, что бытие – театр, в котором не хватает только самодеятельной режиссуры, начался кошмар – наша страна превратилась в театр, на котором неодареннейшие психопаты взялись ставить преображения бытия с пристрастием. Скука такая страшная, вся театральная техника – в хлопанье дверей при симптоматике приближающегося пожара.

***

          Так вот я и проходил десятки лет школу презрения. Ненависть была неадекватна. Школа ненависти была большевистской и прохождение ее заражало их псиной, их вонью. Потому что ненавидя, не сможешь прямо смотреть зверю в глаза ненавидящие. Ненавидя, невольно позавидуешь, если далеко зайдешь в ненависти, то уподобишься врагу. А мне нельзя было: кто возненавидит их, тот позавидует Павлику Морозову, ибо он будет героем еще целую жизнь. А мы не хотели с ними единиться, ни с Павликом, ни с его учителями. Подозреваю, что большинство,- уверен, что очень многие презирали этого Павлика. Ненависти к нему быть не могло, но и жалости тоже, несмотря на все понимание того, что он, Павлик, так и не стал человеком, а был только живым исполнителем концепта, отвлеченного от античного героя. В этой шкале презрения первым воспитан Гамлет,- поэтому он не беснуется, как Лаэрт, и не пускается в мелкие интриги по рецептам Макьявелли и снисходителен ко всем, сколько можно. Но заботливые разъяснения Полония (ему – дурачку): - Я играл Цезаря… меня Брут убивал там на Капитолии. – Гамлету так легко подхватить «перчатку», т.е. принять вызов и поддерживать разговор в ключе все тех же наивностей: - С его стороны было весьма брутально убить столь капитальное теля. Мол, смотрите – я действительно безумен, но не в том роде, какой мыслится вам. Ибо пришел марксизм как великое искусство реанимации, со времен израильского царя Саула три эдак тысячи лет не было в истории такого обращения к воле мертвых.

          Сам принц Гамлет к родному отцу не относился столь некритично, как К.Маркс к известному призраку, бродившему по Европе. С первых же слов он заявил свои некрофильские вкусы да еще попытался принарядиться в демонический черный плащ мудрейшего героя мировой литературы. Так уж не плачьте над Марксом. В еврейской, как и общеевропейской культуре есть герои мысли подостойнее этого бедняги, прожившего спокойно век свой под охраной британской полиции и опекой друга Фреда.

***

          И некому закрыть этот погорелый театр. Лукич в нем по своей ненависти к Буржу-Азии, похож на человека, мучимого головной болью, но уверовавшего в возможность унять эту боль светопредставлением Бен-Товит. (см. «Бен-Товит» Леонида Андреева).

***

          Все знакомые, сообщая о приращении семейства, гордились, что еще до поступления на кладбища активизируют обмен веществ между своим организмом и остальной природой.

***

          Я 60 лет места себе не находил. В наших «климатических условиях» это не шутка: различие того, что имеет место. Вот я и убедился, что бытие не требует еще местонахождения и прописки.

***

          Думаю, что эсхатологичность, которую Бердяев приписывал русской идее (или идеологии) мне знакома в самых ее истоках (отмеченных у Достоевского в новелле «Господин Прохарчин»). Я полагаю ее, однако, не исконно русской, но татарской, степняческой, тюркской закваской в русской ментальности.

          В самом раннем детстве, когда в уральские особенно жгучие зимы 30 гг. я приходил в крайнюю досаду, когда игравшие со мной в снежное строительство ребята – не достроив задуманного (будь то крепость или образ гигантского снежного пирога) впадя в непонятное мне неистовство, бросались крушить недовершенную работу. Симптомы такого игрового эсхатологизма исключают всякую веру в трудолюбие такого человеческого типа.

          Разумеется, это тип не славянский вообще. И уж тем более не варяжский, положивший начало нашей модификации славянского типа. Все славянские народности так или иначе результируют гибридизацией от соседнего этноса. Все государства слагались примесью болгар, венгров, тюрок, прибалтов, немцев и, наконец, тех норманнов, которые дали единство еще и Британии и в ряде других окраин Европы сыграли роли…

***

          Что еще побуждает писать мемуары? Отвращение к самочувствию людей смятенной эпохи, способных увековечить свое смятенное состояние в качестве общечеловеческой культурной нормы: катятся перекати-поле, катятся, переваливаясь с боку на бок, колобки, эти роллингстоунз, эти хорошо обкатавшиеся голыши-гальки, образовавшиеся в результате множества расщеплений первоначально мощных каменных массивов, потом – в дроблении дальнейшем, которому подвергались угловатые камни и глыбы; но под конец мы видим хорошо обточенные водой и пылью (сначала песком?) – гальки-голыши, принявшие обольстительные женские формы.

          Таков путь от идейных массивов Х1Х века – через кубистическое дробление и схематизацию сознаний в начале ХХ к демократической сексизации в конце того же ХХ века.

          Я хочу рассказать о людях, не сводившихся к трехмерным игрушкам, механизированным (кинематизированным?) статуэткам, куклам, надеваемым на кукиш собственным воображением тех, кому кажут свежий шиш! О людях, какими они были еще полвека тому назад – это были люди, неподатливые разным «измам».

***

          «Не лепо ли ны бяшеть…» - по замышлению Боянью – что де-мол «В трех щелоках выварены, в трех кровях омыты – чище мы чистого» - это в «Хождении по мукам» - а «Кровь людская – не водица». Идут шаркая, волоча ноги, топая – не то прусским парадным строевым, не то в ритмах твердого (хард) рока или хэви-тяжкого металла (хотя тяжелейшие металлы – это золото и радиоактивные?)

***

          Когда я вспоминаю толпы Ивана Денисовича, я вызываю у друзей недоумение: о трагедии все говорят взахлеб, обливаясь уже совсем бескровными слезами. А точнее, захлебываясь фраза за фразой всякой сентиментальщиной этикетной литературы, всякого рода холодной лимфой риторики, так похожей издали на горючие слезы. Истечение лимфы из пожилой упитанной нимфы вместо кровавых слез, вместо источения духа.

          Поэтому я и сейчас без всякой злобы отказываюсь совокупляться с народом,- его соплями и слезами,- но я не против того, чтобы вместе с ним посмеяться тем смехом, который Шекспиру внушили современники – так это разыграно в разговорах Гамлета с актерами. Он им преподает урок благородной сдержанности. (-см.-Ист.Лит.-77-)

***

          И все-таки детство свое я выношу на ваше обозрение осторожно, как древнюю вазу из археологического раскопа – может быть это детство и не представляет собой того материала, который годился бы на переплавку и перековку в любые формы, как биографии из благородных металлов в судьбах знаменитых и знаменитейших людей – я думаю, что вы…

***

          Я 53 года с любопытством всматриваюсь в лица современников соотечественников с мыслью: как у них комбинируются бдительная зоркость к конкретным опасностям с почти полной слепотой к социальным человеческим смыслам результатов их жизни. То есть просматриваю странные комбинации звериной зоркости и человеческой слепоты своих соотечественников. Я не хотел сказать, что сознавал свой интерес так четко уже 53 года тому назад – я десятки лет не умел разделять в своем интересе его сознательные и бессознательные компоненты (слагаемые), но теперь я мог бы выписать формулы, в которых они сочетались в разные периоды моей жизни. С тех пор я не могу серьезно относиться к эмоциональности соотечественников – просмотрев и прослушав их массовое молчание перед тем, от чего нормальный человек вопил бы в ужасе и блевал, потеряв всякий самоконтроль.

***

          Всемогущий Творец ждал 6 тысяч лет (в его собственном, вероятно, исчислении), пока не нашелся человек (Кеплер), понявший законы, по которым он запустил в обращение свои светила. Я тем более могу подождать еще 6 тысяч лет. Но и я еще тем более могу подождать со своими догадками о «механизмах» (или органике если угодно) культур и истории их …

***

          Мне отказывали в свободе, в ответах на самые простые вопросы;  не очень высоко признавалось мое право на жизнь. Но я не помню, чтобы мне отказывали в уважении. Разве что там, где об уважении не имеют ни малейшего понятия. Есть слои общества, в которых вполне достаточно оказалось страхов,- какие там еще уважения?

***

          Нагло заявив, что гением родился и чувствовал на протяжении всей жизни, я чувствую теперь в себе подобие везомого на казнь (не то ведомого ночью по городу К. из «Процесса» уже на последнем десятке страниц,- не то одного из французов 93 г. (А.Шенье), что прикасались пальцы ко лбу со словами: «А кажется, у меня здесь что-то было»). Это ясная мысль «уже поздно», и можно еще присесть к столу, но записать успеешь только главное.

***

          Жизнь моя необычайно четко делилась на периоды, между которыми вся обстановка ее вдруг вызывала как бы глотательные спазмы, прогонявшие меня толчками в новое пространство-время. Это толчки января 1928, декабрей 1937 и 1945, июля 1954, лета 1963, марта 1971 и мая 1978.

***

          Я не могу здесь культивировать память как некую сокровищницу истории нашей культуры,- то есть не могу уподобляться великим вдовам великих поэтов. Наталья Николаевна Пушкина умела неплохо излагать свои мысли, и если не оставила воспоминаний о муже, то, очевидно, сознавая немалую свою виновность перед ним,- она была честнее и великодушней всех, кто позволял себе адвоцировать и провоцировать толки, не исключая Цветаевой.

          Итак, если мой рассказ о быте и конъюнктуре 30 годов здесь неполон, не посетуй,- я откладываю еще кое-что до четвертой книги, где появится надобность или мотивированность дорисовки кое-каких деталей.

***

          «Сократ: - Добрый мой Кратил, я и сам давно дивлюсь своей мудрости и не доверяю ей. Видимо, мне еще самому нужно разобраться в том, что я, собственно, говорю. Ибо тяжелее всего быть обманутым самим собой. Тогда обманщик неотступно следует за тобой и всегда рядом, разве это не ужасно?» (Платон, «Кратил», М-1970, Соч. в 3 т, т.1, 428, стр. 474).

***

          Но, принося всяческие извинения своему издателю – которому я обязался поставить срочно материал на злободневные темы, я прерву сейчас свое отступление в заповедные у пушкинистов зоны внимания повышенного интереса и обращусь к темам низменным. Что до моего издателя, то он пока лишь изобретается мной. Ибо я из тех сочинителей, которые измышлять умеют преимущественно характеры своих читателей, но отнюдь не компетентен воображать себе каких-нибудь новых авантюристов, в родословных своих восходящих к Персеям и Люциферам, Алкивиадам и Ланцелотам, Казановам и майорам Прохановым и депутаткам Контрахамовым и Антихамовым – и болгаркой Антихристовой.

***

(Платон, «Федон», М-1970, Соч. в 3 т., т.2., 91, стр.58):

          «- Я рискую показаться вам не философом, а завзятым спорщиком, а это уже свойство полных невежд. Они не заботятся, как обстоит дело в действительности; как бы внушить свое мнение – вот что у них на уме. Я отличаюсь лишь тем, что не присутствующих стремлюсь убедить – разве что между прочим,- но самого себя, чтобы убедиться до конца. Погляди, какой своекорыстный расчет.»

***

          Наш народ давно не русский, а краснохолуйский; не просто как жопа, а еще и специализировался в уличного ротозея, понятого при изнасиловании и в соглядатаях истории. Это видно уже по «Борису Годунову», где Пимен – соглядатай, Пимен летописец все свое гражданское мужество способен истратить только на «донос ужасный». Наш сосед старик Седых особенно хорош был в понятых.

***

          У Чехова стала знаменита фраза о том, что если на сцене вывешено ружье, то до финала спектакля режиссер должен использовать его по назначению. Ионеско-парадоксалист использовал по назначению само это замечание: в его ранней пьесе «Носороги» главный персонаж перед смертью хватает то самое ружье со стены, чтобы расстреливать – перед собственной смертью – вчерашних друзей, превращающихся у него на глазах в носорогов. Так Ионеско через полвека обыграл чеховскую метафору: если в пьесе на стене висит ружье, то до финала его надо успеть употребить по назначению. Чехов мог иметь простое требование, чтобы искусство не держало у нас перед глазами ничего лишнего; потому что со времен барокко оно сплошь украшало жизнь символическими да аллегорическими аксессуарами. Вроде ружей, обязательных в некоторых интерьерах. Но упоминание ружья и выстрела становилось у Чехова (слишком часто цитируемых) аллегорией в свою очередь. И вот Ионеско выстрелил из чеховского ружья, исторический контекст уплотнился – благодаря этому абсурдисту наследие рационалиста Чехова обогатилось.

          На том завершилось мое политическое воспитание.

***

          Да я не о себе, проницательный читатель, я вслед за поэтом говорю про ту среду, с которой я имел в виду сойти со сцены, но скорее

                             Помочь хотел бы удержать

                             Ее на сцене, если надо

                             Я буду к ней ходить оттуда

                             Куда посмертно попаду

                             На роли призрака приду

                             Европа в оторопи: призрак

                             Презрев запреты естества

                             Естествознанию, то бишь

                             Бросает вызов. Ах, ma biche…

                             Ходит призрак по России…

                             Дозревать…

          Я говорю про ту среду и вспоминаю добротную традицию литературного социологизма: ведь это от Онегина (и другого Евгения, который в «Медном») идет дерзанье Пастернака заявлять:

«Я б за героя не дал ничего

И говорить о нем не скоро б начал,

Но я пишу про короб лучевой,

Который там передо мной маячил»

(Кстати, кто кроме друзей Маяковского дерзали на слово «маячил» тогда уже?). Байрон никогда, ни в «Дон-Жуане», ни в «Беппо» не дерзал так принижать современников Пушкина… но еще 100 лет все стараются всячески раздуть на глазах читателя фигуры антигероев – простака Дон-Жуана или парвеню из серии бальзако-мапассановских.

***

          «Кем быть?» - вопрос, решается при нашем очень слабом участии силами, благосклонными к разумным догадкам о наших возможностях.

          Кем бы я не пытался быть в лучшем случае мне удалось стать памятником тех людей, которые приложили свою добрую волю… к тому, чтобы использовать меня как живой материал для реализации своих надежд. К тому, чтобы их вкусы и симпатии не потеряли жизни в момент смерти их собственных бренных сил. С ними умерли их грехи и наивности, но живы и здравы их добрые чаяния. Пусть живут они… нет, да здравствуют они хотя бы в той мере, в какой удалось нам согласовать свои вкусы и симпатии… подобно тому, как добрым европейцам тысячи лет удается согласовывать в гармонии и тем – в продлении жизни своих симпатий и вкусов!

          Поэтому мои воспоминания – не о себе. Автор даже в романе не свободен говорить только о том, о чем бы он хотел. Ему, любому автору, приходится считаться не только со своей, но и с читательской природой. Даже если пишешь для самого изысканного (например, воображаемого) читателя.

          Читатель начинает «слишком много о себе понимать», как в кругу Хлестаковых говорили о наглеющих слугах.

***

          Поживешь довольно, за многие десятки лет повидав столько ненужностей, глупостей и жестокостей, что и к деталям собственной жизни относишься очень хладнокровно.

***

          Литературная работа для меня стала профилактикой от всех легких соблазнов – легкого заработка, легкой популярности. Единственное, к чему я оказался неспособен – это заботиться о доходчивости того, что я пишу или о том, чтобы мои мысли хорошо вписывались (а с ними и образы) в уже модную стилистику или facon du parler.

          Так я оказался застрахован сразу от многих форм конформизма и саморазмена.

***

          Мои мемуары должны быть написаны в виде ряда параллельных жизнеописаний, имея в виду только хронологическую их параллельность, относительно же самосознания автора они должны расходиться радиально по принципу разнонаправленности самосознания. Центр этих радиально ориентированных самоосмыслений жизни имярека – это самосознание человека, который чувствует себя уже исключенным из игры, которая называется моим историческим настоящим. Когда для человека становится очевидным, кем он никогда не станет в истории, то есть в сознании Потомства, тогда-то ему пора писать мемуары. Герцен начал «Было и думы» с этим пониманием, но под конец утратил его, воодушевившись бродильными соками собственной памяти до несколько нетрезвого пифического состояния, и не став оригинальным философом, повел себя как всеевропейский оракул.

          Радиальная композиция моих критических самосозерцаний (в которых субъект, водитель пера, должен становиться для себя все прозрачнее и прозрачнее, жертвуя своей плотностью делу оплотнения и воплощения всего виденного и слышанного (т.е. других людей)).

          Параллельность самонаблюдений, радиально ориентированных на горизонты будущего – позволит в каждом случае чисто технических деталей эпохи касаться лишь в меру надобности, не беря на себя прозы нравоописательства и сенсационного разоблачительства.

***

          Судя по всему, что дает жанр мемуаров, восприятие человеческого времени радикально отлично от абстрактного понятия времени как четвертого измерения физической реальности. Время мемуарной литературы – это причудливый, весьма конкретный пейзаж пространства событий и их эмоционального освещения. Оно, это время человеческого восприятия истории, разворачивается как многомерное пространство переживаний обстоятельств, упорядоченных относительно связи воспоминаний, в которых моменты настоящего суть только отдельные точки восхождения, расширяющих горизонты, из-за которых выступают все новые и новые очертания будущего.

***

          Возможно, это связано с тем, как романтически-бурно я провел большую часть своей жизни, но мне на все остатки этой жизни гораздо интересней видеть свою последнюю жену, чем, скажем, всю Америку или даже Великобританию с попутными пейзажами Франции и Рейнландии тоже. Ибо блажен, кто смолоду был молод…

          Нормальный совок (советский человек) под своей жизнью понимает короткий временной интервал, в котором часы и минуты «настоящего» времени (presens’а, present tenses) различаются так, что можно говорить о какой-то метрике (измеримости) времени, а отдаленные дни и месяцы прошлого практически неразличимы (в них различимы только даты, маркирующие астрономические либо исторические события), но никак не различаются самочувствия субъекта, носителя юридического лица, именующего себя автором мемуаров с использованием местоимения Я.

***

          Я попал в машину карательной системы таким молодым, что они не знали, какая в том польза; я же использовал ситуацию как машину «времени» - я был переброшен туда – «к погибшим поколеньям».

                             Я как сказал, привел тебя туда,

                             Где ты увидишь, как томятся тени,

                             Свет разума утратив навсегда,-

вспомнил я стихи Данте, но тут же поправил себя: вокруг меня именно там люди были – живее всех живых.

***

          Если бы я в мемуарах сказал, что сознательно пошел в тюрьму как в академию,

единственную в своем роде, мне бы не поверили. Но если бы я сказал, что перед тем пытался покончить жизнь самоубийством, то никто бы не удивился, вспоминая, что в 17 лет такие попытки совершают многие юноши и, как правило, не вполне искренне, не слишком последовательно, так что в большинстве случаев самоубийства предотвращаются. Так думали и обо мне кое-кто десятки лет, не понимая, что я действительно любой ценой готов был выйти из регламентированной для страны жизни; но зачем же непременно самым эгоистичным, самым бесполезным способом, от которого отступается и Гамлет)

***

          (Александр Воронель, кн. «Трепет иудейских забот», 1981-Книготоварищество Москва-Иерусалим, стр.25-26:)

          «В тюрьме я познакомился с несколькими молодыми людьми, попавшими туда за то же самое. Их идейный багаж был ненамногим больше моего. Один читал Кропоткина и был анархистом. Он писал стихи, например:

                             О жди свиданья, Эфемера!

                             - Песнь лебединая моя,

                             Пока не отвердела вера

                             В сухую горесть бытия.

          Таким образом, он был романтиком по убеждению.

          Другие исповедовали чистое искусство. Их главный идеолог и классик был А.Блок. Они тоже писали стихи:

                             Миры тоски, как небо, велики.

                             А я их взял на худенькие плечицы –

                             Я проглотил живого пса тоски,

                             И он в груди, кусая лапы, мечется.

          Они предпочли бы отгородиться от действительности, если бы она позволила им сделать это.

          Третьи были совсем как мы, только более начитанные. С помощью экстраполяции Маркса, Ленина и прочих они создали концепцию «искаженного социализма», который якобы под влиянием условий борьбы неузнаваемо деформировал и изменил свою социальную базу.

          Я впервые столкнулся с вариантом идеологии: «Идея хороша, но выполнение плохо» - и был увлечен ею».

***

          Я помню, как я в детстве проделал некий подвиг в этом роде, устроил перекличку числам натурального ряда и добравшись до ста, махнул рукой на них, распустил числа не то что на все четыре стороны, на те три измерения пространства, в которые укладывается мир видимый, и на остальные, сопряженные ему протяжения (многообразия).

          Терпимость как нескучливость вырабатывается у нас в нашей великой Вымиральне за полугодие зимы и принудительного сидения дома.

***

          Таков был каприз автора – часть текста мемуаров писать (исполнить) в старинных ритмизированных формах, что ни к чему не обязывает читателя (равно как и автора не обязывает ни к чему, в том числе не обязывает претенциозно объяснять свои представления о ритмике русского языка, о «семантическом ореоле различных интонационных строев», образующих ритмику не только – метрику.

***

          Трудно осознать экзистенциальные пресуппозиции – даже когда пишешь мемуары: очевидное кажется общеочевидным. В моей семье каждая этническая определенность выделялась как неловкость, неуклюжесть и т.п. Для европейских родственников это была неспособность вести себя так, чтобы все сразу признавали твое сходство, то есть как умел себя вести отец благодаря свободному владению языками и развитию чувства юмора.

          Обычный страх людей друг перед другом я относил тоже к этническим уродствам. Этничность выглядела исторически сложившимся нарушением той гармонии, которую в облике человека называют красотой, а в поведении – культурой.

***

          Моя жизнь наиболее общей характеристикой имела постоянно-принудительное отлагательство: приходилось откладывать окончательное решение всех проблем, возникавших как призрак отца из-под земли. Не здесь ли объяснение отлагательств Гамлета: он не может решить все проблемы сразу и не знает, с какой начать.

***

                             «Шилом море не нагреешь,

                             Эт-тим душу не спасешь»,-

или почему мы (такие как я) отошли от политической активности в перестройку. (Первая глава политического завещания как опыт лирического Пролога к мемуарам).

          Сон с выходом за пивом из поезда на Безымянный Разъезд развивался благополучно, но кот Буремглой, заметив, что я зашевелился, решил, что пора мне промурлыкать и вскочил на край постели.

          Хотел бы я спросить врачей, лечат ли пивом болезни почек, да что говорить с нашими врачами? Несчастнейшие люди! О чем они думают, когда с ними разговариваешь? О том, что все мы смертны и трудом… не суждено себе доставить ни благородства, ни честь. Что бог бы мог прибавить нам не ума, так денег. Есть такие.

          Я слегка изменил классический текст, как из приличий исказил в эпиграфе народный духовный стих о том, чем душу не спасешь: «Эт-тим» - написал я вместо слова непечатного, как позволю себе во всех квотациях из народной поэзии в других главах, как в забавной формуле «на чужом, скажем, горбу в рай въехать» (пожалуй, тоже невозможно), что имел в виду Достоевский, говоря о детской слезинке как непомерной плате за попытку реализовать утопию. Детские слезы все равно будут течь по разным причинам. Но пусть уж только не по

нашей вине,- тогда они не будут такими горькими.

          А народ говорит в подобном случае, конечно, не «на чужом горбу», а на «чужом краю» или лучше скажем «на чужом хвосте», или чужом хмелю, или чужом штыке, чужом похмелье, чужой игре.

          Замечательный у нас народ – показала перестройка – не соблазнился он ни грузинскими страстями, ни таджикскими. И это – величайшее утешение в ходе событий, которыми большевики преобразовали этот народ из деревенского в горожанский (городской, как он сам выражался).

***

          Тридцать шесть воспоминаний на входах в метафизические и просто философские сюжеты.

***

          Посвящение. Завещание незнакомцам.

          Россия слегка покалечена историей. России не хватает бодрости. В этом единственная большая наша потеря. Еще недавно у нас была хотя бы бодрость отчаянья, с которой Высоцкий слагал свои песни.

                             «Ах, какая смешная потеря!

                             Много в жизни смешных потерь»,-

причитал Есенин 70 лет тому назад. Но сожаление о безвозвратно ушедшей молодости еще никого не делало хотя бы поэтом лириком (вспомни об этом слова Пушкина). Поэзия душевной нищеты.

***

          Что может быть интересней сопоставления биографий Марко Поло и Данте? – для масштаба можно этим современникам сопоставить еще и Франциска Ассизского с Абеляром. И бл. Августина,- сколь это все (после Христа!) далеко от жизнеописаний Плутарха.

***

          Любая биография успешна в той мере, в какой удостоверяет нас в единстве жизни, вместившей множества событий, на чей-то взгляд несовместимых. Наша литература умудрилась вслед за Диккенсом создать роман из биографий нулевых, абсолютно бессобытийных: о невесте, прождавшей жениха не выходя из дома 50 лет (забытье, утрата чувства юмора?), о простой душе какого-нибудь Флобера, воскрешающая биографии из классических житий? «Он в том покое поселился, где деревенский старожил…» (Пушкин, «Онегин») Где через два-три поколения В.В.Розанов пишет свои замечания на все и на вся, на древнеегипетские чувства и догадки о будущем унтерганге дес абендландес (закате вечерних стран, Закате Европы). Чем хуже похрапывания И.И.Обломова или кабинетной войны Л.Н.Толстого со всеми заблуждениями цивилизации, т.е. в основном со всей Европой? Все эти опусы в искусствах «времени бремя избыть» - современные заботам Блока («Жизнь без начала и конца…», «Рожденные в года глухие…», «Век девятнадцатый, железный…», Двадцатый век еще железней), М.Пруста в «Поисках за утраченным временем» и Вл. Вл.Набокова (читай «Другие берега» и т.п.) или мое «В честь смертных времен и в память о них».

          Они (Блок, Пруст, Набоков) хорошо понимали своих антагонистов – Белого с его «Котиком Летаевым», Розанова и Ремезова, или собственно Лужина со всей его уверенностью, что все существование среди людей – один головоломный этюд, в котором он сам, Лужин, отождествляет себя с главной фигурой на доске, с королем черных. Какая антитеза персонажам, заявляющим о себе таким доверием Печорина накануне дуэли – «и спрашиваю себя – для какой цели я родился? А верно это назначение было… ибо я чувствую в душе моей силы необъятные».

***

          Мемуары – только предлог для меня – кто станет слушать мои эклоги той эпохе? А вот историю моих приключений (по уверениям всех знакомых) читать будут запоем – я воспеть хочу эпоху (распахать и распахнуть).

***

          Может быть именно еврейской женщине свойствен тот – подчас самоотверженный эгоцентризм, который заставляет любое событие рассматривать так, как будто ей предназначалась центральная роль. Например, в неинтересно-непонятной ей жизни кузена (Вашего покорного слуги) моя двоюродная сестра все время оказывалась в нелепом эпицентре, как если бы я должен был всегда иметь в виду ее присутствие. В 1945 я не позаботился о том, что моя смерть повлечет неприятности всем. В 1967 – что развожусь с ее лучшей подругой, в 1978 – что она может приехать, я упустил из виду и не уследил, что по самоуглубленности она попала под удар сосульки с крыши, как в «Гололедице» Синявского в 196…г.

***

          Герцен создает мемуары на одну тему: «Я и другие великие люди, состоявшиеся (Наполеон, Гарибальди) и неудавшиеся (отец, петрашевцы, Кетчер, Грановский и т.п., Николай 1 и Александр 11 и т.д.)».

          Как проигрывают все, кто не имел дела с Герценом,- все эти Пушкины и Лермонтовы: не то что Огарев! Сам по себе мумификатор.

***

          Я имел все пороки, кроме зависти. За всю жизнь не припомню человека, которому позавидовал бы (хотя и восхищался). Нельзя же считать завистью чувства, которые испытываешь к людям, жившим до меня. Или к человеку очень далекого мне строя чувств, такого, как Бродский. Что это во мне – юродство?

***

          Цыганский эпиграф к «Метамемуарам» на мотив, припев к которому: «Эх раз, еще раз: В чистом поле огоньки, Дальняя дорога».

 «Эх, мчатся сани, да едут сани,

 Да по сугробам да по уступам.

 Да мчатся сани да не – пустые,

 А с красивым юным трупом».

***

                             «На Беркли-сквере Томлинсон

Скончался в два часа,

Явился Дьявол и схватил

Его за волоса…» (Киплинг)…

большинство моих друзей в СПб, Москве и Челябе прожили жизнь как на Беркли-сквере и еще того, лучше, аутентичней для Беркли сквера и Блумсбери, аутентичней, чем это обычно свойственно лондонцам и природным англичанам. Все высшие их интересы сводились к собиранию слухов о том, что происходит в Большом мире и что говорят отмеченные славой люди друг о друге.

          Напротив, Ваш покорный слуга с 10 лет жил как тот самый Томлинсон, которому явился дьявол в декабре – и вот схватил его за волоса – чтоб в дальний путь нести – «И я услышал шум воды, шум млечного пути». Многим кажется, наверно, что волоса у них торчат дыбом в теченье всей жизни,- но это метафизическая иллюзия. У меня, напротив, волоса напряжены не от ужаса, но от усилий дьявола, десятки лет тащившего меня волоком по космической пустыне, редко засеянной крупными камнями звезд и планет.

***

          Каким бы ни был монстром Павлик Морозов, он грешен совершенно безлично соборным грехом народа, не различавшего веками тяжущиеся на суде стороны, как не различал он и судью от пристава, а пристава (или позднее – адвоката) от палача. Но безобразие крестьянской семьи из Сибири – ничто в сравненье с одичанием столичных дельцов от культуры, вроде Э.Лимонова, А.Г.Невзорова и Н.Михалкова: двум первым не стыдно своих отцов, палачей для нормального человека, а Н.Михалкову все время хочется черного кобеля отмыть до бела, как говаривал другой Никита. Можно ли стыдиться отцовского гимна, отца и проч., но зачем же вся эта киноапология пошлостей – «союз нерушимый, хурга и кукиш Китаю, и кукиш туда и сюда?» Я помню 36 и 37 годы Пушкинского юбилея и очень многое в мире уже тогда опрадедилось через Мусоргского, через его музыкальную подачу пушкинских слов Ивашки-Юродивого, с повторами: «Не могу молиться за царя Ирода, за царя Ирода: Богородица не велит». И никого не проклиная (это дело Валаамово), я все же не могу молиться лицемеря. Мусоргский и Пушкин (поднимая в моих глазах авторитет Богородицы) свели меня с юродивым-героем, который изводил самое страшное в мире существо – московского царя, детоубийцу и т.п. Героя, противопоставившего себя тем народу, ибо народ не истины взыскует, а только повода к очередным страстям-мордастям: он слюнявит себе глаза за нехваткой слезного дара,- он не хочет себе трагедий и пытается обойтись слезной комедией, не зря и пиеса у Пушкина – комедия о беде, «как у Данте». Такие народы себе воспитуют цари-Ироды (не то что цари Саулы),- способных подобострастием развратить и обезумить любую власть. Ибо они в страстях своих становятся подобны своим властям, народы иродовы,- Богородица не велит молиться за них! И отклоняют такие покаяния, на какие только и хватило духу, покаяния Ивана Грозного и многих многих стяжателей истории и пустословия.

***

          «А я слышал, что Динабург – это человек, который любит людей»… (И.Кузьмин) Я очень удивился, вообще любя живое, я менее всего был склонен выдвигать на привилегированное место людей. Человека – еще куда ни шло, ибо человек – в русском языке слово, не однокоренное люду-людям, т.е. даже по имени своему сородичам своим не товарищ в том же смысле, что не товарищ и гусь – свинье. Человек – это ставилось всегда в пример людям, если не в укор им.

          Люди, в отличие от отдельного человека, среди крупных животных – опаснейшие и гнуснейшие. Вряд ли одинокий человек способен измыслить что-то экологически опасное и жестокое,- разве что это робинзон еще слишком много сохранил социального в себе…

***

          Большевики, замучившие моего отца, не были злейшими или жесточайшими на земле садистами: достаточно вспомнить нацистов. И все же для России это были опаснейшие мародеры, а именно – выжиги, думавшие не о себе и не об одних своих наследниках: это были выжиги-футуристы, озабоченные, чтобы будущее их потомство было не просто гарантировано и застраховано, но даже детерминировано: чтобы никакой потомок не мог впасть не только в нищету, но хотя бы даже в свободомыслие, как государство до 1905 г. заботилось об уголовном преследовании за впадение в иноверие (ересь и то легче?).

          Итак, не требуйте от меня раболепия в отношении народа: не буду я лепить из себя раба, ни образа его лепить не буду.

***

          Эпиграф к «Метамемуарам»:

                             «Моя душа, еще в смятенье бега

                             Вспять обернулась, озирая путь,

                             Где кроме смерти смертным нет ночлега»

                                                                            (Данте)

***

          Я человек прямой до примитивности, и когда передо мной стол и белый лист бумаги, я вижу именно белый лист и больше ничего другого; ни сны, которые и снятся мне крайне редко, ни тем как-то задаваемые извне, ни даже фразу, на которой у меня оборвалась прежняя работа. Ибо самое большое, что я хочу вспомнить – это затруднение, на котором оборвалась моя мысль, а не какое-то ее продолжение или завершение. Я вообще не понимаю, что такое завершение мысли. Больше всего в учебниках меня в детстве поразила фраза: «Предложение – это выражение законченной мысли». Только очень мелкая мысль может казаться чем-то законченным; чем это может быть? Только фразой в повелительном наклонении.

***

          Как счастливое исключение (человек, к которому друзья относились удивительно благородно), я всем своим жизненным опытом удостоверен в том, что социальное неравенство – единственный залог человеческих отношений доверительности и терпимости. Ибо мы не злорадны и не жестоки лишь к двум категориям нам подобных – к тем, кому не завидуем, и к тем, кто нам недосягаем. Стоит только уравнять людей в правах и возможности безнаказанно гадить – и они только и занимаются, что соизмеряются – в уме и глупости, убожестве или аппетите,- и шантажируют друг друга, как супруги в «Сожженной карте» Кобо Абэ и во всей литературе ХХ.

          Синдром автомобилиста, будь то у Апдайка или Кобо Абэ («Беги, кролик, беги…»).

***

          Следуя принципу (времен моего детства) «Лежачих не бьют», надо помнить (добавить) – «об них спотыкаются». Такова резистентность лежачих; даже и трупов.

***

          На 7-ом десятке лет я многих неприятно поразил своей жизнеспособностью,- ибо чувство справедливости у людей вполне естественно на вере в свою привилегированность: ближние существуют не сами по себе и уже тем более не для того, чтобы козырять перед нами благоволением богов, которые дают, к нашей досаде, кому-то именно то, в чем нам отказывают. Вообще же большинство настроено замечать лишь микроскопические различия в индивидах, все значительное приписывая различиям в «положениях на местности».

***

          (1) Сюжет о моем коте, впавшем в романтический мистицизм под действием запахов кошки, исходящих от моего пиджака,- любовь вполне платоническую, ибо кот вблизи не видел кошек, духовность же эта ему значима лишь по генетической памяти.

          (2)

                             «Всем неудачникам хвала и слава,

                             Хвала тому, кто в жажде быть свободным

                             Как честь хранит свое святое право

                             В день трижды есть и трижды быть голодным»

                                                                   (Э.Багрицкий)

(т.е. никогда не пресыщаться).

***

          Меня в ГУЛАГе называли fun-maker’ом.

***

          Вторым святым местом России середины века был СПб с пригородами, да пожалуй Таллинн, а кому-нибудь, но не мне – Одесса, Львов или что-нибудь еще вплоть до Таруссы и Тарту.

          Обломовский натурализм начался у нас не с Гоголя, а с Тургенева: он первый научился у нас писать с натуры, вызвав бунт Достоевского. Герцен тоже натуралист, но с красноречивым глазом.

***

          В середине ХХ в России еще были святые места,- и это конечно были не памятники церковного зодчества и всяческие подмостки юродства, вроде кремлей, театров кознодейства и казнетворчества, святыми местами России стали (1) острова ГУЛАГа: там из разных раззвездяев делали мучеников; и уже не к героям, но к тем раззвездяям, которые хоть что-то могли рассказать о Прошлом не бутафорской истории,- туда я и устремился в свои 17 лет,- совсем не потому, что испытывал женскую податливость року или мазохистский юмор. Просто всякую другую жизнь, доступную в нашей стране всяким Э.Лимоновым и прочим вундеркиндам,- я слишком презирал. Всем презрением мальчика, который слишком хорошо усвоил географический факт: нет больше архипелагов для Куков и Лаперузов, для переименований в землю Санникова или еще в кого-нибудь, в земли Ленина или Зюганова. ГУЛАГ был естественным заповедником миропознания, и жизнь в нем более значительна, чем у космонавтов, т.е. тех придатков приборных панелей, в которые они встраиваются – путем тренировок, в качестве марксистских придатков к машине (кто, кстати, первым пустил в оборот эту звездную формулу,- звездную для времен, еще не имевших слов робот, зомби, киборг и манкурт). И я имею в виду еще одно подобное словечко для своего современника, слово, созвучное загадочной птице козодой и древнерусскому слову кознодей (творящий козни интриган). Когда я слышу, как подражая американской молодежи, визжат наши гундосые и гунявые малявки или рычат их упаренные пляской парни, я думаю: вот звездодуй!

***

Не от ислама ли унаследовано то почитание плоти, которое (у нас) наводит на веру, будто человеческие останки (в качестве документа? хромосомного паспорта) совершенно необходимы Творцу неба и земли на случай, если Ему угодно будет восстановить личность, чей дух отделился уже от тела. И будто бы Всемогущему Богу никак не восстановить в таком духе (в такой душе) живую память о том теле, с которым она (Он) хотел бы соединиться навеки – как в браке, заключаемом на небесах. По ряду обстоятельств мне не пришлось проникнуться обычной верой (или заботой о своих или чужих останках) и фетишистскими чувствами и т.д. Вещи, отыграв свои роли в событиях,  становятся всего лишь экскрементами событий; жизнь не в вещах, хотя бы и органических, а только в событиях. Но все это не основание для нечестивого отношения к этим экскрементам (см-Пушкин-128-). И тема почитания прошлых событий (жизней, прошлого в целом) – тема навязчивая у него (Пушкина?). Мне же остался до сих пор неисполненный долг – поставить памятники людям, похоронить которых мне не было дано,- начиная с моего отца, зарытого анонимно в братской могиле, и кончая людьми, память которых пытаются присвоить себе всевозможные пошлые фанаты (П.Н.Савицкого, Л.Н.Гумилева) или просто людьми безвозвратно утраченных времен.

***

          Обо всех моих бывших женах и «невестах» можно было бы сказать много хорошего даже по воспоминаниям, тем более,- если четко восстановить те образы, которые они умели успешно носить на себе в первые месяцы знакомства. Но по шутливому определению в метафизике, время – это то, что портит все даже независимо от того, управляет ли временем кто-либо, или даже само собой не владеет, т.е. не управляет. С течением времени изнашивает свой образ и женщина, а если из «чертовой кожи» или джинсовой ткани, все равно ей

захочется походить в каком-нибудь новом виде хотя бы обернувшись старухой,- ведь сделать наоборот и предстать Хоме Бруту омоложенной лет на 20 было бы еще труднее, судя по всему, что мы только знаем.

          Last but not least среди них могла бы всех превзойти, ибо остальные были дамами просто приятными, то есть прекрасны лишь в некоторых отношениях. С легкого гоголевского пера вспорхнула в нашу философскую терминологию диалектическая формула «в одном отношении» и «в другом отношении» с той же легкостью как и выражение «с одной стороны» или «с другой стороны», как если бы эта самая послекантовская диалектика уже построила что либо вроде исчисления отношений (высшую алгебру) и построила топологию, позволяющую определить достоверно (эффективно, надежно, т.е. душеспасительно) какие из сторон или аспектов, воспринимаемых одновременно или последовательно, могут принадлежать одному и тому же целому, т.е. сопринадлежно друг другу. Тогда еще не знали даже теорем о неподвижной точке, которые хоть что-то говорят о таких сопринадлежностях, о связностях всякого рода метаморфов и метафоритмов. Зато уже в гоголевские времена любой портретист и фотограф знал, что если хотят пикового Германа или Чичикова усадить как надо и что-нибудь в нем отретушировать (убавить или прибавить), то с этих натурщиков можно смело писать портреты Наполеона (и близких его эпигонов).

***

…(арабской культуры). Этой специфики одухотворенности женской пластики даже в конце Х1Х равно не сознают ни О.Уайльд, ни Вл. Соловьев в откровениях своих эстетик удерживаясь в самых архаических стратификациях «элементарных» для них восприятий и оценок, ранжирующих «простое» и «сложное».

Все мои разочарования в женщинах я мог свести к констатации того, что в большинстве случаев мне было бы лучше смотреть на них как на образцы скульптурной или балетной пластики, не вступая в отношения драматического искусства; в крайнем случае следует довольствоваться жанрами салонной комедии или карнавальной игры, но уж никак не входя в совместные сны или дрему вдвоем.

***

          Только к 93 г. (к своим 65 годам) я освободился от образа угнетенного народа и перестал смотреть на мат как на диамат, большевистский жаргон. Мат – это семантический класс усилительных частиц типа частицы «же» или «ну» или английского «to»,- она обозначает позицию отсутствующего (угадываемого – эллипсис!) глагола по схеме «мать твою за ногу!».

***

          У мемуаров перед романами огромное преимущество в том, что автору нет нужды сочинять ту сторону сюжета, которая называется фабулой,- за масштаб и связь событий во времени автор не отвечает, да и ответственны ли за них центральные персонажи сюжета, т.е. автор-в-свете-памяти, «герой», каким он вспоминается себе. «Рожденные в годы глухие, пути не помнят своего». (А.Блок). Пруст своему роману отвоевывает это достоинство, строя его в обратной перспективе: мы, читатели, с первых страниц многотомного повествованья успокоены: автор с нами и смерть ему грозит только издали, как и нам, пожалуй. (см.-Новая литература-9-).

          Предзаданный, детерминистский порядок фабулы может восприниматься уже только как общеизвестный, детерминированный и для читательского сознания аспект мировой истории – аспект космической топологии. Здесь топосы, которых мы не выбираем.

***

          Большой ум теоретика (не изобретателя!) явно связан с простодушием, точнее наивностью, ибо простота, что хуже воровства, часто сочетает душевность с хитростью, а не умом. Наивности умозрителей удивляться приходится больше, чем успеху, возвращаемуся через тысячелетия и к Платону, и к Макиавелли или даже к Буддам и Лао-Цзы. Даже Горбачев хотел быть ловкачем, но оказался чемпионом наивности вместе со всем советским народом. Что может быть наивней нарциссизма, особенно в ситуации Фальстафовой?

          Благороднейшим по наивности бюрократом родился и подрастал мой школьный друг-консорт Г.И.Бондарев. Без большого ума к 17 годам никак не сохранишь наивности Нарцисса. Наши разногласия самый острый характер обрели после известия о Нагасаки и Хиросиме. Добро вызывается к жизни злом (к бытию, к реализации – изоморфных пространств Возможного-случайного),- но это так устраивают боги: это их игра. Люди же должны стремиться только к добру (а не через любые средства, а только через добро же). Это

слова Ганди. Но со времен Платона и до Гегеля и Маркса в моду входила игра в бога,- на ней особенно настаивал Гегель и вообще немецкий профессионализм до Хоркхаймера и Адорно и далее.

          Я уверен, что главной погибелью коммунизма и СССР была гонка атомных вооружений на протяжении 40 лет. Без нашей атомной державы мир в целом был бы гораздо мягче; даже исламский экстремизм не воспитал бы в себе такой экзальтации-пассионарности,  И политическая целостность СССР могла бы пережить даже его футурологическое перерождение в буржуазную страну, в либеральную, в интернационал соседей, содержателей мелких обоюдных интересов – блок жирных колбас и тощих сосисок, купат и т.п. по Рабле.

***

          Что такое «судьба» - если рассматривать ее как ось композиции всякого рода мемуаров? Все мы, влетая в жизнь с определенной инерцией, сталкиваемся с неожиданными обстоятельствами, более или менее жесткими (либо упругими, как и мы сами). В результате наши траектории меняются, преломляясь рикошетом. В некоторых странах и временах скачки рикошетом более или менее единообразны по причинам однообразия рельефов, от которых мы отражаемся, пока не иссякнет наша энергия, наша летучесть, зависящая от нашей упругости – и упругости среды и ее граней. Жизнь демонстрирует в мемуарах емкость такой метафоры, а неудачные романные фабулы – наше неумение пользоваться знаниями о временах и нравах,- в плохих вымыслах метафора наша не работает, автору приходится бить как в бильярде – подгонять всю игру, как в бильярде или крикете,- вести весь сюжет усилиями собственных страстишек.

          Фрейдизм (как и марксизм) подсказывает асимметрии шариков, авторскими импульсами подгоняемых по перипетиям фабул, которые не состоялись бы, если бы не авторские тычки. У Джойса в пределах неполных суток, а у Пруста – в трех десятках лет разыгрываются одинаково сложные реконструкции судеб, которые слишком дороги (занимательны) обоим авторам, чтобы они могли допустить плюрализм сюжетообразующих импульсов («но вдруг!»),- типичный для детективной и приключенческой литературы плюрализм. (см.-Шекспир-170-).

***

          За свое дерзковатое легкомыслие нескольких месяцев 1945 г. я был чрезвычайно щедро взыскан. В отличие от однодельцев, я до ареста воспринимал окружающее скорее глазами экологиста, чем политического или социального мистика. В пространстве СССР мне виделась экологическая ниша, что называлось парком в Англии когда-то,- и тем скотным двором, на который кухарка государством правящая в любое утро может выйти с топором или ножом, чтобы выбрать себе на убой скотинку или птичку. Не желая хотя бы себе показаться скотиной, я попытался преобразить хотя бы себя и друзей в некие мифические существа, во птицезверя, крылатого зверя, способного сразиться с государственной кухаркой при самых неблагоприятных обстоятельствах, в полной обреченности. Разумеется, не было у

нас тогда в обиходе слова для обозначения понятия «экология», не было и понятия о том, чем бывают парки (наряду с нашими парками имени Культуры  и Отдыха). У нас была культура имени Горького.

          Щедрой наградой за дерзкое легкомыслие стало для меня путешествие по тому нашему Зазеркалью социализма, которое прославлено под именем ГУЛАГа. Только в некоторых фильмах Феллини случилось мне впоследствии видеть живописные образы чего-то сравнимого с реальностью этого осязательно освоенного мной зазеркалья. Каково же было мое изумление перед откровенной незаинтересованностью этим трансцендентальным миром во всей посюсторонней России! Тем хуже для нее,- пришлось мне заключить по впечатлениям об этом трусливом безразличии всех ко всему. Тем хуже для них,- чем бездушней ходят они по этой почве, тем немилосердней они будут наказаны (все сразу) историей. Видимо в Историю они просто не верят, выдавая себе за историю всего лишь хронологическую последовательность происшествий; сохраненных Летописанием и архивами для их чванливой и трусливой памяти, кичливой и трусливой выше всякой фантазии раблезиад и швейкиад.

***

          Вступленье в форме посвященья (скажем, Никите Елисееву): Увы, мой друг,

                             «Наука сокращает

                             Нам опыты быстротекущей жизни»,-

притом сокращает за счет глубины, а не широты и поверхностности. Поэтому научно обработанные мыслью факты-наблюденья кажутся особенно поверхностными и даже плоскими, хотя теряются при этом не сути ситуаций, а только соки, т.е. только растворители квинт- и cext-эссенций,- улетучивающиеся в качестве запахов природные растворители смыслов. В антитезу научным традициям, влекущим благородную простоту форм (греческой пластики, например, столь контрастирующей с рококошной роскошью иероглифик и восточных каллиграфий вообще),- в антитезу традициям научных унификаций всему и вся,- поэзия отстаивает воображению свободу метафорических (антиметафизических) игр мысли неизвестно с чем в конечном счете – с немыслью или мыслью, но чужой, а иногда и с собственной, но вчерашней мыслью-тигрушкой.

          «Цветок засохший безуханный Попавший в книгу»,- вот моя любовь с детства: у Пушкина весь дар быть может был в способности губами оживлять подобные расплющенные опыты быстротекущей жизни, раздавленные толщами народного недопонимания, фольклорного многословия и прессами научной мумификации… Кто не знает способностей книжной речи служить пресс-папье для любого переживания как одной из составляющих (составных частей) ситуации наблюдения.

          Засохший-безуханный листок-лепесток из соцветья события, в котором многолепестковое восприятие многоаспектнее фасеточного зрения: поиск таких безуханных вкладышей в пресс-папье-массивы книжной листвы (как это по-французски? feuillet-feuilleton),- в хранилищах информаций, сродни фельетонным.

          Отсюда жанрик этих эссейеток, одна из которых может отсылать к моей жизни как школе совершенной конспирации, которая кульминирует в смерти; мертвец совсем неуязвим и неподсуден. Он проходит сквозь стены в качестве узника, но это не в его делах, а только актерская часть его жизни. Гораздо больше может мертвый, ставший режиссером, то есть вступив в историю,- по Пушкину такое доступно иногда мужчине, если он любовью превосходит смерть свою. Любовью к городу Санкт-Петербургу,- почто она не в счет (в сравнении с любовью какого-то растяпы-ротозея Евгения, бездельного мечтателя с его любовью к скромнице-Параше, не покушающейся на судьбу особенно счастливую себе)… У многих наших Пушкин на макушке вместо маски, он вместо шапки, не попав в мозги, над головой нам Зовет нас к войнам.

***

          Метамемуары с общим заголовком: «Двадцать эссе из собственно жизни». Если эссе из собственной жизни… на темы культурологии – жанр эссеистики.

***

          Заголовки к мемуарам и эпиграфы: «Рыбовладельческое государство,- но и в нем человек по природе бобр. Бобры, будьте добры!» «Если кто-то звал кого-то сквозь густую ложь – что с него возьмешь? И какая нам забота, Если у межи Повстречался с кем-то кто-то…» «Посети мой бедный прах. А Эдмонда не покинет Дженни даже в небесах» (Дженни вымокла до нитки) – «Матильды чистый дух тебя зовет».

***

          Озаглавить 4 главу: «Wo das Nichts sich nichtet».

***

\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\

          Моя переписка много лет держится на иллюзии, что друзья сохраняются не только в моей памяти и привычках общения, не измышлены мной. Чтобы плыть с человеком в одном потоке времени, в одну сторону – надо быть совсем рядом.

***

          Мемуары не должны быть автопортретом, что с ними все-таки часто случается.

          А культ безличности? Диалектики хватит на все – и на этот и на культ личности.

          Гегель – это философия оптимизма, который тоже хочет жить, как тот цыпленок.

***

          В моих мемуарах т.1 две главы должны начинаться так: «По утрам газеты и радио спешат напомнить о возможности приобрести билеты на спектакли, задуманные как раз для тех, кто совершенно не воспитан в смотрении города как спектакля. Может быть где-то во Франции природная среда так приторно сладка, что нужен именно театр, в котором предложенный фон нарочито искусствен – до абсурда. Но нам, русским, это чуждо, природа вокруг так игрива, что Петербург у нас всегда спектакль с участием луны и солнца, погоды (часто не по сезону, но по масштабам совершенно безыскусственной) и меня самого, поскольку действия города, погоды и т.п. зависят в высшей мере от моих перемещений по пространству.

          Другая глава (может быть Первая) должна начинаться игрой отца с моим пистолетом. Потом Катриона…

***

          (Разговор с Л.Н.Гумилевым)

          - Что делать, если все мои следователи были евреи…

- Благодарить Бога! Вероятно, Вас оберегали даже в ГПУ: на Вас спускали лучших полемистов. Скорее всего они сами напрашивались из любопытства, что-нибудь да слышав о папе и маме…

          Психология Павлика Морозова была им не интересна: впрочем, Ваши учения о пассионариях должны были их разочаровать; преданность близким должна казаться Вам теперь проявлением всего лишь умственной ограниченности: Ваш Гамлет должен был бы проявить больше макиавеллизма, победив зараз всех, не исключая Фортинбраса и не поддаваясь эдиповским переживаниям. Да не так ли и ведут себя Ваши бесчисленные мини-гамлеты от монгольских царевичей до стамбульских янычар? О них не сыграешь высоких трагедий, прославляющих вещие интуиции мудрости; но хитрость в роли мудрости и проницательность во всем, что составляет слабости и мелочи человеческой психологии – этого в мини-гамлетах, то есть в Ваших историях о них – достаточно на десятки книг из жанра тюремного романа…

          (Я опускаю его ответы: их можно вычитать в его книгах, они не содержали бы ничего нового по сравнению с тем, что он уже опубликовал). Мне оставалось прокомментировать еще его собственную минигамлетическую судьбу.

- Если бы не евреев послала бы Вам партия в следователи Ваши, Вы бы не дожили до столь почтенного возраста: любой природный евразиец вышел бы из терпения очень быстро, и пустил бы в ход типично евразийскую кулачную аргументацию, а Вы бы этого тоже не смогли бы стерпеть. И Вас бы забили они на конвейере своем. Если бы я попал к следователям-евреям, наши препирательства с ними очень быстро привели бы следствие к результатам, которые обеспечили бы мне расстрел или эквивалентную ему каторгу.

Но среди моих следователей был всего один еврей, хотя кого только не было, даже Черненко… Мои следователи пасовали и трусили от прямоты моих ответов, а мне ничего страшнее жизни того времени – ничего не виделось. Я в той самой жизни вел свою иную жизнь. Они трусили и уклонялись от любого углубления, затронутых нами тем, не исключая зам.ген.прокурора Белкина.

***

Человек, причислявший себя к советской интеллигенции, ожидал извинений от всякого, толкнувшего его на тротуаре или в общественном транспорте. Но он посмотрел бы на себя как на идиота, если бы я придал бы значение каким-нибудь извинениям от имени народа от лица партии или лично от главы государства. Но бахтинствующий интеллигент охотно пошел бы на мистификацию в духе такой церемонии сатисфакции (компенсации за моральный ущерб); да и чем были наши реабилитации в 39, в 57 или 62 гг, как не доведенными до фарса сатисфакциями такого рода. Помните шекспировские церемониалы с такого рода сатисфакциями? Человек, вступающий в тяжбу с государством – с таким Левиафаном-Бегемотом-Носорогом как наше Отечество, сам уподобляется некоему Фальстафу.

***

          («Известия», №89, 13 мая 1994, стр.4, «Мальчик для ООН», статья Б.Бронштейна об Алеше Морове, 13-летнем лауреате конкурса («дипломатического») для молодежи до 20 лет с заданием «написать доклад для генсека ООН (т.е. вместо Бутроса Б.Гали) в три тура лицеист из Йошкар-Олы завоевал право на визит в ООН в США, где в Питсбурге выступал по телевидению).

          Мама его – профессор местного (Марийского) пединститута. Целый год Алеша играл в конституционного монарха государства Вилфрид (гора из английского мультфильма), где порядки жестоки, но не хуже, чем в России, участвовал весь класс. Что означают эти игры? Оторванность от жизни или особое ее знание? Когда ребята жгут костер, о чем ты думаешь, спрашивают его? – Я думаю о Нероне, который глядя на пожар Рима, вдохновлялся и писал стихи о горящей Трое. (Горевшей за три тысячи лет до Москвы, но никто не вспомнил: Москва горела интересней)

          Не о печеной картошке, как некоторые, а ведь вырос в бедной (полунищей) профессорской семье. Но наскребли ему для вояжа в Америку миллион, так что гардероб поправили и при случайной их встрече с Клинтоном (возле Белого дома президент садился в машину и помахал рукой) оба выглядели прилично.

          Постучим по генеалогическому древу чтобы не сглазить вундеркинда: родословная от К.Пруткова: предки были крепостными Жемчужникова – это род Егеревых и род Моровых.

          Вот фото на ежегодном балу ООН с фужером минеральной (по непроверенным данным) в кресле Козырева, в беседе с командующим миротворческими силами ООН.

***

          Добрый мой покровитель и приятель, разжалованный в зэки полковник (кавалерии) Волошин говаривал: «Наше дело – сделать тело, а Бог душу вложит». Самый сильный довод теизма – невозможность родителям или самому человеку приписать проект, реализованный в его плоти, воле, судьбе и всем прочем, что он захочет считать своим. Но даже доказав свою невиновность (в том, каков он: Яго так Яго, Макбет так Макбет) он еще ничего не прибавит себе такого, что сделало бы его истцом, а историю – судилищем для разбирательств по делам Сатаны, Каина и т.д. Только у человека заюридированого общества может возникнуть великая метафора Бытия как тяжбы, в которой каждый тем только интересен, что о чем-то может свидетельствовать, как перед хором античной трагедии. Особенно наглядно это у Эсхила в исходе «Орестеи». Заюридированный человек в ХХ записал себе даже множество таких прав, которые никто не ставил под сомненье, по крайней мере до занесения их на скрижали, до придания им письменных форм: право на жизнь, на выражение своих мнений и т.д., - в известном смысле прав на безнаказанность и безответственность (имея еще в виду и особые права заключенных и т.д. – перемещенных и т.п.).

***

          Как бы долго люди ни жили, им перед смертью их жизнь кажется ничтожно короткой,- она как бы сжимается в точку в собственной памяти. Как сделать свою память несжимаемой (и нерастворимых в мелочах?). Несжимаемость или распыляемость воспоминаний (своей или чужой памяти) обеспечима только жесткостью пережитого. Значительностью своих действий в ретроспективе.

          Мы погибаем не то что от болезней или даже врагов, - мы постоянно гибнем в самих себе, от забывчивости по отношению ко всему переживаемому. Мы мрем непрерывно самозабываньем, самоотчуждением от только что прожитого. Последним нашим русским поколениям нечего вспоминать, кроме отдельных роковых мгновений. Все остальные мгновенья вёсен или зим и т.д. «вспоминаются» по коллективно заученным формулам, как бы по анекдотам.

          Очевидные итоги Великой войны к весне 1945 сделали очевидным то, что не нуждается ни в каких дополнительных комментариях со ссылкой на засекреченные тогда факты (и до сих пор неясные кому-то). Люди, победившие в 1945 могли до декабря 41 добиваться каких-то успехов только ценой своей гибели. Длившаяся около 20 лет упорная подготовка к этой войне не обеспечила того главного, что было достигнуто в поражениях 41 и 42 годов: доверия к себе и друг к другу. Такого доверия по большему счету не стало совершенно естественно в обществе, раздираемом подозрительностью, нараставшей в течение многих лет острой политической борьбы, особенно наглядно утратившей «классовый характер» к 36-37 годам, когда жертвами этой борьбы стали люди политической элиты государства; состав которой никогда не был компромиссно-коалиционным. Страх и подозрительность (мнительность) овладели массовым сознанием уже хотя бы потому, что почти все репрессии проходили негласно; суд по политическим обвинениям (за исключением внешнего оформления двух-трех процессов) откровенно превратился в тайное судилище, в бездушный аппарат расправы над кем угодно неизвестно за что. Все рассуждения о «классовой борьбе» в духе марксизма обессмыслились. «Если враг не сдается»?.. Если он тайный враг, то его обличают в глазах всех, кто заинтересован в лицах обвиняемых. Иначе нет суда, а есть безрассудство, овладевающее сознанием всего общества; как бы народ ни безмолвствовал, чума безрассудного страха влечет грешное сознание всех в то состояние растерянности, которым только и можно было объяснить нашу слабость в 41 и 42. Эта растерянность сказалась и в молчании Сталина (первых десяти дней), о котором сейчас вспоминают так часто.

          Как бы ни была упорна подготовка материальных ресурсов войны, она по ходу войны возрасти не могла (мы потеряли территории Украины и Белоруссии) во всяком случае, если отвлечься от помощи союзников. Поражения сработали как шоковая терапия; к счастью не убили, а вывели из состояния глубокого торможения, которое вероятно, даже не осознавалось почти никем. Ибо чтобы осознать свою заторможенность, растерянность и вообще ущербность, необходима минимальная культура самонаблюдения и самоотчета, а нас от этой культуры отчуждали всей «антибуржуазной» и антирелигиозной пропагандой, - внушая страх перед заразой «индивидуализма» (классовое сознание не индивидуалистично по сути в той мере, в какой безлично), как и стыд за всякое обнаружение в себе хотя бы подсознательной веры в бессмертную свою душу.

***

          Рукописи не то чтобы не горят, Рукописи из пламени говорят, кричат как бы из крематория, что души, отлетающие от тела…

***

          …Я не оговорился «моими судьбами» - потому что в плане моей биографии я насчитываю их уже четыре судьбы. Первая, продолжавшаяся до моего ареста. Вторая – следующие восемь с половиной лет, контуры которой я успел очертить в мемуарах вторых. К третьей я перехожу сейчас. И она продолжалась до конца 60 –х годов, когда произошел разрыв мой с почти всеми близкими мне людьми и я оказался почти на нелегитимном положении бомжа. Не бомжом, но на грани бомжества, юродства и нового бесправия, близкого к бесправию зэка и кое в чем более бесправным, чем зэк. За меня никто уже не отвечал, ну, за исключением нескольких человек, которые оказались подлинными друзьями, и отношения с которыми надо было еще только восстанавливать.

          Четвертая моя судьба наметилась примерно к семьдесят седьмому году, и началась четвертая часть моей биографии, восстановление подлинных дружеских связей с последней моей, наконец, успешной женитьбой, о которой я здесь рассказывать не настроен, а настроен думать только о ключе пушкинской песни: «Пью за здравие Мэри, милой Мэри моей, тихо запер я двери, И один без друзей пью за здравие Мэри, милой Мэри моей».

***

          Ну, хорошо, биография… А что такое биография без своих итогов? Вот я сейчас, разговаривая, быть может несколько кокетничаю с Вами, на самом деле, конечно, мне не до кокетства, а мне было бы очень скучно… у меня есть трудовая книжка, в которой перечислены мои профессии и места, где я работал, - и вот моя биография. Но это в старом, в советском понимании и есть биография, трудовой путь. Я же менял свои профессии, свои работы, свои места жительства не по своей по сути воле. Если бы от меня зависело в пятьдесят четвертом году, когда я освободился, не досидев свои 10 лет, полтора года я не досидел, если бы от меня зависело, я бы приехал тот час же в Питер, где у меня были родственники, кстати сказать, и близкие друзья моих родителей, и поселился бы здесь уже в пятьдесят четвертом году. А удалось мне приехать только потому, что в шестьдесят втором году, то есть восемь лет спустя удалось добиться нашей реабилитации. Причем не я добился, а тот же Женя Бондарев через своего отца, который работал в самом аппарате правительства, и который подавал там ходатайства и устные вел какие-то переговоры. И в конце концов, чтобы снять всю эту тяжесть с Жени Бондарева, пришлось отменить приговор и те обвинения, которые выдвигались против нас. Потому что даже вот если мы сами на допросах говорили, что мы хотим свергнуть существующий строй, изменить государство, то все это выглядело, конечно, смешно. Как если бы ребенок сказал,- десятилетняя девочка из Словении по интернету вышла недавно на Ельцина, и Ельцин демонстративно сделал заявление на весь мир в форме ответа этой девочки. Это все игра, это все пропаганда.

          Я сейчас только удивляюсь, что все это пережил и выжил, выдержал, - вот, наверно, скрытый такой подсознательный пафос моего рассказа. Выдержал я потому что в лагере сначала выглядел очень молодым, мне было восемнадцать, когда я попал туда, а в голодные военные годы сказались на том, что я выглядел, как бы еще моложе, намного моложе, и потому ко мне относились очень гуманно.

          Я уже говорил о том, что следователи… чувствовали, по крайней мере старшие начальники отдела чувствовали какую-то неловкость, что вот им приходится заниматься таким вот… и становилось очевидным, что никакого взрослого за моей спиной не было, потому что они мне ставили неожиданные вопросы и получали неподготовленные ответы, которые удивляли…

***

          Еще два эпиграфа для главок: «Однажды счастье было от меня так близко, что я едва не попал в его мягкие теплые лапы» М.Горький (это к истории в Люсей-Галей – с дальнейшими не было мысли о счастье).

          Я рисковал перестать быть собой.

          Эпитекст: со мной это случалось не однажды. Даже неожиданная теоретическая-методологическая идея создавала иллюзию счастья, счастливой находки. Блок: «Опять порывы юных лет… и крайность пений. А счастья не было и нет и нет сомнений».

          Если что-то написано черным по белому, то смысл его не в белом фоне и не в контурах черного (или их силуэтах, заслоняющих сплошность белизны), а в игре того и другого. Счастье – женская идея адаптации своей к обстоятельствам в силу vice versa.

          Второй эпиграф Высоцкого: «Нет, ребята, все не так, все не так, как надо»: коммунист, ничего не получая, выходит теперь на деле из товарно-денежных отношений в область натурального обмена милостями и поучениями.

***

          Сорок лет прогрессирующего маразма и тревоги за человечество, из которого массы соотечественников с атомным оружием на руках, готово вычесть себя добровольно в знак своей особливости по примеру иракцев и прочих ирокезов – из рабской приверженности к старшим товарищам, - на память приходят все риторические фигуры, которым учило меня наиподлейшее народное представительство – тюремное окружение. То, что шутит так, что весь психоанализ мира смутится: «Умер Максим – ну и хвост с ним. Положили в гроб – Мать его… (видел)… Лежит милая в гробу – Я пристроился… целую Нравится- не нравится – Спи, моя красавица».

          Но когда там, в тюрьмах, я начинал пародировать народное красноречие, самые крутые ворюги орали мне: «Ты! Кончай! Тебе не личит!» (т.е. не «к лицу». И я научился гордиться тем, как они выделяют меня из своей среды по эстетическим мотивам. На воле же меня не выделяли ни в каком смысле. В рядовой массе народа нет ни стыда, ни догадки… хотя бы о том личит ли мне и дальше жить впроголодь и почти бомжом.

***

          Русскому люду всегда вольготно было разбегаться от толпы и скопища, от тесноты и духоты сборищ и толковищ – всегда свободно было бежать в меру бодрости, в две категории-меры. Одни шли в «гулящие люди», составившие массу казачества. Другие же всю жизнь продолжали свой бег прочь от всяких скопищ, тяготеющих к новому тяглу, если не на Москву и вообще на московитов, на царей, - то на свои локальные порубежные конвиксии и консорции, на своих атаманов и совой «круг». Сначала участие в тяготах жизни, а после – участие в самоуправствах и самосудах. Такие люди эксцентрики бежали так далеко, что им приходилось открывать Камчатки, Чукотки, Аляски и прочие выпуклости и околичности, прелести земного шара (говоря языком Джона Фальстафа, говорившего так в «Виндзорских красотках»).

          Замечательно, что человеческий люд, привычный к «расхристанному» виду юродивых, - не допустил бы ни в коем случае нагого юродствования женщин на какой-нибудь Мавританский или латиноамериканский манер…

***

          Для дальнейшей разработки – темы (1) я в Москве 59 г. – Окуджава в «Театральном кафе» - «в затылки наши круглые» и нить к «Свиданию с Бонапартом» и темой Л.Толстого: свобода всем безумствам: графы Растопчин (затейник Павла) и Безухов – выпускают на волю психов: торжество бесклассового общества – красный кремлевский кирпич в подсветке пожара всей Москвы. (2) Кулигин все в то же «Грозе» Островского среди (в недрах странных нравов) трудится над загадкой Вечного Двигателя, чтобы продать англичанам за миллион, - Perpetuum mobile окажется марксизм-идеей перманентной революции.

          Симпатичнейший из героев античной литературы (пленивший Пушкина, не зря он «читал охотно Апулея» вместо Цицерона) – апулеевский Луций на собственной участи узнавший каково быть этим самым почтенным существом – народом (можно даже заподозрить Апулея в том, что его знаменитый роман – сплошная историческая аллегория).

          (3) Сжатый очерк до 1963 г..

***

          Теперь мне приходится дописывать мемуары из-за невозможности продолжать переписку с людьми, разбросанными во всем концам как Этого, так и Того Света.

***

 

Дорогой Лев!

          Спасибо, что ты обязался внести в конец моих мемуаров абзацы о коте-Буремглое, хотя задача эта трудная. Красоту его бледно-зеленых глаз и симметричность всего его мехового костюма передать невозможно. В частности, белую полоску как грима на носу, удлиняющего всю его физиономию понять нельзя. Сегодня Лена размораживала холодильник и плакала, что кот не может порадоваться ее хозяйственным заботам, которые составляли любимый театр кота-Буремглоя. Когда Лена мыла пол, кот ползал по всей квартире на брюхе за ней, чтобы лучше разглядеть всю механику Лениных действий. Он очень гордился тем, что, в частности, Лена так ликвидирует всякие следы его собственной жизнедеятельности и приводит его жизненный мир в стерильное состояние. Меня он слегка презирал за бездействие, хотя и любил вместе слушать музыку.

 

Юрий Динабург.

Метамемуары. Добавление к Пятой главе.

2008, январь.