Была весна….

 

 *         *          *

«Была весна, цвела сирень,

и пели пташечки…»

            из песенки 30-х

Была весна, цвела сирень… Одна – другую
сменяют песни. Бабушка и мать
поют легко. Их песню озорную
и я запомнил… Петь и запивать

печальной памятью – дань той поре далёкой -
осталось мне. И пусть забыт барак
с завалинкой посмертно одинокой,
я всё ж пою: - Была весна…

 Никак

 

не позабуду. Голоса живые
звучат и ныне ладно и тепло,
и вторят им горящие светло
на старом клёне листья золотые.

 

 

 

1. В набежавшей тени

 

*             *             *

 

Я выключаю свет и слышу ветер,
далёкий ветер зимней синей стыни,
пространств далёких призрачное пенье,
созвездий строгих ровный монолог.

 

Я выключаю свет и забываю
о сентябре, наполненном озябшим
свеченьем окон, шумом листьев тёмных,
и слабым стуком снега по стеклу.

 

Я выключаю свет, чтоб видеть ветер,
извечный ветер, словно сам он – время,
и вдруг , увидев свет зажжённой спички,
как детской сказке, улыбаюсь ей.

 

*             *             *

 

Сейчас там что!

Ни ночи, ни дождя,
ни ветра, не грядёт
декабрь, покрытый снегом…

Там что! – сияют дни,
и только скалы помнят
о гневе синих волн.
Там наших песен прах
ложится гнётом дней
на светлые дороги,
и в долгой тишине,
когда сверкает море,
песок с моих ладоней
поёт о днях любви
песку твоих следов.

*             *             *

 

Стучит спокойно сердце старой лодки,
ещё спокойнее воды громада
течёт на север в океан студёный.

Спокойно тонет солнце, замедляя

теченье мыслей. Юный рулевой
глядит спокойно в будущее. Небо
зажгло Венеру…

                               Можно повторить
всю жизнь с начала, глядя в эту воду,

пока тебя рассматривает молча
весь небосвод со дна немой реки.

 

*             *             *

 

Опять с тревогой дрогнуло крыло,
и долгие круги мои замкнулись…

Внизу темнела школа. Пыльный двор,
глухонемая крыша, голоса
весёлой ребятни, среди которой
и я топчусь, смеюсь…  Эй, тополя,
откуда вы, зелёные гиганты?

Ваш ровный шум напоминает мне
о беге лёгких лет, надежд, мечтаний.

Я помню вас тростинками. А вы,
вы помните?..

                              Как многих я не знаю
в весёлом рое лиц, не узнаю
тех, с кем  вчера лишь виделся…

                                              Как странно
горит закат на окнах!.. В этом классе
и я мечтал напрасно о свиданьях,
и вот сейчас мечтаю и смотрю
на путь из школы:

                - Что ж, опять  - прощай!

…Двор стал площадкой малой,

                                                            отошла
на дно куда-то школа, тополя
остались там, внизу, во временах
опять далёких.
                                 И упругий ветер,
наполнив крылья, вдаль понёс меня.

 

*             *             *

 

Тревожна середина дня.

В случайном звуке отдалённом
услышу вдруг, как тихим звоном
вселенная зовёт меня.

 

А поверну лицо назад -
услышу  жалобу рассвета,
и оборвётся в сердце где-то
привет, возникший невпопад.

 

 

*             *             *

 

Шопена зыбкая баллада,
и ночь, и снег во всё окно…

Какая странная награда
за дни, минувшие давно.

 

Я снова слышу поезда
сквозь жизнь летящие куда-то,
волнующие города
весенней радостью возврата.

 

И вот разъято лет кольцо!

Неудержимее, чем горе,
былого грустное лицо
врывается в меня, как море.

 

*             *             *

 

Переступлю ещё один порог,
глаза привычно опуская долу,
не поклонюсь грядущему престолу,
но - прошлому пошлю души кивок.

 

Не жду привета и похвал не жду,
но если счастье

                подмигнёт мне снова,
останусь жить, и в будущем аду
оставлю для души живое слово.

 

*             *             *

 

Я ночью шел  по старому мосту.

Свет уходил от снега в высоту.

Лишь фонари глядели в темноту
воды, промывшей чёрную черту

на безмятежном пологе реки.

Мне было видно в этой черноте,
как там мерцали тускло светляки,
напоминая сердцу о мечте,

о той земле, где, греясь на ветру,
трава и пальмы вспыхивают страстно,
и солнце к небу поднимают властно,
и морю кланяются по утру.

 

Я улыбнулся им: когда умру,
я продышу сквозь снег лазейку к ночи,
и будут мне мой вечный сон морочить
вот эти звёзды, чьих лучей игру
я увидал, когда, обняв мечту,
один стоял пол ночи на мосту.

 

*             *             *

 

Вечереет. Темнеет. Темно.

В темноте  в стороне от дороги
из неведомой чьей-то берлоги
одинокое светит окно.

 

А вокруг снеговые пески
заметают пути неживые,
все поля, все края нежилые,
и твои задевают виски.

 

Как огромна земля! Как мала
пядь земли в этой темени где-то,
где горит огонёк до рассвета
у окна на ладони стола.

 

Замигает, утонет в былом,
вновь сквозь снежную полночь

                                             пробьётся.

Мчится время своим чередом.

Скоро утро позёмкой займётся.

 

Побелеет небес полотно.

День рванётся

                пургой быстротечной.

Далью вспыхнувшей,

                              болью сердечной
мне твоё отзовётся окно.

 

Памяти деда*

 

И ты сидишь лицом к окну.

Ты провожаешь свет фонарный
в свою холодную страну,
где на путях вагон товарный,

судьбой потерян, мирно спит,
а перед ним в застывшей сини
комета времени парит,
влача по звёздам хвост павлиний…

 

И я, как ты, смотрю в окно.

Ночь коротка. Совсем немного
осталась нам. Да всё равно
не даст заснуть судьба-дорога.

 

В ночное бденье, в час глухой
нас искушает свет фонарный.

Вновь в тишине во тьме сырой,
вздохнув колодкой тормозной,
увозит в ночь вагон товарный
на чёрных нарах нас с тобой.

 

 

*             *             *

 

Прасковью, бабушку мою,
заносит снег зимы далёкой.

Нет, я не плачу, но стою
в слезах печали одинокой.

 

- Помянешь! – говорила мне,
и нюхала табак с ладони.

- Смотри, как сызнова долдонит
сырое времечко в окне.

 

И вспоминала Кологрив,
своих господ, и, сказкой давней
мои печали утолив,
бранила дождь, стучала ставней.

 

Сухая, чёрная рука,
как воск, податливая кожа.

Глаза глядят из-под платка,
усталые морщины множа.

 

И на меня семь раз на дню
поднимет руку для острастки.

Ушли года. Померкли краски.

Молюсь: вот скоро догоню

твой возраст, и, сойдя с земли,
не разгляжу из тьмы высокой
в застывшей солнечной пыли
тебя в моей весне далёкой…

 

Первый пароход

 

Когда полярная кончалась ночь,
когда дремучий шорох ледохода
стихал в Обской  Губе, когда июнь,
столкнув с небес последний ворох снега,

вдруг раскрывал над тундрой небосвод,
тогда мы просыпались. Ливень света

ломил в зубах, и нерест разрывал
речное русло, лебеди садились

в пяти шагах от берега. Тогда
в твоей душе запляшет лихорадка:
следишь, когда появится дымок
далёкого, как счастье парохода,

 

взбираешься на крышу, на обрыв

взлетаешь, ждёшь, торопишь солнце жизни,

во все глаза глядишь. И вот кричишь
всей тундре просыпающейся: -Вииижуу!

 

Потом три дня плывёт к нам тот дымок,
извилины реки одолевая…

И эти дни  стоят в  глазах, как праздник,
всем светом жизни будущей горят.   

*             *             *

 

Обычай не истлевший, праотцев
безоблачный подарок – на исходе
осенних дней, когда ещё тепло
шумит берёза золотом последним,

когда исходит небо синевой,
мы жжём костры…

                        Сегодня, как обычно,
на час-другой оставив суету,
я на огонь смотрел, внимая ветру.

 

Вдруг странный новый звук

                                            пронзил меня:
летели журавли, тяжёлым клином
нацелившись на солнце. Как мольба,
звучала песня их: - Не забывайте!

Не забывайте нас!..  И к солнцу ввысь
спокойно улетали. Возвращаясь
к костру глазами, продолжал я слышать
”не забывайте…” Голоса людей

угадывались в улетавших звуках.

И эхо множила игра огня.
Ввысь улетали искры…

                                              Боже правый,
и эти умоляют: - Помни нас!

 

*             *             *

 

Несбывшийся моряк, гляжу с тоской
на чёрные бушлаты, бескозырки,
широкие шаги юнцов, которым
открыто море. Чувствую лицом

нездешний ветер, тёплый и тугой,
тяжёлых волн движение, лагуны,
где тайна жизни брезжит сквозь лианы
тропического леса, разговор

мне недоступный…  Как им повезло,
всем этим юнгам, небу, рифам белым,
и парусам! Невольно отставая,
я ухожу в обычное своё

существованье. Мне привычна соль
слезы, ничуть не горькой. Напеваю
мотивчик беспризорный,

                                      словно к мачте,
к моей берёзе старой прислоняясь.

 

 

 

Гаданье

 

На ладони увидел дорогу,
новый дом, и удачу в судьбе,
и чужим показался себе,
и спиной повернулся к порогу,

чтобы путь свой привычный забыть
ради новой дороги туманной.

Но ведущая к дымке желанной
рвётся быстро бесплотная нить.

 

Дверью скрипнул сквозняк нежилой,
солнце скрылось за сумрачным лесом,
крикнул ворон на ели сухой,
снежный столб разгулявшимся бесом

закрутился, взметнулся, исчез.

Стало тише, чем было. Устало
время двинулось наперерез
дню, чья тень меня с толку сбивала.

 

В набежавшей тени

 

Загородила туча  день,
и враз всех радостей лишила.

Ты снова – прах, ты – только тень
себя, угрюмое ветрило

исчезнувшего корабля.

Как мало надо, чтоб восстала
не память, но сама земля!

И, в сердце погружая жало,

пчела любви твоей былой
к любви опять тебя вернула,
к судьбе нежданной и шальной.

И вихрь осеннего разгула

сорвал тебя с родных ветвей,
забросил в темень вечной спячки,
где нежно плачет соловей
над маревом земной горячки.

 

Как мало нужно! – всё насквозь
пройти, всю даль существованья,
чтоб ясным солнцем прорвалось
перегоревшее страданье.

 

В Куртатинском ущелье

 

Холодный ветер гонит по дороге
весёлый ворох листьев. У скалы
журчит источник, призывая в гости
куницу, мышь, орла и пастуха.

 

Тут горбится надгробье. Крепкий камень
глазами человека смотрит в мир.

Молва гласит: обманут хитрым зверем,
охотник здесь попал под камнепад

и навсегда остался под камнями.

Он где-то здесь. И рядом с ним всегда
журчит вода, ненастные раздумья
смягчая тихой песней. Холодок

вслед за тобой теперь пойдёт по жизни.

Ты, долгий путь свершив, придёшь опять
сюда, где замирает на излёте
мысль о шагах последних. Только мир

всё так же  молод: гонит по дороге
весёлый ворох листьев…  Не вчера ль
вы здесь стояли – ты и тот охотник?

Вот что-то снова хрустнуло вверху,

рванулось вниз, умножилось, сверкнуло
кровавым глазом зверя из кустов
шиповника. И застучало сердце
в ловушке страха, в глупой западне.

 

Неужто всё?.. Но нет, не всё как будто:
там, на Земле, так ясен шум воды,
шуршанье листьев, голоса людские,
и ночью зверь мой плачет надо мной.

 

День октября

 

Так ясно было утром! Голубел
весь горизонт, сверкал и таял иней.

Холодный ветер реял лёгким бризом,
был праздным морем опустевший лес.

 

К полудню ясность холода пошла
на убыль, юга теплое дыханье
цедило смуту, искушало веру.

Подняв цветок календулы сухой,

я заглянул в уснувшее лицо,
и захотел, чтоб лето повторилось.

Увы, напрасно. День совсем поник
и с головой накрылся облаками.

 

Наш старый город стал ещё старей.

А помнишь, как весёлые задиры,
мы гнёт хандры, бывало, отражали
грядущей славой?.. Скрипнула в ответ

на ржавой петле старая калитка,
и белый дым, взметнувшись над костром,
соединился с небом, где в раздумье,
забыв свой путь, стояли облака.

 

*             *             *

 

Сверкает тускло иней,
торчком стоят дымы,
запутавшись, как в тине,
в предчувствии зимы.

 

И кровь твоя моложе,
чем вечером вчера,
вершит свой труд под кожей,
старается сестра.

 

Приходит память в чувство.

Ты вновь не одинок.

Душа взлетела люстрой
под белый потолок.

 

В трамвайном разговоре
сквозь суеты прибой
пробился – каплей в море -
восторг души живой:

в плечо отцу ребёнок
доверчиво сказал:
- Меня вчера телёнок
в плечо поцеловал

 

Будни апреля

 

Решил бежать.

               Нельзя чтоб каждый вечер -
одна и та же мысль и темень та же,
и голоса вокруг одни и те же,
и окна те же, и потом - дорога,

где всё уснуло, замерло, застыло.

А между тем не скажешь, что и время
остановилось: вот уже полгода
прошло, как, пожелав

                              остаться в прошлом,

приятель бывший взял и бросил жить…

Решил бежать. Собрал рубахи, книги,
нашел рюкзак…  Но для чего бумаги,
и книги все, и вещи? Нужно просто

начать, как раньше… Затворил окно

и сел писать записку… - До свиданья.

Я уезжаю. Всё, что я оставил,
теперь твоё. Что будет – не известно.

 

Вокзал, вагоны, ветер – я не знаю.

Я не могу. Такая боль, что впору
рыдать Земле в подол…

                                   И вдруг заплакал,
и всё увидел – ветер, снег, вагоны.

И незаметно для себя уснул.

 

 

*             *             *

 

Сад Городской – всех радостей родник,
всех бедствий бог…

                              Как будто корни света,
легли на лица тени томных веток…

Сад Городской!

                                А там, в глухом углу

стоит в молчанье куст сирени старой,
и музыка нежна, мутна, хмельна,
вся за стеной зелёной.

                                            Странный сад!
Он обнял нас, и водоросли звуков

переплели аллею – не уйти,
не увильнуть…

                   Ищи в глазах случайных
своё спасенье! Сядь под фонарём
и успокой бесстрастным этим душем
своей души горячее лицо.

 

… Случайных рук зелёное тепло,
зелёных глаз нежданное вино,
и ты во тьме, как свет,

                                  находишь губы,
и время растворяется в губах.

 

И сад ночной уже глядит с небес.

В его ветвях дрожит звезда живая,
и он не видит нас, огнём чудес
в мятежной муке пальцы обжигая.

*             *             *

 

Слишком холодно.

               Слишком серьёзно.

Холод в длинном луче от окна,
и в стекло ударяет морозно
веткой старого клёна весна.

 

Спор окончен.

               Тянуть невозможно.

Улыбнуться - проститься - уйти!

Одиночество жизни тревожно
ляжёт белой Невой на пути.

 

И по ладожским льдинам ступая,
тень моя отойдёт от меня.

Красный вечер, спокойно сгорая,
гасит солнце напрасного дня.

 

*             *             *

 

Всё снегом занесёт.

                                            Всё снегом занесёт.

Останется одна рябина у ворот,
да пьяно пролетит в объятиях мороза
отчаянный гудок шального паровоза,

да в комнатной тиши
                          в привычном запустенье
потянутся к перу непрошенные тени,
и лягут в восемь строк
                                 забытых женщин лица,
и станут на меня обидчиво коситься.

 

А то, что всех верней,
                          прикрыв ладонью рот,
зевнёт и скажет: - Да!
                                Всё снегом занесёт…

 

*             *             *

 

Голову втянуть поглубже,
по возможности,
уйти в себя,
часы оставить
жить своим путём.

Надеть на пальцы
золотые перстни пращура,
взобраться

на слона
с улыбкой самодержца,
вспомнить,
что забыл закрыть окно,
но –

               закрыть глаза
и в детской  лени
слушать колокольчик каравана -
воду сонную из кухонного крана.

 

*             *             *

 

Зима. Гляжу в окно
и вижу – ночь на свете.

Вверху темно, черно,
и – ветер, ветер, ветер.

 

А там, внизу пуста
в снегу лежит дорога.

Шуршит листком с куста
ночной земли тревога.

 

Ни одного огня.
Темно и незнакомо
взирают на меня
глаза чужого дома.

 

Позёмка. Третий час.

Громада неземная -
тоска придет сейчас,
всё на пути сминая.

 

Я тихо от окна
к подушке возвращаюсь,
и лбом к ладони сна
с молитвой прижимаюсь.

 

*             *             *

 

Простое небесное чудо -
как солнце, большая луна
неспешно восходит оттуда,
где движется ночи стена.

 

И старое небо дневное
обнять и утешить спеша,
является чудо земное -
бессонной цикады  душа.

 

«Владимир Луговской»

 

Дышало грустью сумрачное море.
Был  дождь с утра. На пляжном пятачке
бродили чайки, утверждая осень,
мерцали мрачно дети старины –

седые валуны. О, эмбрионы
грядущего, что помнит ваша плоть?

 

В шестнадцать двадцать белый катерок
вернул весну безлюдному причалу,
но – ненадолго. К вечеру волна
взялась качать несчастную скорлупку.

И это был – поэт, отец «Венгерки
курсантской» чудной. Сыпал серый дождь.

 

В иллюминаторах качалось небо
ненастной вечности, и густобровый
поэт внимал живым ударам волн,
швартовых скрипу, ветра завыванью.

 

А где-то звуки музыки метались,
и ныла боль  - лишь именем одним
касаться  пьяных волн, солёной жизни,
ждать и не верить, что она прошла.

 

*             *             *

 

Смолкает дом и сердце слышит:

шумят  деревья в тишине,
как будто дождь идёт по крыше,
как будто листья на огне

трепещут, радостно сгорая,
забыв, как им  светло жилось,
своим беспамятством смиряя
огня неистовую злость.

 

Но вот и дерева смолкают,
и лишь одни в тиши ночной
часы  бессонные шагают,
как часовые за спиной.

 

*             *             *

 

Не поняли друг друга. Разошлись,
и память друг о друге зачеркнули.

Прошли  года. Как ветер, промелькнули.

И выдохнул один: - Остановись!..

 

И, позабытый в длинной череде,
метнулся ветер возгласу навстречу,
и  заметались звёзды на воде,
и, человеческой смущённый речью,

тревожно столб перронный загудел,
и распахнула двери электричка,

 

дохнув теплом неразличимых тел.

Тревожно вспыхнула,

                              и задохнулась спичка,

едва коснувшись светом темноты,
в которой счастье годы опьянило.

Но тьма другая взгляд опередила,
не дав священной перейти черты.

 

Былое  в прежний покатило путь.

И лист, сорвавшись с ветки,

                                    ткнулся в грудь.

 

Путешествие

 

Наш пароход тонул в кромешной мгле,
как будто путь лежал ко дну речному.

Дождь сыпал так по всей ночной земле,
что никакому светочу земному

не дотянуться было бы до нас,
надумай он сиять в глуши таёжной.

Лишь звук воды назойливый, острожный
стеной стоял, невидимый для глаз.

 

И, добавляя дёгтя к черноте,
бессонный кто-то спьяну петь пытался,
но с первой строчки в темень оступался
и дальше плыл без слов к своей мечте.

 

Я вспоминал, что где-то здесь прошло
начало лет моих, благие годы.

Я видел детства радужные своды,
вдыхая тундры пряное тепло.

 

Ещё чуть-чуть и мокрый пароход,
толкнув причал,

                   гудком тот мир разбудит…

Но мёртвым сном вокруг дышали люди,
во сне стирая с лиц тяжёлый пот.

 

Они-то знали, что посёлок мой
давным-давно по брёвнышку раскатан.

Дождь замолчал… Наверно, этой тьмой
был мой порыв отчаянный разгадан.

 

Но за стеной дождя вставал туман.

В нём голос баржи прокатился хмуро.

На мостик вышел белый капитан,
и в пустоту звездой скользнул окурок.

 

 

Уходит поезд

 

Уходит поезд. Посмотри,
не ты ли в поезде уехал?

Дела и годы – не помеха,
и о судьбе не говори.

 

Пусть опыт юности забыт,
и даль в окне, и стук колёсный
тебя с заезженных орбит
уже несут в зелёный, росный,

промытый ветром и весной,
изъятый из оков забвенья,
тот мир, где правит тишиной
невинный голос пробужденья.

 

Там  лес ночной росой горит,
там день встаёт, как жизни веха.
До горизонта – свет зари.

И поезд вместе с ней уехал.

 

*             *             *

 

Берёза, за моим окном качаясь,
укачивает мысль. Я поддаюсь:

не потрудясь и пальцем, уплываю
туда, откуда ветер прилетел.

 

И шум воды у прежних берегов
мне жизнь мою иную возвращает,
и радостно мне жить опять, и помнить,
мечтать, и видеть берег, волны, даль.

 

Здесь Эльтиген свой золотой песок
переметает из времён минувших
в грядущие века. Нежна, чиста,
качается вода, и без запинки

её спокойный, неизменный шум
сливается с задумчивой берёзой,
с высокими падучими ветвями,
и с участью сегодняшней моей.

 

Между строк

                              Н. Рябининой

Наталье некогда писать:

Ещё не стираны пелёнки,
ещё грохочет в перепонки
день неумолчный. Жди, тетрадь!

 

Заварен чай, закрыта дверь,
ушита петелька, заштопан
носок. Пора кормить опять…

Ах, дел не кончить до потопа.

 

Но тише, тише, тише мир!
Спит  на руке младенец сладко.

О, как богат он, как он сир
под самой крышей

                               дом твой, Натка.

 

Открыта на столе тетрадь,
Вздохнув, строка уткнулась  в слово…

А завтра всё начнётся снова.

Уж где тут время замечать!

 

Но дней суровая печать
уже темнеет под глазами,
которые закрылись сами,

чтоб слёз на волю не пускать.

 

*             *             *

 

И охладело сердце к дому,
где сытно ели, крепко спали.

Он тихо подошел к родному.

Там тускло тлел огонь печали.

 

Кусты лицо дождём обдали.

Он отшатнулся прочь в смятенье.

Почти забытые ступени
несчастного корить не стали.

 

Горел закат огнём осенним
и озарял всей жизни годы.

Так горько стала от свободы,
что жалко дрогнули колени.

 

Пустую грудь лучом пронзила
вина, чтоб замычал, стеная…

На стук знакомый мать глухая
пугливо дверь ему открыла.

 

Некто

 

Ночь Новогодняя была в разгаре.

Две крохотные ёлочки вовсю
сияли нам, делили счастье с нами,
неторопливо грезя, сквозь вино

поглядывали в будущее. Кто-то
решил, что время нас вернуть земле,
и позвонил, но говорить не стал.

И в телефонной трубке запищала

унылая машинка… Глупо слать
вдогонку шутнику слова из жести
и совесть в нём будить.

                                             Однако, что
заставило его в укрытье кануть?

 

Что у него за пазухой? Щегол?!

Или кусок асфальта?!

                              Впрочем, лишне
на пустяке топтаться. Этой ночью

чудес и счастья подобало ждать.

 

Итак, ещё бокал! А тот пусть ходит,
за тополями прячась. Никому
не уступаем больше этой ночи!

… Опять звонок. И снова – тишина…

 

*             *             *

 

Прошел тяжелый хмель зимы.

Пришло весеннее похмелье.

Надеждой наполняем мы
своё недолгое веселье.

 

В шуршании сухой травы
мы не услышим слова грусти
о прежних днях. И мы правы:
нас прошлое вот-вот отпустит,

толкнёт в толпу весёлых дней,
в поток очередного лета.

Апрель всё ярче, всё синей.

Но как мы долго ждали света!

 

Души очнувшаяся гроздь
протянута грозе навстречу…

Прости измену человечью,
листвы, почти истлевшей, горсть.

 

*             *             *

 

В лесу опустевшем ни звука.

Зачем, одиночка, зачем
ты хочешь, чтоб старая мука
тебя доконала совсем.

 

Но, стиснув холодные руки,
он прежнее имя твердит.

И падают жалкие звуки
на скальный  замшелый гранит.

 

Один день

 

День догорал в моём окне.

Закат погас. Как тень,
уже сутулился во мне
мой догоревший день.

 

Я утром  сны припоминал,
и вспомнил годы вдруг.

Они шумели, как вокзал,
тянулись рощей рук

к тем, улетевшим в поездах.

А я то мнил – ко мне.

Я видел солнце в тех руках.

И память о весне

со мной проснулась в этот день,
жила весь день во мне.

И вот осталась только тень -
тлен сумерек в окне.

 

Непрочитанная книга

 

Не прочитав, убрал куда-то. Снег
нагрянул неожиданно. Стояли
два месяца морозы. Ни письма
не принесли надежды. Незаметно

неведомая  рана затянулась
всесильной тиной.

                              Не пойму, откуда
слоновий этот пульс

                              и взгляд усталый.

Да, в незнакомый дом я не вошел,

не отворил окно, не увидал
сырую даль за синими словами,
и потому не прошептала мне
таинственная рана: - Ты любил,

отчаявшись, но ты не зря страдал.

Окупится страданье…

                                             Миг упущен.

В тебе слеза не вспыхнет, освещая
жизнь, отрешенную от вещих слов.

 

 

На берегу прощаний

 

Ты уплывёшь, я знаю. За тобой
мелькнёт позёмка и уснёт навеки,
объятая безмерной тишиной,
и день печальные опустит веки.

 

К чему тогда окно и календарь?

Закрыв глаза, почувствую сквозь стены,
как мостовые выбелит январь,
и, разрывая хлопья серой пены,

холодный ветер море развернёт

и всей тоской своей ударит в скалы…

Всё утро слышу, как ребёнком малым
зовёт меня последний пароход.

 

В тумане

 

Туманный человек –

                им странный движет ветер.

Куда, зачем, за кем,

                              к кому идёт-бредёт,
раскачиваясь?

      Нет ответа. Хмель вчерашний
измял его лицо и высушил глаза.

 

Окурок щиплет губ коросту,

                                             голубь дикий,
не глянув на него,

                              шарахнулся, взлетел…

Идёт-бредёт один, всегда один.

                                                  Беззвучно
спалённая гортань на мёртвом языке
беседует

      с песком пустыни неизвестной,
которая за ним плетётся по пятам.

*             *             *

 

Вдоль железной дороги
в стремительном ветре вагонов,
в сумасшедшем мельканье колёс,
раскаляясь на камнях,

серебристый кустарник цветёт.

                               Золотая дремота
отягчает упрямые ветви,

                               медовый дымок
из цветочных сердец поднимается…               

                                 Что же так быстро

пролетают вагоны,

                глаза к полотну опустив?

 

Улетают, стихают,

                уносят всегда и послушно
своё косное время

               к  бетону перронов пустых…

Но цветет серебристый кустарник,

                                            и дарит наивно
оглушённые рельсы

                  сияньем спокойным своим.

 

 

*             *             *

 

Пурга. Перрон. Под фонарями

Немые вихри крутит снег,
и небо плачет проводами:

-А ты зачем здесь, человек?

 

Кого ты ждёшь

               из тьмы кромешной?

Иди и дома жди вестей,
покуда ночь тропой неспешной
ведёт сквозь снег твоих гостей.

 

Но человек не слышит неба.

Он ждёт, когда из темноты
сильней вины и слаще хлеба
кончиной снежной маяты

к нему счастливый луч пробьётся,
взлетит восторженный гудок.

Устало поезд улыбнётся
и скажет, что быстрей не мог…

 

Пурга. Перрон. Под фонарями
немые вихри крутит снег.

Но, к солнцу вознесён мечтами,
пургу целует человек.

 

 

В небе весны

 

Там, в гуще облаков, такая синева!

Нет силы трезво жить.

 Нет крыльев, чтоб подняться
за горы облаков, туда, где сон-трава
и синяя заря сошлись, чтоб обвенчаться.

 

Какая тишина! Как веет тьмой ночной,
дождями давних лет,

влюблённостью забытой!

Там, за горами лет росинкою разбитой
ещё горят глаза, оставленные мной.

 

Но как она близка! Вот – запах и слова,
вот – губы и руки рассеянная нежность…

О, небо, дай опять

               обнять твою безбрежность!..

Какие облака! Какая синева!

 

2. Была весна…

 

В пригороде

 

Юкки возлежат на холме.

Оттуда в траве по колени
мы движемся к нашей зиме.

Ни облачка в мире, ни тени.

 

Стоит величаво трава.

На пепельном небе Царьграда
июль засучил рукава.

Но что нам грозы канонада!

 

Спускаемся, полем бредём.

Далёко скользит электричка.

Далёко рокочущий гром.

Но к городу тянет привычка.

 

Стоим на перроне. Молчим.

Закрытыми смотрим глазами
в день, прожитый робко, как дым,
плывущий в грядущее с нами.

 

Там, в будущем - та же трава,
и холм одинокий, безлюдный,
забвенья сентябрь обоюдный,
и листья – как наши слова.

 

Через 30 лет

 

Ты, старина? Неужто это ты?..

Слегка  смутилась: - Боже мой! Откуда?..

Как луч, упавший в сердце темноты -
знакомый взгляд, внезапный, из-под спуда

какой-то жалкой участи, и жест
рукой – всё тот же, некий винт в намеке.

Стоим помехой в уличном потоке,
привычный сразу потеряв насест.

 

Поспешно вспоминаем. – Сколько душ
в семье?.. Ого!..

                                   Но странно видеть, страшно,
что уцелело в битве рукопашной
с тремя десятилетьями…   - Всё чушь!

 

Ты тот же…  – Да и ты… - А помнишь дни
на целине? Сейчас бы в эту реку!..

Ах, боже мой, как мало человеку
отпущено. Пора тушить огни.

 

И снова – старый жест…  Одни глаза
остались, но и их теснят морщины.

Вздохнула с укоризной: - О, мужчины!..

Но вот и расстаёмся. Как гроза

отгрохотала. Встречей оглушён,
иду, забыв привычную дорогу.

Одним рывком разъята цепь времён.

Расстались. Кончено. Таков закон.

Замнём. Забудем. Склеим понемногу.

 

На заре

 

Пройдись, не подгоняя душу,
ранним утром по безымянной дороге,
ныряющей в сумрак леса
и выбегающей к жёлтой окраине поля.

Тебе поклонится колос,
василёк улыбнётся.

Солнце пригреет мир.

Запах земли напомнит
чистую юность, светлую осень,
берег озера, штиль безмятежный.

… Видишь чаек знакомых?
Поживи в этом ритме
крыльев, полных свободы.

Осторожно вдохни
запах углей в костре,

                              догоревшем вчера.

Расшевели, пробуди слабый жар,
чтобы деревце дыма

                              поднялось, просыпаясь.
Дай мысли обнять

манящий мираж

               голубой беспредельности.
Все границы пронзи!
Обними очарованным взглядом
солнце, дальние горы,

                              гладь воды, камыши,
и опять – это пламя,

                              трепет сонной листвы.

Улыбнись муравью –

                               тишины бриллианту,
когда, обегая твой палец,
он мятежно взирает

                               на пламя костра золотое,
и тревога рассудка

                     сверкает в серьёзных глазах.

 

Бездомный Лучков

 

Его мы звали Юра, а ему
в ту пору было с хвостиком за сорок,
и был он согнут временем, а жил
в заштатном общежитии. Но дело

не в имени, ни в возрасте. Был день,
когда листва, как ливень, облетала,
леса пустели, и в душе свербел
железный привкус пустоты и грусти.

 

Он улыбнулся нам и пригласил
в свой уголок. Две жёсткие кровати,
костлявый стол, графин,

                               по горло полный
отчаяньем нетронутой воды.

 

Как истину, он водрузил на стол
авоську. Через миг тепло «Токая»
нас озарило, и корабль весёлый
команду братьев в океан понёс.

 

А у окна проигрыватель жил
особой жизнью. Там другие волны
свои «Шестнадцать тонн»

                               вздымали к небу,
как будто ждали счастья. И Лучков

глядел им прямо в душу и кивал
с тем пониманьем жизни, о котором
тогда мы не мечтали. Свысока
сквозь влажные очки следил  с улыбкой

за ходом жизни, бросившей его
с высот далёкой молодости в трюмы
уже поникшей зрелости. Сцепив
обрубки пальцев на кроватной дужке,

он взглядом обнимал нас…  Через год
мы разошлись. Других юнцов, наверно,
севе в друзья он выбрал. Неудачник,
оставшийся без моря, жадно пил

он близость чьей-то молодости. Как-то,
не выписавшись, бросил старый адрес,
уехал, канул в глушь, в сарай у моря.

Ему за сорок было. Незаметно

мы, повзрослев, переросли его.

И вот сейчас, когда стучат угрюмо
по всем карнизам капли стылой влаги,
не дождь я слышу, а его костяшек
упрямый стук по пыльному стеклу.


Вечные вопросы

 

Поставлены вопросы
и надо отвечать.

- Откуда папиросы? -
допрашивает мать.

 

- Кому записка эта?

Не рано ли, шельмец? -
и долго ждёт ответа
уже седой отец.

 

Сестра: - Ну, сколько можно
скитаться по земле? –

И смотрит осторожно:
что? отошёл в тепле?

 

Стоят в сторонке братья.
Что надо, тополя?
- На братские объятья
не дашь ли три рубля?

 

И оба к магазину,
и долго не идут.

Я жёлтый тюль раздвину:
зачем я снова тут?

 

Шагнул и ахнул в пропасть,
как чёрный самолёт,
 в грозе сломавший лопасть.

Лечу который год.

 

Лба не остудят росы.

И снится сон опять:
гремят, зудят вопросы,
и надо отвечать.

 

 

 

*             *             *

 

Исчезла, словно не была совсем.

Как ветром сдуло, унесло навеки.

Здесь я запнулся: неужель навек?

И продолженья нет?.. Я помню осень

в другом году -  такую же, мою
привычную, когда оно возникло -
её лицо, овеянное сном
ребяческим, ребяческой обидой,

 

что разбудили рано, не могли

чуть подождать… 

               Представилась дорога
пустынная, и ветер, и – Она,
идущая навстречу  серым космам

холодного ненастья. Пробежал
листок опавший, торопясь укрыться
от чёрных туч. А в Ней была весна,
зари апрельской холодок незрячий.

Озноб весёлой утренней воды
скользил в её крови, и жарким счастьем
горел румянец. В сонме сонных лиц
средь суеты, асфальта, и бензина

погас цветок. И всё?!.   И никогда
не встретимся?!.  Из-под  колёс машины
в испуге мчатся листья, и не скоро
их шум умолкнет в опустевшем дне.

 

*             *             *

 

Ты кружишься задумчиво и медленно,
вникая в музыку губами и ресницами.

Ты кружишься, как ёлочные шарики,
рассеянно заверченные пальцами.

 

Как форточка, повисшая на петельке,
ты в странном танце ускользаешь медленно.

Ты, словно зеркало, куда-то молча клонишься,
но только клонишься куда-то и не падаешь.

 

 

Скажи, куда тебя уносит эта музыка?
Кому ты губы закрываешь пальцами?
Кого ты вспомнила, увидев тень за окнами,
на снег упавшую, как ёлка после праздника?

 

Ты кружишься задумчиво и медленно,
вникая в музыку губами и ресницами,
когда медлительные ёлочные шарики,
застыв в окне, давно с тобой не кружатся.

 

*             *             *

 

Селенье Верхний Згид
осталось позади,
уже внизу лежит.

Вновь небо впереди.

 

А через полчаса -
снега и перевал,
а выше – небеса
пустые, как провал.

 

И кровь, висок долбя,
в чём – спрашивает – соль?..
Но, как в зубную боль,
ты пятишься в себя.

 

*             *             *

 

За скитанья хватался двумя,
но боялся остаться без крыши.

И теперь ещё нервами слышит,
как деревья, стручками гремя,

дышат в голый затылок его,
бьют отчаяньем керченской ночи.

Мир велик, а в душе – никого,
и декабрь только ветер пророчит.

 

Край уснувшего города, глушь,
дождь, скелеты военных развалин,
кромки моря застывшая тушь…

Хватит! Скучно!.. 

               С московских проталин

 

веет нежностью, счастьем, весной.

Тянет руку портфель министерский.

Вылез шарф и торчит за спиной,
словно скомканный

                              флаг флибустьерский. 

 

 

Заминка

 

Спокоен был и счастлив. Думал: цель
достигнута, всё удалось. Работа,

друзья, семья, жильё - кругом порядок.

С утра до ночи голос рокотал,

всех достигая силой, глубиной…

Потом слегка разладилось с женой,
кому-то улыбающейся мило,
потом на службе что-то надломилось.

 

Дочь перестала в гости приезжать.

Жизнь, покачнувшись, вдруг забуксовала.

Проснётся ночью – слышит: вал за валом
грохочут годы, возвращаясь вспять.

 

О, эти страсти миновавших лет!

Какой-то мусор тайный крутит пена,
и счастья нет, и утешенья нет,
и в сердце взорванном – разор, измена.

 

Под утро и не вспомнишь ничего.

Но, в сущности, как зыбки все границы.

Был сердцу песней давний въезд в столицу,
и вот он – шум один. И никого

не убедишь, что ты – случайный гость
в чужом похмелье… Неудачник некий
кивнул тебе, и взгляд его, как гвоздь,
прошёл насквозь тебя, прошил навеки.

*             *             *

 

Тот, кто стучался в дверь, спросил меня.

Ему ответили, что я в отъезде,
и не открыли. За дверьми напрасно
он постоял ещё чуть-чуть, быть может,

надеясь на другой исход. Увы,
ребёнок мой запомнил все запреты
и не открыл… Кому? – Ты помнишь, кто
стучался? – я спросил. – Он не назвался, -

сказала дочь.

                              На том и был забыт

визит в моё отсутствие. А ночью,
приткнувшись к косяку балконной двери,
я, глядя в небо, спрашивал: - Скажи,

откуда, странник, ты летел в мой мир?
Куда бредёшь теперь?..

                                            И шорох леса
мне был ответом - зыбким и далёким,
глухим и старым, горьким и родным.

 

*             *             *

 

Куда же унеслась та жизнь,
в которой сердце смутно узнавало
уменье где-то в будущем, потом,
томить нас, звать, дразнить своим сияньем,

прохладой нежной, счастьем, тишиной? -

та жизнь, чьи дни прошли, но чьё тепло
вдруг настигает нас - и слёз комок,
застряв в груди, тревожит, жжёт, печалит?..

 

*             *             *

 

Не так, не так он целовал другую.

Тогда огонь гудел в его груди
и озарял, как факел, тьму ночную.

Он ночи говорил: - Не уходи!

 

Сырая мгла в окне шумела, пела,
и шепот губ, и трепет тополей
сплетались  вдруг, и свет в темнице тела
вздымался выше и горел вольней.

 

Но разве там он целовал другую?

Ведь это же она ему была
той чистой песней, что его звала,

и он летел за ней напропалую.

 

Но кажется и ей, что он – не тот.

Не узнаёт. Увы, почти чужие
сошлись, и вечных слов водоворот
несёт и крутит звуки роковые.

 

И понимает он, что он – не тот,
уже – не тот, уже она – другая…

Но требует душа стоять у края
стремнины, мчащейся, куда не зная.

Застыли. Смотрят пристально вперёд.

 

*             *             *

               «Поэзия – созвучие смыслов»

                                            М. Цветаева

Её уводит звук… Согласных стычка,
скольженье гласных, смыслов очерк слабый.

Зарницы памяти…  Смятенье славы…

Стихи – свидание, а жизнь – привычка,

не лучшая к тому ж. А звук уводит,
уносит, тянет ввысь, где гор молчанье -
как опрокинутых небес венчанье
с землёй, расчерченной резцом разводий.

 

А ветер рвёт пространства, листья гладит,
ласкает плечи, в душу льётся снова,
льнёт, и трепещет странной смерти ради -
застыть в губах и … обернуться словом.

 

И, кажется, что жизнь опять готова
творить себя из смуты чувств ответных.

Сошлись, сплелись, и после слов приветных -
столбняк восторга.

                              Всё! Молчим! Ни слова!

 

После Победы

 

Снимают с вышки парашютной
самоубийцу. Душный день.

Дыханьем жизни бесприютной
черна стальных суставов тень.

 

По длинной лестничной цепочке
цепочка длинная людей
стекает молча. К тёмной точке
прикованы глаза детей.

 

Пока она растёт, сползая
почти с небесной высоты,
приходит туча грозовая,
чтоб день спасти от духоты.

 

Но, не пролившись, замирает.

Который час, подняв глаза,
следим, как к нам беда сползает.

И что тут чёрная гроза,

когда от боевых регалий
грудь бездыханная горит
в такой отчаянной печали,
что громче грома пульс гремит!

 

*             *             *

 

Увы, не знаю, где она теперь,
по чьим рукам скользит, сползая в бездну,
плод совершенства, чистой красоты
блаженный выдох. Пылью долгих лет

давно, должно быть, волосы покрылись,
глаза потухли… Брачное кольцо,
слетая с пальца, падает, звенит
по тротуару. Наклоняясь устало,

она его находит, позабыв
надеть опять на тонкий, детский палец.

А это – память о её Петрухе,
которого похитил океан.

И слабый, прежний ветер шевельнётся
в её  душе, в которой день и ночь
сны бродят, натыкаясь друг на друга,
и просят денег на стакан вина.

 

*             *             *

 

О чём я думаю всю ночь!
О пустяке, о переезде,
о расставанье с домом старым,
о потемневшем потолке,

о скрипе половиц унылом,
о счётчике, об этих тенях,
толкующих между собой о смерти
свиданий, о каком-то старце,

 

увидевшем во сне себя
счастливой бабочкой. Очнувшись,
не вспомнит, кто же он на самом деле:

старик или та бабочка, которой

приснилось, что она – старик.

                                  Что держит нас
на привязи? О, нет, не всё, пожалуй,

приросшее ко мне, как эта память,
со мной уедет в новое жилище,

где, может быть, чужое что-то ждёт
исхода, лучшей участи, и вдруг
всё зря. И будет долгими ночами
ворочаться, вздыхать, пока в печали

ни скроется в заботах новоселья…

О, Господи! Встаю. Включаю свет.

Ну, что, простимся, старый друг- жилище?!

Поклонимся друг другу. Наши тайны

 

разъедутся. И ты, балкон, прощай!

Прощайте все!..  Пью воду, закрываю
окно, в котором клён шумит навстречу
заре. И забываюсь, наконец.

Жизнь

 

Он стал ворчливым, тощим, злым, глухим.

Мир окружил его кольцом колючим,
и солнце тускло теплится над ним:

вот-вот последний надорвётся лучик.

 

В лесу, потрогав золотой листок,
оглядывается: никто не видит?

Прости слепого, хрупкий огонёк,
тебя никто уж больше не обидит.

 

Ты улетишь сейчас, а я потом,
вослед, но  - дальше… Золотое племя
листвы мелькнуло в небе голубом.

А нас ты в землю загоняешь, Время.

 

Как ты упрямо! В этом старике
ты всё моё, не дрогнув, схоронило,
оставив только блёклые чернила,
да строчки, бьющиеся в тупике…

 

Вдруг сам себя увидел вдалеке,
идущего тропинкой в лес багряный,
и усмехнулся, и ушёл с поляны,
последний гриб сминая в кулаке.

 

*             *             *

 

Родиться здесь и умереть…  Родиться
и умереть. К чему же вся Земля?

Зачем вся книга, если вот – страница,
где всё, что надо: ветер, тополя,

суровый лунный свет, большие тени,
ступени дома – в первый раз войти,
в последний раз сойти. О, странный гений
нам обозначил мир, лишив пути

за эти рамки, повелев родиться
и умереть лишь Здесь!.. Течёт вода,
луна уходит, улетает птица,
за горизонт стекают провода,

пылят дороги, исчезая в дымке,

и вслед за ними тянется душа.

Но время, крылья хрупкие круша,
нас оставляет. Как  на фотоснимке,

мы замираем – Здесь. А мир – он там,
за деревами, за чертой закатной,
за жизнью этой. Море снится нам,
а волны дней всё гонят нас обратно,

сюда, где родились и где умрём.

Часы споткнулись. Стоп! Сомкнулась тайна.

Мир в тишине, и тишина бескрайна…

А думали, вовеки не придём.

 

 

*             *             *

 

Ни слова о медленном снеге,
о дрёме домов, о своём
вчерашнем нелепом набеге
на старый, родительский дом!

 

О том неуюте старенья,
забвенья, нахлынувшем вдруг
в мгновение прикосновенья
растерянных старческих рук.

 

О жалкой тщете фотографий,
о пятнах вина на стене,
о том, что я лестью потрафил,
сказав, что, мол, крепки вполне.

 

Ни слова о том, что, не узнан
никем, промелькнул во дворе!

Ни слова о тополе грузном:

в его почерневшей коре

мой тополь-подросток томится,
взыскуя былые долги.

Ни слова!

                  Пусть крыш черепица
на отзвуки дня не скупится,
ссыпая нам наши шаги.

*             *             *

 

Не догоню. Отстану. Пусть летит.

Там, в небе ей привычней. Что напрасно
взывать вдогонку к пустоте безгласной?

Высок и светел неба синий щит.

 

Летящая, она – вверху, ты – здесь
на серой пыльной ленте тротуара.

Наивна спешка. Время есть. Ты взвесь
минутный пыл, свой плен.

                                  Нет, вы – не пара.

 

Она вверху, ты  - здесь. Она прошла,
ты – уцелел, ты жив, и эта смута -
твоё богатство…  А она  - была,
и нет…

               О, улетевшая минута!

 

 

*             *             *

 

Так щедро одарить! Так просто обездолить
и памятью потом так искушать!.. Зачем?

Июльский светлый день горит, и пламя боли
уносит сердце ввысь. О, если б насовсем!

 

К чему же было всё маняще так, мгновенно,
и мимолётно так, так по сердцу, но – вкось?

Пришла – ушла. И вот шипит и жалит пена.

Шторм вяло ворожил: гаданье не сбылось.

 

Я выплыл и живу, но дни стоят на месте.

Качается в волнах разбитое весло.

Когда-то счастье здесь на миг свело нас вместе,
дразнило, грело, жгло, и –  так легко ушло.

 

*             *             *

 

Дня сбывшегося простота…

Под утро был туман и вот растаял,
оставил солнце на траве, на листьях,
в зрачках росинок. Праздник тишины

сменился пиром птичьих голосов.

Тайком прихлынул ветер, зашумели
деревья, небо сникло, набежал
внезапный сумрак, вихрь рванул недолгий.

 

Пролился дождь, и снова засиял
уже остывший, вымытый, вечерний,
усталый шар…  А ведь ещё вчера
всё то, что сталось, было тайной – так же,

как наше завтра – тайна в этот час,
когда мы в сумерках на день минувший
глядим. Откуда взялся он? Когда
вновь повторится? Из какой пучины

возникло чудо бывшего? В какой
уйдёт туман? Что нам готовит время?

Каких событий распорядок зреет?..
Ночь горизонт накрыла тишиной.

 

Нет ни часов, ни слов, ни расстояний.

И жизнь опять, как остров безымянный,
вся затаилась в заоконном мраке,
в последней,  кроткой муке мотылька.

 

 

Время

 

У Времени откуда – бег?

У Времени откуда – прыть?
Бессмертное – не человек -
рождённое не плыть, но – быть

водой, оно – и век, и миг,
и ночь, и день, и тьма, и свет,
и тишина, и стон, и крик,
и дерево, и – минарет…

 

У Времени в горсти – миры.

Вспять закипающий поток,
в извечном озорстве игры,
изглоданных каменьев Бог,
оно – песок.

 

* * *

 

Уедет, возвратится вспять…

Но, выпавшему из оправы,
ему уж больше не видать
ни новой радости, ни славы.

 

Оглохнет от родимых вьюг,
от пыли цепкой задохнётся,
и ночью, просыпаясь вдруг,
тяжёлым стоном отзовётся

на голоса другой весны,
другой земли, иного счастья:
- О, Боже, у себя украсть я
рискнул звучание струны

единственной! Я в старый дом
вернулся, чтоб пустые стены
мне пели о сверканье пены
на светлом берегу морском.

 

Но стены не поют – молчат.

Одни лишь ходики шальные
бегут, торопятся назад,
как будто мне помочь хотят…

А по стеклу, туманя взгляд,
сползают слёзы дождевые.

 

 

*             *             *

 

Пока идём, луна преобразится,
из тёмно-красной станет золотой,
и высветит из мрака наши лица,
из чёрной ночи жаркой – нас с тобой.

 

Пока идём, земля вперёд умчится,
уйдут под самый купол тополя,
бесплотным пухом в пустоту пыля.

Пока идём, перегорит денница,

придёт заря, и пробегут года…

Как видно всё теперь! Роса ложится
на травы пустыря. Всё, что тогда
промчалось, память нам вернёт сторицей.

 

Пока идём, успеем разлучиться
и жизнь прожить… Далёкие сейчас,
мы слышим врозь: вот вековая птица
поёт о том, как чудно время мчится
в том далеке, где ночь венчает нас.

 

*             *             *

 

Поставив крест на прошлом, ждать письма,
словца, строки, обычного привета -
так, словно завтра налетит зима
и тропку писем занесёт до лета.

 

Писать.… Но – без ответа… Где конец
её забвенью? Где предел молчанью?..

Опять весна. В скворечнике скворец
метёт полы, готовится к свиданью.

 

А я не жду уже, хотя цветут
по всем глухим дворам кусты сирени.

В последний раз пишу. Наивный труд!

Всё откипело. Стихла боль. В смиренье

справляюсь о жаре, реке, лесах.
Ни слова о себе. Что эта малость!

Что этот тусклый пепел на губах!

Во мне  одна  нечаянно осталась

 

мечта - среди бумаг письмо найти,
забытое давно, и в нём – полстрочки:

- Лечу. Нет силы  ждать. Дошла до точки…

Прочесть и в лес до осени уйти…

 

*             *             *

                                            Памяти отца

Приехал через день.

                     Теперь – лишь холм могильный.

Ни тех смущённых лиц, ни шепота, ни слёз.

Цветы ещё живут. Их стережёт наркоз
вчерашнего дождя.

                               Стремительный, обильный

 

он  пролетел, как вихрь, чтобы оплакать миг
прощания. Увы, уже на месте встречи
под грудою цветов сырой земли целик
темнеет чернотой. Всё – и венки и речи –

 

отринуто. Покой блуждает по аллеям
в обнимку с тишиной. Им хорошо вдвоём.

Клонюсь к сырым следам,

                                            почувствовать не смея,
что здесь, внизу, в земле…

                                            Да, слепо мы живём!

 

Не видим, как судьба

                               навстречу к нам несётся -
вся вечная земля, вся ширь, все времена…

И вот нам не поймать ногами стремена.

Аукнув в детстве, ждём:

                                             авось, не отзовётся.

 

Отозвалось – отцу. Да уж и я – отец.

Как тихо! Словно смерть

                               пришла просить прощенья
и загляделась: мир, окутанный в багрец,
уже забыл о ней и не готовит мщенья.

 

 

*             *             *

 

Внизу за облаками - серый день,

привычное ненастье, осень, ветер.

Там – незаметно наступает вечер,

а здесь – простор и свет, и солнцу лень

клонится к горизонту. Самолёт

мчит в неподвижности, спокойно, мерно
сквозь высоту навылет нас несёт,
подрагивая в пустоте неверной.

 

Ты вспоминаешь…  Нет, ещё живёшь
прощальной болью, взглядом на разлуку…

Слова надежды – только звук, и всё ж…

Прижал к глазам ладонь: вот эту руку

Её рука наполнила теплом.

Надолго ли?.. Увы, помчатся годы,
и в жизни, предназначенной на слом,
дохнёт зимой утроба непогоды.

 

Ты вспомнишь: было солнце - над тобой
и облаков сугробы – под ногами.

Всё, что потом предстало вдруг судьбой,
тогда внизу широкими кругами

росло и ширилось, и закипело вновь
на полосе посадочной. Всем телом
затрясся самолёт оторопело,
и белая в груди застыла кровь…

 

Всему свой срок, все упованья – бредни.

Словам не обмануть любви последней
недоумённо поднятую бровь.

На острове

 

Исцветший старый плащ,

                                измятая кепчонка,
сутулая спина… Спокойная река.

Привычный запах дёгтя. Плоскодонка.

Беззвучное весло. Дублёная рука.

 

Журчание воды – вдогонку. След совиный
на утреннем нетронутом песке,
как письмена, чей лад и смысл старинный
прорезались в ночи на цепком коготке

сипухи. Остров пуст. И зной ещё далёко.

Но ивы и сейчас уже точат слезу.

Уключины скрипят покорно, одиноко…

Другого старика я увидал в лесу.

 

И он, как и рыбак, прошел, как бы растаял,
как будто эта жизнь, как утренний туман,

стоит вокруг тебя белёсая, густая,
и жжёт крапивный лист, и холодит бурьян.

 

Растаял, и  в помине нет в тумана,
опять течёт река, и солнце крепко жжёт.

Садишься в лодку, и тебя река несёт,
как будто не река – струистая поляна…

 

Неужто это ты мальчишкой на песке
стоял лишь час назад?!

                              И ты был тем прохожим,
так странно на тебя упрямым лбом похожим?
О, как слепит песок!

                              Как зной стучит в висок!

 

В тени прибрежных ив

                              ты ивой стал под вечер,

а ночью, услыхав сипухи резкий свист,
вдруг отозвался ей, и мимолётный ветер

застыл перед тобой – печален, нежен, чист.

 

 

*             *             *

 

Дом пуст. Паучок-разлучник,
демон отъезда, спускается с потолка,
сплетает волосы
в гнездо истлевающей грусти,
необъяснимой любви.

 

Её запах – в шорохе платьев в шкафу…

Прикоснуться щекой: - Видишь, как вышло…

Щекочут ворсинки, приникающие к щеке,
слёзы освобождают в сердце
вечно пустующий уголок

снов безмятежных: ветер, пустырь, песок,

ступаешь неторопливо,

                               выходишь на берег,
по откосу скользишь (здесь вместе мы были!),
в воду  влетаешь, плывёшь…

 

И волна с облегчением,
словно матерь родная,
нежностью терпкой накрывает тебя:

- Здравствуй, песок мой!

Наконец! Наконец-то…

*             *             *

 

Почти забыв, как тратил время зря,
как забывал, прощаясь, оглянуться,
рукой взмахнуть, спокойно улыбнуться,
спрошу: - Скажи, вечерняя заря,

 

куда идёт мой путь, какие дни
подарит Время, кем я дальше буду?..

Неужто, как попутные огни,
и эти дни я быстро позабуду?

 

Как  дотяну до теневой межи?
Скажи, заря, что там, за гранью этой?
Всё та же тишина, закат, стрижи?!

 

Заря погасла. Даль зажглась рассветом.

- Ты пролетишь – шепнул мне лес в ответ,-
залётной птицей  над остатком лет.

 

                                                         

 

 

*             *             *

 

Все дни, все зрелища вобрать, запомнить,
омыть горячей кровью, сделать кровью!

Вот эти ветви белые в снегу,
вчера ещё витавшем вольно в небе,

 

штакетник этот в сумерках, луну,
возникшую  напротив меж домами,
и штрих – сиротский птичий голосок…

Всё  взять, пронзить себя, насквозь заполнить,

чтобы потом, в последнюю минуту
всё отпустить наружу – не истлевшим,
неистовым и молчаливым взрывом…

И налетевшей разом тишине

прощально улыбнуться.

 

Ненастный день

 

Прах надежды ветром унесёт,

разметёт по свету…

Дождь осенний,

серый, низкий, вязкий небосвод,
дом пустой. Сейчас покинешь сени,

выйдешь на крыльцо. С листвы, с ветвей,
с неба каплет, сыплет. До вокзала
под зонтом дойдёшь, смахнешь с бровей
пыль дождя…  Да, так вот и сказала:

 

- Глупо. Поздно. Нам ли о гнезде
помышлять? Останемся друзьями….

Дождь повис, как роба на гвозде.

Сжал виски холодными руками:

по тебе ли, право, эта боль?

Или не отстукало полвека?

Просвистел твой час, прокукарекал.

Квартирантом куковать изволь.

 

Поезд тронулся. Прервав полёт,
по стеклу поплыли капли косо.

Осень. Сумрак. Тамбур. Папироса.

Поле. Лес далёкий. Дождь идёт.

 

*             *             *

 

Все прощаются.  Улетают.

Пусто. Ивовая пушинка
скользит по пыльному зеркалу зала.

Всё кончено.

                              Я один.

Позади –

испытание счастьем и болью,
изменой и ложью,
надеждой и расставаньем,
иссушение обещаньем,
пареньем, прозреньем…

Сутулый обломок ветра,
неона мигающий взгляд.

Тихо.

Перебежка воспоминаний.

Перегорает
волосок последнего звука.

Наклоняюсь к пушинке:

-Безымянная, кто ты?
Что ты? Откуда?..

Тишина – это музыка -
как сказал бы лет сорок назад…

Подаю  ей ладонь, приглашаю.

Кружимся в тишине,
пока не проснёмся.

 

*             *             *

 

Поднялась по ступеням, взошла…

Неужели и вправду была
эта жизнь – день протяжный, и вечер,
ветви ивы качающий ветер,

товарняк на  мосту вдалеке,
и огни на потухшей реке?

Просиял, заметался, погас
краткой ночи стремительный час…

 

Неужели, была – и не стало?!

Льдины белые. Солнце. Весна.

Прохожу у речного вокзала –
надо льдом замерла тишина.

 

*             *             *

 

Словно ветер, твой нрав.

День, ослепший от света.

Сколько выгорит трав
в топке пыльного лета!

Сколько слов отлетит,
станет засухи прахом.

Сколько мелких обид
солнце выметет махом!

 

 

Что останется? Пыль?!

Блеск слюды на ладонях?!

Моря праздного штиль?!

Стук моторки на тонях?!

 

Жар земли. Самолёт.

Крен – глубокий, прощальный,
и ночной небосвод -
чёрный омут опальный.

 

*             *             *

 

Так и жить! И смотреть без конца,
как вдали полыхает зарница,
и туман уплывает с лица…

Боже, как безмятежно глядится

в этот  мир, где уснул соловей,
в это поле, где дремлют колосья,
где по скрученным жилам ветвей
льётся судорога безголосья…

 

Так, наверно, природа сама
исподлобья когда-то глядела
и мой жребий нелепый жалела
от избытка любви и ума.

 

*             *             *

 

Август. Сверчки в темноте.

Ветер в воронке грусти:

танец уходящего лета.

Кроны деревьев шумят.

 

Может к ненастью?!

                                            Пожар
воспоминаний запнётся,
как только увидит дождя
остановившийся взгляд.

 

Сверчки поминают цикад.

И серое вещество закипает,
как пена у твоих берегов,

                               Черноморка.

Там – розы, здесь –

                август кромешный.

 

Крылья расправить – Туда!

Здесь  окопаться – Не упустить!
Радоваться пряной охапке ночи.
Со сверчками мир отпевать…

 

*             *             *

 

Бродим по чужим городам,
словно заблудились
в шуме листвы, в шелесте шин.

Ищем знакомые перекрёстки,

яркие запахи прошлого,
лица, подъезды…

                                            Дорога! -
только она даёт это право,
эту свободу – радость побега
за черту захолустья, далече…

 

Вот потому-то в чужих городах
ищем родимые пятна души,
золотые обманы, зарубки свиданий,
для которых в своих городах
не отыщем минуты, капли свободы.

Только в дороге, или в ночной темноте
перед сном,

                              сквозь решётку окна,
сквозь сомкнутые  ресницы…

*             *             *

 

Ночь зажигает  свет,
протягивает руку луны
всем открытым глазам,
губам, сновиденьям…

Глядь – побежала слеза,
где-то шаги промелькнули…

Как живо
в зыбком мире теней
с памятью перекликается память,
со звуками – взгляд,
со взглядами – время!

 

Ночи навстречу
руки раскрыть! Робко ласкаешь
грудь луны…

                              Надавил на стекло -
полетело, оплавилось,
обернулось  опять
сновидением – тёплым, нежным…

 

Боже, всюду ограды лучей!
И чем больше света,
тем счастья меньше.

Корни страданья тянутся ввысь,
как ветви деревьев - к земле.

 

 

*             *             *                                                        

 

Зачем же он приходит?

                                                 Всякий раз      

войдёт, молчит, и смотрит, и уходит.

Его молчанье остаётся здесь,

и взгляд по стенам ещё долго бродит.

 

Он оставляет на столе цветы…

Кто он такой, чтобы смущать мечты,
сон прогонять, и наполнять молчанье

своим тревожным взглядом?

                                                    Всякий раз

 

он входит молча. Вот сейчас вошёл -
и руки опустились мне на плечи…

Кто он такой, чтоб замирали свечи
в тревожном ожидании движенья?

 

Пришел, ушел. И гаснет на стекле
звезда неповторимого свиданья.

Нет, нет! Я слышу зной его молчанья.

Он здесь опять! Опять он весь во мне.

 

*             *             *

 

Со дна двора, сквозь каменную щель
протискиваясь, ищешь долгим взглядом:
- жива?  горит ли?..

                                            Бьёт в глаза капель.

И вот сквозь тучи – дивная награда –

 

Звезда! Спешит, торопится. Ветвями
изрезан путь. Но, по ветвям скользя,
она завёт к себе, поёт лучами.

Всего одна преграда между нами:
не умерев, прижаться к ней нельзя.

 

*             *             *

 

Певучими окутанный крылами,
кузнечик спит. Былинки сновидений
стоят над ним в обнимку с облаками…

О, материнский, нежный мир растений!

Как сладко знать, что нет ему конца.
Лишь больно ждать, что и его лица
завода рыжий шлейф в ночи коснётся,
и сон гремучей болью обернётся.

 

 

 

*             *             *

 

О, классики мир благородный!

Его световые колонны улиц пустынных,
деревья в раздумье!..  Опутанная ветвями,
в них  удивлённая обмирает душа.

 

Нет здесь дорог – только ветер попутный,
детства доверчивые ладони,
                                      пряди седые до плеч.

Взгляд?! Нет, это призыв к синеве,
пыльная шляпа, сдвинутая на затылок.

 

Это – исповедь разуверенья
и приглашение пересилить смерть
последней надежды,
помеченной тенью страданья.

 

Так облетает листва.

                          Так журавли улетают.

Так опускается небо,
чтобы к сонным губам на подушку
опустить межу полевую,
знобящую ранней росой
и удивлёнными васильками.

 

В одиночестве

 

Перед окном сидеть, глядеть,
как день встаёт, как полдень длится,
как суетливая синица
решила  к ночи замереть.

 

Перед окном, перед пустой
уснувшей улицей без света,
без звука, разменяв седьмой
десяток…  Только суть не в этом,

не в этом, Господи, беда,
а в том, что сердце не устало,
и, как в далёкие года,
ему, как прежде, жизни мало.

 

Не нагляделась, не прошла
дороженьки своей. Средь ночи
вдруг прогудят колокола,
а с неба словно чьи-то очи…

 

И вновь причудится, что мать
жива, и муж, и рядом дети…

Очнётся – время дальше спать,
и одиноко жить опять,
пока фонарь в окошко светит.   

 

*             *             *

 

Останутся мои цветы.

Я их в далёкий день осенний
принес тебе, чтобы и ты
узнала грусть степных растений,

печаль Азова, золотой
огонь на неподвижной глади…

Тот день был терпкий и густой,
и ветра медленные пряди

бродили по сухой траве,
и возвращались в небо. Глухо
шумели камыши над  ухом,
пока виденьем в голове

грядущий намечался день,
в котором снег хоронит тени
так нежно пахнущих растений,
холмы пустынные, и сень

шиповника…

                              Средь суеты
в провидческом огне заката

к тебе потянутся цветы,

мной принесённые когда-то.

 

*             *             *

 

Кругами восходя к вершине лет своих,
руками пробеги неспешный этот стих,
и угадай (услышь!) в глухом дыханье гласных
движенье лет былых, круженье слов напрасных

 

о диком пустыре моих обид забытых…

Да запорошит их весны внезапный снег!

И замолчит вода оторопевших рек,
как давний вихрь надежд – былых,

                                                           но не избытых.

 

Я не считаю лет. Я сам иду по кругу,
не опуская глаз при виде горьких вех,
и вовсе не кляну накликанную вьюгу,
которая, как смерть, заносит всё и всех.

 

 

 

*             *             *

 

Жили, и встретились, и разошлись,
и разочлись. Понемногу
дальше течёт безоглядная жизнь,
новую стелет дорогу.

 

Дерево срублено. Пень почернел,
но из корней вылетают
новые ветви…  Где жизни предел?

Двое юнцов обгоняют

нас. Как им весело!.. Где мы теперь?

Что мы без прошлого? Кто мы?..

Белое солнце ломится в дверь.

Ветер. Весенние громы -

где-то, где нас уже нет. Никогда
деревом в небо не взмоют
ветви. Гудят на ветру провода,
в сердце пустующем ноют.

 

*             *             *

 

Будет лето. Июль отойдёт.

Август кончится. Осень не вечна.

Всё пройдёт -  и окончится год,
чтоб другой наступил. Скоротечна

эта смена эпох во дворе.

Дождь весенний, шурша затаённо,
по зелёной стекает коре,
и в траве исчезает зелёной.

 

Что уйдёт, то  - придёт. Ну, а мы?

Неужели когда-то раздельно,
проскрипев половицами тьмы,
канем в землю,

               замрём в беспредельном,

неизбежном, спокойном, пустом?

Что же станет с тобой?..

                               Столько света
разве можно упрятать в одном
дуновении смерти?

                                            Кометой

 

отлетишь?!  И не вспомнит земля
голос твой, твои руки, дыханье?!

 

 

Мимолётной погудкой шмеля
промелькнёшь,

               обернешься молчаньем?!..

 

Будет лето. Как скорбь о иных,
неизвестных, забытых, пропавших,
шорох листьев, когда-то опавших,
бродит ночью на тропах земных.

*             *             *

 

Степной, пустой, осенний полустанок -
вот жизнь моя, её двойник. Спеша
уйти долой, сорваться, как подранок,
вдогон за ветром тянется душа.

 

И… отстаёт…  Бегут, темнеют тучи.

День замирает. Поезд подойдёт,
уйдёт через минуту. Снег колючий
затмит мой путь на целый год вперёд.

 

О, господи, что времени длиннее?
Иду, иду – и нет ему конца.

Навстречу мне грядущий день бледнеет,
но я не разгляжу его лица.

 

 

*             *             *

 

Взгляд упирается в года.

О, как наивна ты, оглядка
во времена, где без осадка
стоит нетленных лет вода!

И всё-таки глядим назад,
и различаем все минуты,
стихи, свиданья, ссоры, смуты.

И сны – живут. И дни – летят.

 

Сомнамбулы, идём впотьмах,
не натыкаясь друг на друга.

Не видим, что у нас в глазах
уже другая крепнет вьюга.

 

И кружимся, и каждый круг
уносит нас от колыбели
воспоминаний…

                                    -Кто ты, друг?

-А ты?..

                 И нет конца метели.

 

 

*             *             *

 

Ветер над Доном, голубизна,
сходящая к нам из тьмы
вечной. Шумит на мели волна.

Как счастливы мы! Как молоды мы!

Просто быть тополем, ивой, рекой,
степью до горизонта! Ах,
как ты смеёшься над глупым мной! -
свет -  в волосах, солнце – в губах.

 

Жарко плечу от плеча твоего,
взгляду – от глаз твоих.

Баржа прошла - ветер утих,
и на реке – никого.

 

Разве бывает такое?..

                                            - Бы…ва…

И оборвался сон.

Далёко ты была, моя голова.

Возвращайся к песку в полон.

 

Слушай затылком,

                               как длится день,
а этот сон позабудь.

Белого тополя чёрная тень

к земле придавила грудь.

 

*             *             *

 

Раскроют давние курганы -
увидят свежие могилы,
точащиеся кровью раны,
наполненные болью жилы,

дымящийся, как папироса,
в затылке след недавней пули,
и челюсти сцепивший косо
вопрос: – За что?.. Как сор спихнули

в траншею, где другие молча
глядели, смерти не внимая,
ввысь, в небо, где гримаса волчья
лоснилась серая, тупая,

знакомая…   За что?  За что же?..

Лежат, покорно ждут ответа.

Безбожники стенают: - Боже!..

Накликали кончину света.

 

Конвой ушел. Земля-вдовица
рыдает над могилой чёрной.

И осень раненной лисицей
в глаза судьбы глядит покорно.

 

 

*             *             *

                                            А. Ж.

Ты – голосом своим, я – горлом разочтёмся.

Осипнешь, засвистишь на новый лад…  Прощай!

Потом, спустя года, состаримся, сойдёмся
глаза в глаза… Узнал?.. Не вспомнишь?!..

                                                                                         Ну так знай:

когда ты изменил свой голос там, далече,
в той жизни..., за тобой вдогонку потекла
бесшумная змея предательских словечек,
река иных словес, и вытек весь дотла

багаж фантазий тех, что солнце нам дарили,
и ты исчез. А я?! Со мною так: когда
мне предложили жить продажей той же гнили,
что и тебе, я им сказал тогда: - Ну да!

 

И канул в темень, и

                                   слова со мной сбежали,
и зубы – на замок, и горло – на полок,
и только вены вслух стенали, как скрижали,
и голову прижал к бумаге потолок.

 

Весёлые года…  Не поделюсь ни строчкой.

Ты пой своё, а я по лунному лучу
пойду. Я затаюсь в ночи болотной кочкой.

Я свет губами пить осоку научу.

 

Я всё ещё живу той затаённой нотой,
той тишиной, что мне обещана потом,
когда  вот эту боль я назову работой,
а плату за неё –  весенним  пустырём.

*             *             *

 

И увидел: море побелело,
то, что было пеной, стало снегом,
лёд покрыл всю даль до горизонта,
и оттуда молча ночь пришла.

 

И затихло всё.…   О, как я долго
собирался, закрывая окна,
запирая двери, оступаясь
на ступенях,  в парке огибая

все деревья, лужи! А оно
было рядом, пело, рокотало,
словно в сердце. Я почти касался
горьких брызг. Передо мной росло

пламя давней памяти, но имя
ускользало… Жизнь ли? Тень ли? - разве
угадаешь?.. И оно застыло,
замерло, покрылось льдом, в котором
стало снегом всё, что уцелело,
всё, что было целью и мечтой.

 

*             *             *

 

Рассеется сетка ненастья,
просохнет трава на земле,
дыханье тепла и участья
сотрёт на оконном стекле

все капли, и лист улыбнётся,

воскресшего солнца лучом,
и клён золотой разогнётся,
и небо поднимет плечом…

 

И что теперь бредни ночные?..

Душа уцелела. Живу!

… Как долги поклоны земные
берёз, отряхнувших листву.

 

Из-за черты

 

…И дерево со мной заговорит.

Я удивлюсь его смятенной речи:
не весь я - часть меня в земле лежит,
другая – эти ветви…  Мои плечи

сжимают крепко корни: - Говори,
зачем листва моя уже сгорела,
и колкий воздух утренней зари
мне бьёт в лицо холодной пылью белой?

 

Я – часть твоя, дитя твоё. В веках
и мне не жить. Меня пугает ветер.

Всё близится к концу. Осенний вечер
повиснет первым снегом на ветвях…

 

Я говорю: - Что хочешь от меня?

И слышу: - Я ведь жил в тебе когда-то,
ты мною стал, и вот в зубах огня
горит листва, и горек дым заката.

 

Ты хочешь быть ничем, а мне в кругу
преображений умножать кончины ничем?!

О, не хочу, не смею, не могу…

И стонет прах в земле, трещат руины.

 

И дерево, дитя моё, горит
осенним пламенем, и жизни просит,
и ввысь моё страдание возносит,
и отречением меня клеймит.

 

Через сто лет

 

Сто лет пройдёт, и будет встреча
всё тех же Нас, всё тех же  Тех,
что отступились… Этот грех,
увы, привычен. Он – предтеча

«успеха»… В тихий лунный день
войдём, обнимемся без звука,
и не подать руки нам лень,

и гложет нас, как прежде, скука.

 

Как бы сквозь дымку снова льётся
дымок, знакомый фимиам.

Потянет вспоминать, как  Там
жилось (так нынче не живётся,

не пьётся, не поётся Там,

по  слухам). Господи, да где же
воздастся по земным делам,
по тем грехам? На что похоже

судилище? Спектакль?! Концерт?!

Всё смехом, всё вокруг… Столетний
бесплатный юбилей. Концерн
мемориальный. Вздохи. Сплетни.

 

Всё как при жизни…  Значит, я
не вовремя?! Не к месту?! Рано?!

И неуместна бытия
былого саднящая рана?!

 

Не выветрился этикет
объятий. Расстаёмся дружно.

- До встречи – через сотню лет!

- А нужно ли?..

                                Кивают: - Нужно.

 

 

 

 

 

Ночь

 

Уже полупьяный конвой
про наши справляется души.

Сомкнём наши заячьи души:

не слушать же собственный вой,

свою панихиду по нам.

Закроем глаза. Погребенье
недолго. Зароют, а там -
паденье, паденье, паденье

на дно преисподни… Фонарь
так остро асфальт освещает,

как будто не август – январь
нас Нерчинским настом смущает.

 

Удар сапога по крестцу -    

и сон обмирает на месте.

И - руки прижаты к лицу
в бессильном заученном жесте.

 

*             *             *

 

Неясный шум… Вода?! Весна?! Листва?!

И, тугодум, одну листаешь думу:
права разлука! Право естества -
искать, где ярче, лучше. Сколько шуму

застряло в голове! Сперва - слова,
потом шаги, потом раскат гитары,
а дальше – шепот, шорох, и едва

звучащие укоры-уговоры,

негаданные слёзы… Ангел мой,
злу моему нет меры, нет спасенья.
И ветер воет тяжко, как зимой.

Она хотела счастья, сна, забвенья.

 

Но вещий миг не знает продолженья.
Ты, забывая  взгляды и слова,
всё отдаляешься, во тьме вагонной
разглядываешь ребус заоконный:
весна… вода...  последняя листва…

 

*             *             *

 

Он после двух стаканов сладкой браги
в чаду барачном, в нищей тесноте

 

читает Пушкина… О, хмель бедняги

«И снится чудный сон…» Его мечте

я мог тогда с приземистых полатей
глядеть в глаза. Он плакал и читал
по памяти, пытаясь помогать ей
потухшей папиросой. Как в подвал

спускался в жизнь, где на столе мутнела
благая влага…  Четверо детей,
жена, старуха-теща… В мире белом
луна царила всласть, и было ей

не безразлично, что в глуши барачной
звучат стихи. Ни голод, ни война
не истребили в этой жизни жвачной
последних жил, и потому луна

дивилась у окна. О, боже Пушкин!
Как милостив твой дар!.. И как убог
напиток этот – из железной кружки.

Как слаб души внимающей росток!

 

Я слышу и сейчас. И мне печальны
слова «печальной мглой окружена…»…

Теперь пришли другие времена.

Мечты опальны, а стихи банальны.

 

Тем более, что всё земля смирила,
всех, всех почти накрыла. В сентябре,
когда летит листва, слепая сила
меня приносит к тёмной той черте.

 

И, замирая у окна барака,
я слышу голос…   О, тоска сердец!
Вот он опять, не дожидаясь знака,
читает, стопке рад, старик-слепец
и всё же – прежний, молодой отец.

*             *             *

 

Как праздник, полыхающий закат.

Вот он! – огонь часов, зажженных нами,
сожжённых нами, прожитых…  Парят
в вечернем небе будущими снами

заботы дня, ошибки, суета,
обиды, письма, разочарованья,
предчувствия, восторги опозданья.

На середине вещего моста

вдруг замираем: как горит закат!
и наша тень сквозь прутья парапета
срывается. Но радужная Лета
ей шепчет нехотя:  - Назад! Назад!

 

*             *             *

 

Ничего не помнить, не желать,
не искать, не называть… Руками -
окликать, глазами – слушать, снами -
поминать, и верить – всё опять

повторится, чтоб не знать, куда
выведет через года кривая.

В первый раз увидеть: вот – вода
дождевая, быстрая, живая

льёт из чёрной тучи с высоты,
где клокочет мрак, огонь сверкает,
где гроза из лона немоты
первые раскаты исторгает!

 

*             *             *

 

Жить на таком ветру?!

Помилуй, Боже правый!

На третий день помру,
как мученик – от славы

прижизненной. В груди
уже сквозная рана.

Белеют впереди
барханы океана.

 

Закрыв глаза рукой,
веду к обрыву ноги,
пришел и встал спиной
к оставшимся немногим

годам. Там свет конца
высвечивает вечность,
и холодом с лица
на грудь сползает Млечность.

 

И – ветер, ветер, вал,
летящий неустанно…

Шум жизни замолчал,
и отпустила рана.

 

Встал на колени - вот
прощаемся…

                              В лопатки
ударил небосвод,
и раздробил остатки

того, что мнило жить,
любить, дурачить горе,
любой ценою – быть!

И вот – срываюсь в море.

 

*             *             *

 

Уходит, стихает последней метелью,
и лёд мой становится разом капелью,
тем солнцем, что веет водой и травой,
тем ветром, что пахнет зелёным простором,
той нежностью, что улетела с тобой,
и вдруг накатила улыбкой укором.

 

И синие тени берёз на снегу,
и верба на белом речном берегу -
всё шепчет сквозь сердце, и сводит с ума,
и – солью по ране : прости нас, зима!

 

Прости,   уходящая в дали времён,
что мы без тебя улетаем далече
с таких белоснежных твоих похорон,
и в радости нам помянуть тебя нечем.

 

*             *             *

 

Мерцающая блёстками река,
сухой отрадный зной, ни ветерка,
по берегам – плакучих ив шатры,
сверкание слюды, и все миры,

взывающие к радости любить,
ждать, находить, ласкать…  О, эти ночи!
И эти звёзды!.. Слышать, видеть, быть!

Но жизнь трезва и на день не отсрочит

прощанья… Молча увядают дни,
и пусто жить под солнцем, как в тени.

Желтеет сонный зной, мертва река,
и тает горсть вчерашнего песка.

 

*             *             *

 

Нахлынет свет воспоминаний,
припоминаний мест, названий,
имён, далёких лиц и дней -
и ты поймёшь, зацепишь взглядом
простую истину: всё – рядом,
как эта цепь ночных огней.

 

Сомкнёшь глаза – в твоей коробке
вся жизнь промчится чередом.

Ты улыбнешься: что мне в том?

А сам бредёшь по этой тропке
и удивляешься: - О чём

жалеем, уходя в года!
Нет на земле такой пропажи,
чтобы исчезла навсегда,
коль непосильной нет поклажи

 

для  памяти. И с давних лет
стоит в душе ботвы горящей
бесценный дух и синий свет,
все осени в себе таящий.

 

*             *             *

 

Среди людей – как в одиночке.

Без имени. Среди людей   

Я кречетом на сирой кочке
торчу.

               О, небо, порадей

 

о пленнике. Освободи!

Дай облака обнять и ветер,
чтоб сердце лопнуло в груди.

Ведь не одна судьба в ответе

за то, что этих туч настил
так крепко в шоры взял когда-то,
и к доле серой пригвоздил,
и наградил земли квадратом,

чтоб даже  умереть не смел,
там, в небе превращаясь в точку,
где предназначенный предел
уносит к звёздам одиночку.

 

Прощание с Ледой

 

О, день-разлучник, подожди!

Пусть эти крылья дремлют рядом,
и жизнь обманывает ладом,
согласьем, тишиной в груди.

 

О, день-послушник, разорви
цепь, обнимающую плечи,
и помири огонь в крови
с напраслиной прощальной речи.

О, день-отступник!.. Прямо в ночь
с обрыва падает дорога,
и только тень парит обочь,
и два крыла плывут отлого,

уходят в прошлое. Ушли.

О, день-обманщик, день-кудесник!..
Я снова на краю земли,
и в горле замерзают песни.

 

*             *             *

 

Холодным серым утром октября
в шестом часу, когда так цепко спится,
стою над Яузой, щенка коря
за то, что всё бы дураку беситься,

в траву нырять, и поводок терзать,
и голубя  ширять, и пастью хлопать…

Смотри, какой туман! А он опять
в бурьян мелькнул, пропал. Что толку топать

на чудака? Он лёгок, смел, хитёр,
не глаз блестит белком – сияет взор.

К реке с обрыва катит по тропе,
и мига  у воды не покорпев,

взлетает снова вверх… Светло совсем.

Уже роса горит. Заря пылает.

И столько счастья в этом глупом лае!
а листопад, медлителен и нем,

чуть наискось струится. И такой
рассвет я мог проспать?! О, боже правый!
и множит эхо зычные октавы
воскресной электрички за рекой.

 

*             *             *

 

Они  Там были, ели хлеб
казённый, чудом уцелели,
вернулись, вышли из метели
для воли и подённых треб.

 

Не вспоминали ни ночей,
ни страшных дней,

                поскольку знали,
как долги руки палачей,

и кровные свои медали

 

не надевали: пусть война
останется воспоминаньем,
в котором даже смерть красна.

В кровавом лагерном закланье

истаял праведный огонь.

Молчат. И лепет наш ребячий
прощают… О, задор телячий!
о, жалкий хмель ночных погонь

за рифмами, когда вокруг
болят палимые страданьем
сердца… Прости меня, мой друг,
мой старший брат.

                              Твоим молчаньем

теперь я отвечаю на
трезвон газетного прогноза…

А над твоим крестом берёза,

скорбит, как верная жена.

 

*             *             *

     памяти Порфирия Иванова

Выйти во двор среди ночи
босым, в одной рубахе…

Дышит теплом земля,
как детский затылок.

Звёзды усмехаются,
месяц остановился
у самого края земли.

 

Тронуть калитку,
невидимкой ступая по спорышу,
мимо плетней, домов, стогов,
переходя на шаг
лёгкий, длинный,
переходящий в полёт
вдаль, вверх…

Лететь с открытыми глазами
и никогда не просыпаться
ни здесь, ни там – на Земле!

 

*             *             *

 

Молчат весны колокола,
но сердце мнит: оно крылато

Как будто может эта мгла
поднять и унести куда-то.

 

Полуночный речитатив
капели до утра туманит
воспоминанье, шепчет, манит
и слышно: там, у тёмных ив

в костёр срывается роса
с давно засохшей ветки.

                                             Странно
живём мы! Эти голоса
уключинами из тумана

взывают, словно не дотла
истлела вскормленная светом
душа. И вот об этом, этом, этом
молчат весны колокола.

 

*             *             *

 

Облака – это наши слова.

Как безоблачно небо младенца,
тишины и любви иждивенца!

Это счастье недолго. Сперва

два-три облачка «дай» и «хочу».

Дальше – больше: «зачем? » и «откуда?».

Что там путь заслонило лучу?

Облака. Полонили рассудок.

 

Глыба тучи пролётной – гроза.

Серый полог армады осенней.

Словеса неотвязной мигрени
надрываются, как тормоза.

 

Эти – перлы любви и весны,
те – вчерашних молений призывы,
кучевых паруса и приливы
вышних, перистых – старые сны.

 

Облака на холодной заре.

Дымом веющий лиственный ворох
в одиноком сухом октябре
стая листьев – на память. И скоро
грянет снег твоего приговора.

* * *

 

Будут звать – не услышу: давно

отлучён от надежды, и зова,

от улыбки и легкого слова.

Мне молчание – хлеб и вино.

 

И не жалуюсь. Так повелось.

Я родился для ссыльной повозки.

Чуть забудусь – вздохнёт: - не елозь, -

память Севера. Эти обноски

 

не бросаю, и воле своей

не дарю благодарственных гимнов.

Впрочем, сдержанность наша взаимна.

Но люблю, как разносит борей

 

свои ноты по нашим лесам.

Сразу сердцу и больно, и странно,

словно грохотом ветра я сам

отзываюсь на хватку капкана.

 

Эту жилу никак не могу

перегрызть. О, по самую крышу

замети, умоляю пургу,

дом, в котором живу и не слышу,

 

что уже и простили, и ждут,

и зовут, только солнце проглянет,

и твердят: не напрасен твой труд,

коль герань на окошке не вянет.

 

* * *

 

Десятка два не самых лучших строк…

И вот они потеряны. Бумаги

все перерыты - пусто.

                                            Словно время

прибрало их и унесло туда,
откуда эти строки прилетели…

 

Так я однажды вспомнил, что забыл
из юности пришедшее виденье -
сон или явь - не знаю:

                                            страшный ливень
загнал нас под навес, подолом юбки
она смущенно вытерла лицо
и волосы…

               Бог с ними! Пусть пропали
те двадцать строк, но как я мог полсотни
лет, словно сон, не вспоминать молящий
о счастье и любви открытый взгляд!
Забыл.

           И поздно память звать назад.

 

У костра

 

Словно степная дорога,
долгая песня сверчка.

Лес засыпает. Отлого
свет начертил облака.

 

Листьев ольхи трепетанье.
Сумерки. С края земли
медленной ночи дыханье
сны наяву принесли.

 

Друга ли вспомнишь, отгадку ль
счастья  услышишь во мгле -
словно пригубишь с устатку
памяти, спящей в золе. 

 

* * *

 

Почти весна. Так холодно и ясно.

И молод лунный серп, и молод я.

И одинока жизнь моя. Я страстно
и глупо жду разгадки бытия.

 

Стучит капель. Черны, спокойны тени.

Трамвай прошел. Всё дремлет, но не спит.

А лунный свет восходит на ступени
крыльца. Вот-вот он дверью проскрипит.

 

И сердцу, рвущемуся к вечной тайне,
так чудно ждать, так сладко уповать
на то, что там,  вверху, в ночи бескрайней
дано мне с тайны тайн сорвать печать.
 

* * *

               Н.С.

Вонзила нож...

Отмучилась! Довольно!

Всё  - невтерпёж.

А нож – не так уж больно.

 

Теперь летит
там – среди звёзд падучих.

Земля – как скит,
где столько жалких, жгучих

промчалось лет.

Но здесь ещё темнее.

Далёкий свет
всё тоньше, всё бледнее.

 

Рванулась вниз,
обратно... Как на сцену
из-за кулис,

склонясь, глядит на вену

разъятую...

 

 

 

 

* * *

 

Переболело,
перегорело.

Светится тело
свежим  набелом,

словно одеждой
новой одето.
Лёгкой надеждой,
нежностью света

жизнь обернулась,
чтоб повториться
ветром – по скулам.

Веет страница

влагой и далью
необозримой.

С терпкой печалью
дальше и мимо

катятся дни,

мир заливая,
словно они –

влага живая.

Словно опять
новая рана
просит  пронять
солью обмана.

 

*             *             *

 

Перетерплю, переболею,
перезабуду как-нибудь,
перегорюю. Долог путь,
но я перемогу, сумею,

преодолею. Тлеет нить.

Истлеет вся. Луч пресечётся.
Всё перемелется, притрётся.
Но как прощанье пережить?

 

*             *             *

 

Средь пёстрой толпы и серых камней,
средь райских садов и мёртвых пустынь
прошёл в пропылённой шляпе своей,
слыша спиной: - Опомнись! Остынь!

 

Бородатый мэтр, карнавал ночных
мумий, вертеп, а рядом – Оно!,
качающее на зелёных волнах своих
всё, чему стать тоской суждено.

 

Его золотое вино – огонь
фонаря судового в знойной ночи…
Молчи, тишина! Море, молчи!

К солёным глазам приложил ладонь.

 

Все имена, что вокруг – забыл,
все города и дней карусель.
Только и видит: садится на мель
солнце – сияющий бог – Азраил….

 

* * *

 

Ещё успеется.  Отплачут
нас равнодушные дожди.

Ну а пока терпи и жди,
ещё надеясь на удачу,
моля, как в юности: - Приди!

Приди…  И вот она мелькнула
весной и грустью, здесь и там,
где, как сегодня, обманула,
и благо – лишь одним мечтам

вновь посулила чудеса,
глаза бездонные…

                              Успеем
забыть, когда совсем истлеем,
все встречи, губы, голоса.

 

Всё, всё успеется. Не надо
благоразумия и снов
просить! Я снова жить готов
одним прикосновеньем взгляда.

 

* * *

 

Сколько ласки нежной,
чистоты земной!

Синевы безбрежной
полог надо мной

сам открылся. Скрипкой
прозвучал привет -
солнечной улыбкой
из минувших лет.

 

Женщина-улыбка

за окном прошла.
Это не ошибка.
Дивные дела!

может, бабье лето?!
Или – жёлтый лес?!

Сразу столько света
дням наперерез.

*             *             *

 

Слёзы вытрет кулаком,
скажет: - Всё равно потом
жизнь хорошая вернётся,
коли сердце дальше бьётся.

 

До окошка – босиком.

Тополь. Ночь. Соседний дом.

Новый снег, и Новый год.

Холод по ногам течёт.

 

Кажется, что сзади кто-то…

Жизнь – последняя забота.

Никого там, сзади нет,
кроме позабытых лет,

кроме карточки одной,
где они вдвоём с женой…

Вот и снова сердце бьётся,
словно время вспять вернётся,
и опять с колка сорвётся

перетянутой струной.

 

Коммуналка

 

До чего же колюча старуха!
Что ни скажешь – она поперёк,
что ни сделаешь – « поздно, милок,
говорит, - ни пера и не пуха

у тебя..»  До чего же остра!

Хорошо, что не теща, а то бы
убежал через пни и сугробы.

И пора бы решиться. Пора

слух замкнуть, и не слышать, какую
шпильку вставит в простой разговор.

Вся - как жизнь. И терплю, и ночую
там же, где и она. Коридор

без конца и без края. Но нет!
Ты бежать – а старуха проснётся,

на пожитки твои усмехнётся:
- Не забыл ли портянки, поэт?

 

 

*             *             *

Памяти В. Киселёвой

Наговорили, нашумели,
как преждевременной весной
над белой просекой лесной
промчавшиеся свиристели.

 

Они-то от зимы – в тепло.

А мы из тёплых пут привычек,
бывало, - к гулу электричек:

нас в будущие дни несло.

 

Успели. Даже преуспели.

И ныне, хмурясь над судьбой,
ночные слушаем метели,
и бредим далью голубой.

 

И, вроде бы, не зря шумели,
но словно не попали в цель…

Всей жизни белые метели
в одну свиваются метель.

 

*             *             *

 

Живём, торопимся, молчим,
не слыша твоего молчанья,
наполненные лишь Своим,
далёкие от Твоего страданья…

 

Движенье медленных минут,
и рядом – миг твоих столетий
несметных, что тебя влекут
отныне, как тугие сети,

от нас всё дальше. Но когда
приходит ночи испытанье,
опять грядёт твоё молчанье -
не для упрёка и суда,

а для… Не знаю, как назвать
нас разделившую преграду.

И надо жить за пядью пядь,
жить и … нести твою лампаду,
и памятью твоей страдать.

*             *             *

 

Не в том беда, что счастья маловато,
а в том она, что в кошельке ни злата,
ни меди. Так, бумажки, пустяки.

И жизнь – пустяк, на дне помятой фляжки…

 

Несчастны умники, блаженны дураки,
красотки слепы, зорки замарашки.

И только в сердце – неба синева,
мечты, воспоминанья…  Жили-были,

носили в душах байки, бредни, были,
сказанья дивных лет… Слова, слова…

Не в том беда, что и беды – то нет,
так, суета. Силенок маловато,
чтобы увидеть: вот он – Божий Свет!

Чего ж ещё?  Ан нет, всё жаждем злата.

 

*             *             *

 

Красноречие праздных мужей,
соловьёв от чернил и бумаги…

Сколько в жизни нескладной моей
я вкусил впопыхах этой браги!

 

Этих  «Я», что толкутся  вокруг,
заливаются словом, а слово,
как по нитям осенний паук,
убегают от взгляда живого.

 

Этих «МЫ», что черней саранчи,
объедают застолье мирское,
пеной слов запивая харчи,
заглушают молчанье людское.

 

О, как просит душа тишины,
лёгкой памяти, чистого тона!

Нет, опять поддевают штаны,
и опять на губах пустозвона

расцветают, как чертополох,
красноречия дутые перлы.

Снова тщатся правым и первым:
пусть на кочке болотной, но – бог.

 

Я б оглох от их шума давно,
если б, робкая жизни изнанка,

Не будила меня сквозь окно
бескорыстная дива - зарянка. 

 

Робертино Лоретти

 

Этот певец из Рима,
мальчик с голосом,
который давно уже вырос
из детских воротничков и рубашек,
он – ласточка
над переулком солнечных песен,
маленький принц,
которого за руку водит по жизни
собственный голос.

 

Он – звонкое горло
первой моей любви,
одна живая слеза
на реснице былой разлуки…

Вечером, когда Рим оживает,
и раскалённые улицы
дышат запахом кофе,
и лодочник без дела
опускает на воду ладонь,
он выходит на перекрёсток

жить в своих  серенадах.

 

Неуклюжие головы
ему на плечи кладут балконы,
и закрывают глаза
в лучах уходящих песен.

Как погонщик на бархане пустыни,
опьянённый мечтой,
он – сердце моей весенней тоски
в лунную ночь…

И, когда наш город утопает в снегу,
в бархатной гуще приёмника
я слышу голос вселенной,
летящей к неведомым солнцам.

 

 

*             *             *

 

Как первый стих,

приходит новый снег.

Вот шумный день затих,
как человек,
ошеломлённый вдруг
дыханьем белизны.

У тишины из рук -
журчанье новизны,
сиянье новых дней
и вдохновенье,
и праздничных ветвей
оцепененье.

Как лёгок снег!

Его летучий бег
приветствует рука:
- О, не кончайся, благо!..

Весь этот божий день,
всю ночь сегодня – снег.

И вот – душа легка
и не черна бумага.

Иди под эту сень!

Забудь о днях других,
как будто этот снег -          

твой самый лучший стих.

 

* * *

Ты жив, и слава богу. Догоню
тебя в ином, былом, осеннем дне.

Присядем снова к прежнему огню,
разбудим солнце в золотом вине.

 

Продолжим мирно старый разговор,
помянем дни ушедшие, вдохнём
в свои потёмки чистый окоём,
пока дотла не прогорел костёр…

 

Ах, всё ж сладка она – шальная та,
та горькая, та терпкая наука -
та жизнь, в которой голод и мечта
маячили счастливых лет порукой.

 

И вот пришли они. В глаза глядят.

Ты где? Ты жив?.. Ну, слава богу, брат!

И вновь в лесу, как много лет назад,
хоронит нас всё тот же листопад.

 

 

 

*   *     *

 

Мокнет бельё за окном,
не шелохнётся.

Льёт целый день. Под дождём
тихо идёт, не споткнётся

время. Уютно. Тепло.

Детство. Отсюда
столько всего утекло,

сгинуло. ( Не пересудам

корм). Никого уже нет,
но за дождя завесой
вдруг оживёт негасимый свет
запахом хвои из леса.

 

Радостно сердце вздохнёт:
- Вот оно счастье
жизни наоборот -
это ненастье!

 

 

* * *

 

Так и не увижу песка пустынь,

ветра, переметающего века,
ночи Тибетской звёздную синь,
Александрийского маяка

 

вспышку. А то, что слепит сейчас
разум, так это – просто тоннель
в прошлое, где ни дней, ни недель,
ни лет – только синий колодец глаз,

только плачь на губах,

                                  да платок в руке…

Этот сон – наказанье, и всё ж не могу
глаз отвести. Плыву по реке
памяти, пред которой всегда в долгу…

 

О, если б суметь, сломав хребет,
опрокинутся в жизнь,

                               где шумит прибой,
и листья поют, что покуда нет
ни-ко-го на Земле, и свод голубой

это – то же море! Сиди, смотри,
как в зеркало, где - одна вода
от этой зари до другой зари,
а белый песок – Года.

 

На пороге дня

 

Есть в пробуждении момент,
когда не ясно время суток.

Под птичий аккомпанемент,
как песня, тянется минута.

 

Капели чистая вода
на жести звонкого карниза
звучит, как юные года,
когда грядущий день так близок,

и так легко его принять,
доверчиво открыв ладони.

Он, как ручей лесной, трезвонит,
чтоб сна остатки растолкать.

 

О, удивительный момент!

Ему в ответ поёт смятенно
души согласный инструмент

признанием хмельного плена,

в котором ни глотка беды.

Пусть опьянит нас юность суток!
Мы быстро выправим рассудок
прозрачной трезвостью воды.

 

*          *          *

 

Исчерпан день…

                              Теперь из этой чаши
нам не испить ни капли. Мы вошли
под своды ночи, чтоб её дороги
нас развели по городам и странам,

по облакам и звёздам… День исчерпан.

Пух тополей истлел, часы уснули.

И вот паром луны неторопливый
взошёл над лесом, поджидая нас.