Лёвочка, ещё раз - Привет!
Поскольку у нас ещё нет 8-ми утра, я строчу эту записку с текстом книги,
названной " Мы - листья на древе". Попутно прошу тебя при случае заглянуть
в
"Урал": там должна быть моя публикация, если верить уверениям редколлегии.
И
ещё: в списке авторов "stihi. Ru" оказывается есть ещё один Юрий Седов,
посему прошу в твоём сайте (где ещё - не знаю)внести поправку в моё имя.
Пусть будет так: Юрий Седов (Фоос).
"Мы - листья на древе:"
* * *
Дождь на рассвете - тихий, тёплый, сонный.
Черны стволы деревьев, пахнет полем.
Нисходит синий свет, а свет зелёный
восходит в лоно туч: он нежно болен
их глубиной таинственной, движеньем
неспешным. Тяжкой влагой полон спорыш.
Согретый сном, разбуженный мгновеньем
идёт домой с ночного бденья сторож.
Вот и родился день. Не жаль прощаться
с минувшей ночью, с тишиной ненастья,
с последним сном мальчишеского счастья
просвету в небе молча улыбаться.
* * *
Вкрадчивая перебранка листвы -
эхо ночных несогласии,
баритон тополей,
сверчка телеграф неисправный,
родовые вздохи белянок,
фырканье крепких маслят,
картавое потомство иволги,
передразнивающее утренних кошек:
Веер солнечных бликов -
по часовой стрелке и дальше,
сумасбродство борея с маленькой буквы -
баловня-ветерка,
стриж, выкликающий воспоминанья младенцев,
заразительный унисон заблудившихся чаек,
чащи, перемигивающиеся пестротой медуниц.
Заросли иван-чая, парные лазейки,
дробь дятла в сон-час,
бормотание ворона,
алмазная сыпь росы на копьях осота,
река, жаркая плоть дороги,
крови толчки, дрёма грибного дождя,
коловращение счастья,
вечер на привязи толкунцов:
Колокол горизонта.
Кладбище за деревней.
Взгляд Полярной звезды.
Аберрации сонного слуха.
Прикосновение взгляда к луне.
Дня кончина.
Сон листьев.
Тишины океан.
Звёзд маяки.
Звук
Откуда ты, неуловимый, тонкий
и безымянный, ласковый, заблудший
и одинокий?
На холме полынном
так иногда посвистывает знойный
степной разлучник-ветер, так сбегает
песок, чуть слышный, по щеке откоса
в глухом карьере, где горячий полдень
остановил никчемные часы.
Откуда ты? Не узнаю, не вспомню.
Дай пальцами твоей коснуться маски.
Остановись! Я должен вспомнить, сбросить
твоё ярмо. Ты приходил не даром:
твой прищур - из грядущего:
Пронзает
твой флажолет весь мой костяк, примеркой
испытывает. Но ни капли страха
не пробудил в душе. Ты мир объял
и уместился в колоске сухом,
заманивая в лабиринт, где дремлют
тень яростного солнца и прозрачный
укор души всегда слепым глазам.
* * *
Вечерний костерок едва согрел мне руки,
и, руку протянув, я встретил в темноте
дыхание реки, и колокола звуки,
шагнув навстречу мне, качнулись в высоте.
Ещё плывёт дымок, мигают угли, тени
подёрнула роса. Запас сухих ветвей
иссяк, и темнота присела на ступени
чужого зимовья. Защёлкал соловей.
И ночь, со всех сторон налаживая снасти,
сейчас за тяжки грех сожженья чад лесных
возьмёт меня в полон, и разомкнёт на части,
и пеплом разнесёт для вящих нужд своих.
Ознобом по спине прошла ладонь опаски.
Но колокол вдали опять сошел с небес
и душу осенил развязкой давней сказки.
И песней соловья проникся спящий лес.
* * *
Мы - листья на древе людском.
Мы смертны, но молодо древо,
И в круговороте мирском
оно без страданья и гнева
взирает на смену времён.
Мы - листья. Прошло наше лето.
А древо живёт, хоть раздето
и взято метелью в полон.
Мы - рода цветенье. Мы - прах,
питающий корни. В апреле
наш сок у ветвей на устах
блеснёт, чтобы здравствовал в теле
древесном наш завтрашний день,
когда, разметённым по свету,
нам дерева вечная тень
для сна согревает планету.
* * *
Всё в белый дым перетекло:
столетний ствол, и лист вчерашний,
и даже тёмное дупло,
чей дух невидимый, но страшный,
нам тайны детства наполнял,
мяучил днём, ночами ухал.
К коре тугой приложишь ухо -
Там глухо запоёт металл
Но вот и пусто, и светло,
и холодно, и одиноко,
как будто всё перетекло
в дым, улетающий высоко.
Будни ветерана
Добровольцу танковой
бригады Н. М. Мысляеву
Не спеша, подводятся итоги,
вновь уничтожаются бумаги.
Письмам повезло не многим.
Каждое - глоток той влаги,
от которой горько. Рвутся фото,
раздаются вещи, коим в прошлом
не было цены: Наверно, кто-то
удивлённо вздрагивает: пошло
разбазаривать уже чужое
время. Тихо. Сумерек прохлада
проникает в кости. Голубое
небо стало чёрным. Так и надо!
В сущности, и здесь - как на вокзале:
расставаться, ехать. А куда -
не известно. А ведь как сияли,
как пленяли, как манили в дали,
грохотали, словно поезда, -
ухнувшие в прошлое - Года!
* * *
Мы все - пассажиры, а время - дорога.
Скупцы и транжиры, юнцы и слепцы,
торговцы и теноры... Боже, нас много,
нас - мир. Мы в дороге. В какие концы
нас гонит забота? Куда и откуда -
не важно. Нам нужно быстрее, да так,
чтоб не успевали очнуться от чуда,
что живы на свете. Нам время - пустяк,
бескрайнее марево, степь, завыванье
горячего ветра, попутная пыль,
дорога... Дано нам одно лишь призванье
хотеть, чтоб пьянила нас эта кадриль.
Скрипят тормоза. Выручай же, сноровка
прощаний! Редеет людская семья.
Ночная рокочет гроза. Остановка!
Сквозь сон утешаю себя: не моя.
* * *
Зелёный лес плывёт по берегам,
рискуя жизнью, виснет на обрывах,
зовёт траву, прильнувшую к корням,
подняться ввысь и в облачных разрывах
легко дожить остаток летних дней,
рассеять в вышине свой шум бескрайний,
последним шелестом обнять все тайны,
мелькнуть мечтой по чёрным лицам пней:
Таёжный лес плывёт по берегам,
и вдруг - на чёрной круче поворота
теряет равновесье: Хруст корней,
стон нежной кроны, тишина паденья
и всплеск - в замедленной, немой тоске,
в реке чужого времени. Заминка
в круговороте. Рыжий ком суглинка,
упав с небес, распался на песке.
И снова лес плывёт по берегам,
ничьих забот собой не умножая,
и светлой ночью, время подгоняя,
с надеждой тянет руки к облакам.
* * *
Вот так в окно глядел отец,
и мать, и средний брат. А ныне
их нет. Придёт и мой конец.
И я гляжу в окно. Причине
и следствию не довелось
покуда встретиться: Вон кто-то
скрипит по снегу, словно лось
по белой целине болота.
Шагает, не спеша, домой.
И мне бы с ним! Глядеть на чистый,
высокий купол! Бог ты мой,
как он исходит тёмной, мглистой,
спокойной звёздной глубиной!
Не там ли пристань?
-Здравствуй!.. Пристань
молчит, стоит передо мной.
И Млечный Путь дымит кремнистой
рекой. Темно и звёздно дно.
Ночь бесконечная: Морозом,
как сном, как голубым наркозом,
подёрнулось небес окно.
Своды храма - почти небеса.
Там - сомнение, души и годы,
и глядящие молча глаза.
Выше веры вы, тёмные своды.
Многолетних ненастий холсты,
дождевые потёки - протоки
в мир ушедших, как вешние льды,
вечной жизни вкушая уроки.
Вспять идём. Опускаем глаза
к пыльным травам, к реке тротуара,
и не видим, как светит лоза
нежным золотом детства - в подарок
непутёвым. Сырая весна.
Пусто в храме. Белеет огарок,
как берёста. Легки тишина
и покой. Вдохновенно и яро
серый голубь скребёт водосток.
Свет крепчает. Расправлены плечи.
Как на цыпочках, тянутся свечи
ввысь, где ласково хмурится Бог.
* * *
Я слушаю огонь и песен мне не надо.
Посвистывай, сверчок, попискивай, сурок,
потрескивай, смола: Вольно твоим руладам,
костёр, за душу брать, шутя давать урок
тоски и торжества, когда весь чёрный полог
взлетает над тобой, а звёзды льются вниз!
Пусть говорят, твой век хоть ярок, да недолог.
Но миг в тебе, как век, и ветра слабый свист
такие затаил в своей струне пространства,
что и в золе горит, преумножая свет,
надежды и любви живое постоянство.
Дым искушает лес - и лес ему в ответ
вершинами шумит: О, песен мне не надо
иных! Гори, огонь! Твой свет вошёл в меня.
И зябкой тишины суровая громада
забыла о смертных нас, не сводит глаз с огня.
* * *
По берегу Оби восходит взгляд:
песок и камешник, плывун и глина,
а выше - та же глина, как лавина,
и лишь вверху, где облака висят,
стоят деревья, в слой живой земли
вцепившись занемевшими корнями.
О, тонкий пласт, в который дни вошли,
дожди вонзились! Пепельными пнями
в него навек погружена тайга.
А ниже - только глина. Ниже глины -
песок и камешник - веков руины.
О, книга книг - речные берега!
Здесь вдохновенной вписана рукой
строка - животворящая полоска
земли. Она тонка, темна, неброска,
но из не поднялся лес стеной.
В закатном небе ширится покой.
Откуда же в ничтожной кромке сила?
Молчит тайга. Как провод, над рекой
орбиту жизни солнце начертило.
* * *
Вечернее солнце. Погост.
Металла слепое мерцанье.
Деревня. Дорога и мост,
и стада густое мычанье,
и запах воды - от реки.
Я вижу: далёко отсюда
сидят на песке рыбаки -
два мальчика. Ясное чудо
полудня, движенье воды,
тягучая дрёма растений.
Я сыплю песок на колени -
и слышу ожоги слюды.
А небо - одна синева,
а солнце - огонь негасимый,
а жизнь: О, продли мне листва
тот трепет, тот нежно таимый
под сердцем восторг, перехлёст
всех горестей, дней увяданья:
Вечернее солнце, погост,
металла слепое мерцанье:
* *
"Мой тополь, мой зелёный материк:" -
как будто слышу затаённый крик,
не крик, но - шепот, стон. А этих стен
не принимаю: молот перемен
всё здесь разрушил. Лиц не узнаю.
И, провожая молодость свою,
склоняюсь одиночкой, чужаком.
Мой тополь, ты мне будешь маяком,
чтоб за сто вёрст я обходил теперь
дом, где облезлая зевает дверь,
впуская в прошлое моё чужих,
которым ничего не скажет стих
о тополе - живом воспоминанье:
Гром прогремит и прогорит свеча,
тревожно озарившая прощанье,
застыв на миг у моего плеча.
Я опоздал. Пойми. Прости струне
поникший тон. Да обернётся пухом
тебе твоя весна! Нутром - не слухом
ловлю в опустошенной тишине
твой шум бессмертный в назиданье мне.
* *
Что ветви думают про нас?
Что рассказал асфальт - капели?
Что в этом небе разглядели
два родника цветочных глаз?
Что прозвучало в тишине
и подсказало коростели
дорогу в пряные недели
июля? В мимолётном сне
что мнилось жилам этих рук
на острых старческих коленях?
Что мне откликнулось в поленьях,
где кружева плетёт паук?
Куда взметнулась эта пыль7
Кто ослепил все окна в доме7
Какая радостная быль
ликует во внезапном громе?
Всё ищет, ловит, жаждет, жнёт
под корень, жалит, в лоб целует,
не ведая, что жизнь минует,
как только вещий час пробьёт.
* *
Не истрачена сила земли.
Сколько радости, ярости, пыла
в майский день, словно в песню, вложила.
Просыпайся! Смотри и внемли!
Взрывом кипени, стоном желны,
наплывая то с фронта, то с тыла
юным счастьем любви и весны
целый город сирень полонила.
* * *
Это не я, это - рука небес
листает книгу моих превращений.
Я - лишь читатель её...
Вот - две строки
детства: лебеди на реке, тишина,
зима, бег оленей, пурга из-под нарты...
Отрочество: на песчаном карьере
дни, ослеплённые солнцем, хмелем полыни.
Юность: две записки к мечте неприступной,
запах школьного вечера, танцы, тугая ладонь
нежности, бег под дождём на рассвете,
боль любви и забвенья - стихи и сентябрь...
Дальше - степь и дорога. Да, бессильны слова,
ибо нечем наполнить сосуд, умножающий жажду.
И сиреневым пламенем тщетно зияет тетрадь.
Вполоборота к воспоминаньям жду чуда.
Ни от кого, ни откуда...
* * *
Пока душа твердит слова свободы
и ловит в воздухе обрывки терпких
воспоминаний (полотно дороги,
горячий рельс и марево степное),
пока душа нанизывает звуки
прибоя на молчанье горных елей,
ещё я жив, ещё могу сказать,
что жизнь не умерла...
Удар холодной
воды влетает остро в позвоночник,
вонзается в размеренную трезвость,
а снег на берегу хранит невинность,
и синева чиста, и ветер прян...
Размятой в пальцах почкой разум пьян.
О, пастырь Время! Зла твоя забота.
Пусть плоть мою терзает твой капкан,
я всё же обманул твои ворота:
опять взмываю в синий океан,
как светом захлебнувшаяся нота.
Трамвайным маршрутом
Вечер августа. Грязный трамвай.
Мир минувший. Здесь некогда жили
те, что нас навсегда позабыли.
Вот он, дом незабвенный. Срывай
с глаз повязку! Не сам ли сбежал
ты отсюда? В забвенье ли дело?
Тридцать лет, как сквозняк, пролетело.
Вот скрипит по металлу метал.
Словно обморок, клонит вираж.
Здесь пустырь расстилался когда-то.
Но не двинусь навстречу: не наш
этот молох бетонный, ребята.
Я врастаю в сидение. Врос.
Оставляю вам место пустое.
У моста провалюсь под откос.
Там осталось местечко такое,
что ни время, ни ливни, ни пыль
гостю здесь не готовят подвоха.
Здесь течет без движенья ковыль
в окружении чертополоха,
словно в плошке шальная эпоха
сберегла негасимый фитиль.
* *
Какое слово было! Стадион!
Мы жили там в бараке. Все раздолье
принадлежало нам в любой сезон.
Весна придёт - и мы с мячом на поле,
зима настанет - мы на льду весь день,
или весь день на лыжах самодельных.
О, сколько жарких лет и зим метельных
промчалось там и улетело - в тень!
Барак снесён. Тяжёлые дома
воздвигло время на раздольном поле.
Дверьми подъездов хлопает зима,
снег меж домов колотится в неволе.
Лишь иногда, безумством озарён,
знакомый вихрь, являя прежний норов,
закружит резко прах того простора,
где светом звёздным брезжил стадион.
Лица коснётся, запоёт в груди,
в крови зажжётся, полыхнет в сознанье,
и, растворясь, погаснет впереди
в чужом, далёком, вечном мирозданье.
Туристский пароход
Как всякий пароход: во-первых, - белый
и голубой, а во-вторых... Неважно.
И пассажиров стайка, и протяжный
след за кормой, и берег опустелый,
и чайки... Заходя к причалу боком
встаёт, не глядя на провинциальный
мирок, одёргивает фрак, как током
ужаленный, корёжит брус привальный,
и сходни вяло подаёт, как пальцы,
и терпит снисходительно стоянку,
покуда пассажиры-постояльцы
спешат на берег - выправить осанку.
И вот опять - отходит белый, плавный.
Ревёт гудок, и долго тает эхо,
как будто поезд вдалеке проехал.
Закат зажёг в полгоризонта плавни.
Ночь. Палуба. Уснувшие каюты.
Река. Сырая темень. Бакен красный.
Звезда. Другая. Годы. Дни. Минуты.
И ровный шум винтов - глухой, бесстрастный.
Карагач
Ты - здесь, перед окном, и - нет
тебя: ты замолчал и высох,
мой друг, как будто дал обет
земле не заблудиться в высях,
заманивающих листву
и день, и ночь, в грозу, и в ясный
час осени. А я - живу,
и помню светлый и прекрасный
твоих новорождений мир,
когда рябил в глазах твой веер.
Ты высох, и холодный север
лишь немотой небесных дыр
сопутствует твоим ветвям.
Друг не истлевший! Остов мёртвый!
Земля, припав к твоим корням,
скорбит, что и теперь упрям,
ты веришь воле и ветрам,
как прежде, в высоту простёртый.
* * *
На холодке синиц осенних
песнь и грустна и одинока.
Листва слетает на ступени
крыльца, а в небесах высоко
пронзительно синеет ветер
зимы, уже не за горами
живущей. Потому и светел
весь окоём. Течёт дворами
пора прощаний. Дней страницы
пусты, как зимняя простуда,
и эти грустные синицы,
наверняка, поют оттуда.
* * *
Нежная витиеватость скрипки,
витиеватая нежность
дождевой весенней печали.
Нескончаемое воспоминанье
застревающего в душе
почти младенческого
солнечного рыданья
о любви, одиночестве, мечте
наполнится миром,
мир наполнить собой,
своей нежностью, грустью.
Нескончаемая нить причуды,
облако, как летящий змей,
на нити смычка.
Всё в нем, в ней, в ней - в этой
Невыразимой любви,
от которой спасения нет,
как от невозможной
трезвой своей кончины.
* * *
Я уеду - останетесь вы,
дерева, потому что куда вам?
Вы приписаны к лону травы,
к росной полночи, к птичьим октавам,
к бессловесной земле, наконец,
что была вашим предкам опорой.
Я уеду. Решусь вот - и скорый
унесёт меня... Дразнит скворец
соловьиным распевом, зовёт
в глушь и зной, под зелёную крышу,
где замшелые заросли пышут
пьяным мёдом живительных сот.
Я уеду. И возглас совы
острым следом пронзит мои годы.
Годы канут... Захлопнуться своды...
Я исчезну - останетесь вы.
* * *
Мечта не знает пристани своей,
мечта витает в синих кольцах дыма.
Она висит, почти неразличима,
за тонкой сетью ивовых ветвей,
и за стеной сарая - свист снастей,
удары волн, надсада чаек, шквальный
озноб... О, что мне нищета сластей
послевоенных! Словно сон обвальный,
мечта витает в небе всех широт,
внимает шуму пальмы, стону вьюги.
Мне чёрный диффузор в лицо поёт
тугими рёбрами ночной фелюги,
что выбирает звёзды из сетей.
Вот чем я жив. Мечта спасла мне душу,
чтоб на кругах своих мирских путей
я не пригрел в груди печаль-кликушу.
Сожгли полвека солнце и вода,
но, разгоняя тени и морщины,
мечта, пройдя свой путь до середины,
ещё звучит - ручьём из - подо льда.
* * *
Опять судьбы гостинец! -
испорчен жизни вид.
Замешкался зверинец,
и - вот он! - снег летит.
Застыла обезьянка,
не выйдет из угла.
Осенних дней изнанка
отчаянно бела.
За прутьями калитки
Печальный пеликан
продрог, промок до нитки,
стоит, глядит в туман.
И вдруг крылом тяжёлым
по снегу глухо бьёт,
но не летят глаголы
в ненастный небосвод.
И вот в глаза друг другу
глядим... О, глушь аллей!..
А мысль бежит по кругу,
и сердце слышит вьюгу
в молчанье тополей.
* * *
Уже свободный от страстей,
почти седой и одинокий,
он без причины пишет Ей...
Все дни прошли, все вышли сроки
для чувств, но словно ближе ты,
чем прежде в приступе разлада.
Пожалуй, с этой высоты,
когда уже и слов не надо,
я вижу, ты опять права.
Да и не в этом вовсе дело,
что всё как бы уже истлело,
но - живо, как жива трава
под снегом. Неужели так
жизнь завершается! Не верю,
и знаю - не вернуть потерю.
И вот мотаюсь, как гамак...
День светел. Падает листва.
Плывут слова. Перо хромает.
А та, что память осеняет,
год, как мертва.
* * *
Река и снег. Знакомая картина.
Река черна. Она устала ждать
объятий льда, чтоб замереть, и спать,
и видеть сон - зима, снега, путина
до поворота вон у той упрямой
скалы, где отмель пенится сейчас.
Бледнеет день. Уходит свет из глаз...
О, стать бы тонкой былкой, волчьей ямой!
Не двигаться, не быть, простясь с конвоем
попутных сосен, чтобы тишина
со всех сторон надвинулась покоем!..
Синеют ночь и снег. Река черна.
* * *
Буду чайкой! Загадал - и стал
жить легко, без суеты и злобы.
Стало всё весной: дожди, сугробы,
горбыли мостков, мостов металл.
Но когда он из своих сетей
извлекал улов, вокруг скандально
раскричались чайки всех мастей,
заширяли над плечом нахально.
Неуютно стало от мечты
жизнь иную слить с таким народом.
Допоздна таскал в лесу к зародам
высохшее сено... Будешь ты
снегом!.. И когда засыпал снег
берега, он вытащил бударку
от воды подальше: спи, Ковчег,
до другой весны! И выпил чарку
крепкого, и щокуром* заел.
Ничего! Тепло! Но - одиноко.
Ночью встал, оделся. Снег! Глубоко!
Высоко сияющий предел!
И вокруг, как жизнь, лишь чистый снег,
будто человек, с которым можно
молча жить и день, и год, и век.
Вот щеки коснулся осторожно,
намекает: здравствуй, человек!
*северная рыба
* * *
Молчаливый огонь ожиданья,
расставанья холодный огонь,
вновь нахлынувший страх опозданья
к рубежу, за которым ладонь,
натыкаясь на тайну весны,
получает не сдачу, но ласку...
Только дни эти все сочтены.
Потому ненавидит огласку
чувство радости зыбкой, венца
лучезарного... Молча сгорает
золотого сиянья пыльца,
что сверкает, да не осеняет.
Позабудь её лучше. Не тронь.
Не проймёт нас наука страданья.
Однодневки, слепые созданья,
мы торопимся к Богу - в огонь.
* * *
Все сказаны слова. Пора забыть.
Ты без меня дотлеешь, пепелище.
Холодный ветер отрешенно свищет
в обугленных ветвях. И - надо жить.
Прощайте, сказанные мельком, вдруг,
вскользь, мимоходом жилкам век, ладоням,
виску, улыбке! Отшумел недуг,
остыла кровь, окончена погоня
за тенью, убегающей быстрей,
чем слово и желанье. Все свободны!
А ветер рыщет молодой, голодный,
и разгоняет стайки снегирей.
Вот и сбылось молчание сполна!
Достигнув горизонта горьким взглядом,
солгу себе, что жизнь ещё длинна,
что не навек казнит нас снегопадом
холодная и серая весна.
След
Летучий след по снежной целине
из белой рощи тянется к дороге,
скользит, как луч, парит, как в тишине -
дыханье радости. И что в итоге?
Ударившись о темный путь людей,
где воздух рвут тяжёлые машины,
где правит дух бензина и резины,
он мчится прочь в хоромы снегирей,
в тепло норы. Здесь - тишь и темнота,
и нежный запах предков.
Сердце, тише!
В мир, где раздольней даль и солнце выше,
нет нам дороги. Тщетна суета.
Сверкает иней. День звенит. Мороз
уже сдаёт. Скупого солнца милость
пригрела тракт.
Ударилась в откос
стрела чужой мечты и - надломилась.
Один из многих
Шла жизнь. Вокруг рождались, умирали,
рождались вновь... О, как неслись вокруг
дни и года! Но каждый новый круг
он проходил размеренно, едва ли
догадываясь, что года - бегут,
и, не разглядывая лиц случайных,
не числил ни за кем ни зла, ни тайны,
жил не спеша, не торопя минут.
Состарился и подошёл к черте,
и перешёл черту. Теперь ограда
железная при нём, и в черноте
ночной над ним одна звезда-лампада
колеблется. И всё.
Но раз в году
к нему приходят, словно по ошибке,
чтоб свежей краской подновить звезду,
кусты подрезать, выпить, юной липке
сменить подпорку...
Где вы - перст времён,
закваска смысла, целей лихорадка?
Как в день рожденья, спит спокойно он,
к какой-то тайной цели пригвождён,
и не гнетёт его судьбы загадка.
* *
Потоп отгрохотал, теперь шумит
слепой, неторопливый, тихий, сонный...
Но вот и он отходит. Только запах
стоит, качаясь от земли до туч,
да, уходящая широким краем,
гроза рокочет, сотрясая тёмный
и дымный горизонт. Вокруг потоки
бегут вдоль грядок, собираясь вместе,
спешат к меже и шумно наполняют
её весёлым озорством, приходят
в себя. И благодатным испареньем
исходят спорыш, лебеда, полынь.
Не торопясь, спускаюсь с сеновала,
распахиваю дверь - и целой жизни
не хватит, чтоб сейчас вместить в неё
мальчишеский восторг и удивленье
перед парными чистыми лучами,
прорвавшими ненастье... На ограде,
вся занятая песней, горихвостка
трепещет, солнцу отдавая грудь.
* * *
Холодные краски заката.
Бескрайние дали дорог.
Природа прощаньем объята.
Но, глядя на север куда-то,
трепещет последний листок.
* * *
И осень, и тонкий нетронутый лёд,
и дым, и часовня, восставшая споро
по милости щедрых. А время идёт,
и полдень над миром поднимется скоро.
Расплавится иней, погост оживёт,
потянутся скорбных машин вереницы,
цветы запестреют, земля потечёт,
опустятся долу застывшие лица.
Слова оборвутся. На солнце найдёт
бегущее облачко. Листья взметнутся,
и чёрный кладбищенский ласковый кот
метнётся им вслед - и они разбегутся.
* * *
Едем сквозь холод,
тощим теплом дыханий
выдираем из пальцев иглы мороза.
Окна трамвая белы.
Где мы? Куда нас? - не видим.
В обмороженном пульсе стыков -
Торопливая безнадёжность.
Им всё же у каждого,
как у пленников заполярья,
в алом мраке прикрытых глаз
чуть впереди и выше -
шар восходящего солнца.
Закоченевшей хваткой
вылавливаем в проруби стужи
лепестки уцелевших желаний:
уцелеть, дотянуть до порога,
до скончания срока,
до глотка теплоты.
* * *
памяти Антоши Болдырева
Мы не его в последний путь уносим,
он - улетел, у нас в руках - лишь тело.
Последний лист над миром кружит
осень.
Листка не стало - жизнь осиротела.
Чернеет путь процессии печальной.
Металл оград позванивает тонко.
Снег ослепляет белизной венчальной.
Всех звуков громче - сердце в
перепонках.
Как холодна, черна земли утроба!
Прощай!.. Уходим мы. Идти далёко.
И чувствует спина- глаза из гроба
встают, плывут над нами одиноко,
как эти звёзды среди туч и мрака
вселенского, в просветах черных стынут,
и, мир земной в последний раз оплакав,
ушедшей жизни долго смотрят в спину.
* * *
Мальчик говорит: - Купи мне мячик.
- Ладно, - улыбается отец.
Снег идёт. Но ничего не значит
этот снег, когда зиме конец.
Вот и я прошу себе гостинца
у судьбы, и верю, и терплю.
Мне б всего на ноготок мизинца -
и опять свой жребий возлюблю,
и, по снегу свежему ступая,
повторю ожившие слова:
- Из забвенья на пороге мая
под ноги к тебе, любовь былая,
я приду, как первая трава.
Родное
Заглохший мир отравленной протоки.
Павлиньи язвы сонного мазута,
гнилой мосток, бессильный, одинокий.
Длиннее часа тянется минута.
Картонный ящик на мели, разбитый
причал, упавший клён, камыш, колёса
автомобильные... Как безголоса
жизнь обречённая! О, мир забытый...
Ни рыбаков, ни чаек, ни байдарок.
Лишь иногда надежды выдох тайный
в воде пробудит ветерок случайный.
Белёсый тополь вспыхнет, как подарок,
обрушится с небес охапкой света,
листвы мерцаньем, серебром изнанки.
И колокол медлительного лета
вновь воскресит былой реки останки.
Опять слепит глаза воды сверканье.
И вот, свободна, солнечна и зыбка,
встает со дна покорная улыбка
разлук и встреч, прощенья и прощанья.
* * *
Сосновый лес спокоен и суров.
Что птичий лепет вековым вершинам!
Они берут слова у облаков
и дарят их берёзовым сединам.
Так мудрецы взирают на юнцов,
храня в душе благие назиданья,
и, только глядя небесам в лицо,
на кроткий час выходят из молчанья.
* * *
Подует из лесу весной,
обмякшим снегом, духом вербным,
той самой сыростью лесной,
когда понятным, нужным, верным
путь предстаёт, и жизнь ясна,
как просека, как омут вешний,
и холод синевы - не здешний,
но - вышний, дразнит: - О, весна!
* * *
Подует из лесу весной,
обмякшим снегом, духом вербным,
той самой сыростью лесной,
когда понятным, нужным, верным
путь предстаёт, и жизнь ясна,
как просека, как омут вешний,
и холод синевы - не здешний,
но - вышний, дразнит: - О, весна!
Как прежде
Дождь веет одиночеством, судьбой.
Но как он нежно западает в душу!
Как нужен он! Как полон он собой!
Вот так и стал бы им, да, видно, трушу
так прямо - вниз, как в бездну головой,
а, если поразмыслить, то - на землю,
чьи думы все года мои объемлют
и обнимают тополя листвой.
Дождь - словно жизнь, пролившаяся вспять.
И воссиявшая зари полоска
готова вновь весь хмурый мир объять
(неистощимой) радостью подростка.
Троицын день
Тепло и ветер Троицына дня.
Погост исходит солнцем, и сиренью
опьянены зовущие к смиренью
могилы светлые, как зеленя.
Отец , и сын, и лёгкий дух святой
сошлись опять в таком одушевленье,
и тонет день в стакане - голубой,
и серый хлеб, протянутый судьбой,
усопшим дарит мир и утоленье.
Сосна и тополь, как сестра и брат,
облокотясь, застыли у ограды,
заслушались, как птицы солнцу рады:
галдят в листве, и в вышине звенят.
И, воздвигающее вешний пир,
нисходит слово в плоть мирского круга,
что этот светлый день, как целый мир,
нет сил любить, не полюбив друг друга.
Дерево
Соки земли обернулись листвой.
Дерево тяжко, крылато, высоко
тычется в небо большой головой.
Дерево, бывшее глиной и соком,
тленом листвы и истлевшей травой,
горстью песка и весенней начинкой -
вот оно, жизни взыскуя иной,
встало для брачного поединка
с солнцем, чтоб вечной владеть синевой.
* * *
Всё в белый дым перетекло:
столетний ствол, и лист вчерашний,
и даже тёмное дупло,
чей дух невидимый, но страшный,
нам тайны детства наполнял,
мяучил днём, ночами ухал.
К коре тугой приложишь ухо -
Там глухо запоёт металл
Но вот и пусто, и светло,
и холодно, и одиноко,
как будто всё перетекло
в дым, улетающий высоко.
Зелёная кобылка
Зимой, под звук часов сквозь тьму ночную
переселясь в иное время, в лес зелёный,
где свет царит, как дымка, и вчерашний
зной неуёмный продолжает двигать
шарнирами трескучих насекомых.
Здесь, кажется мне, равенство царит,
и счастливо разлиты все пылинки
земного бденья, все блаженства лета,
все голоса, все таинства земли.
Но вот одно внезапное созданье
о чём-то большем и невыразимом,
невыносимо синем и огромном,
сухом и жарком, длинном и свободном
запело так, что сердце обожгло.
То - в сушняке зелёная кобылка,
прикрыв глаза, пустила в ход завод
своих пружин - и грянул молоточек
сухой, восторженный, неумолимый.
... Запнулся полдень. Свет остановился.
И, пряча в старой бороде улыбку,
мир знойных чащ кобылку похвалил.
* * *
Там, вдали от тракта, отделились
две дороги. По одной из них
в мир пустился я, и столбик пыли -
по другой... О, сколько дней пустых,
суетных мне выпало на долю!
Впереди, где теплится закат,
тень плывёт по золотому полю.
Это - бывший спутник мой и брат.
Давний спутник... Лёгкий столбик пыли...
Перекрёсток близится, и вот
мы сошлись опять.
В душе заныли
тлен и прах моих былых забот.
День погас, и небеса застыли.
Звёзды взяли под руки меня.
И осталась для ладоней дня
только горсть земной дорожной пыли.
* * *
Насмеёмся, как прежде, до слёз.
Натанцуемся вдрызг, до упаду.
Тьма рассеется. Ни папирос,
ни росинки в стаканах. В награду
за мелькнувшую юность - рука
и улыбка вослед: до свиданья!
Жизнь бескрайна. Разлука легка.
Как песок, из щелей мирозданья
беззаботно уходят века.
* * *
Какое слово было! Стадион!
Мы жили там в бараке. Все раздолье
принадлежало нам в любой сезон.
Весна придёт - и мы с мячом на поле,
зима настанет - мы на льду весь день,
или весь день на лыжах самодельных.
О, сколько жарких лет и зим метельных
промчалось там и улетело - в тень!
II. Ночные облака
* * *
Была весна... Не больно повторять
"бы-ла". Душа грустит без сожаленья
и страха перед крахом повторенья
той муки, чья болящая печать
напоминает ночью о себе.
А дни идут, и пусто мельтешенье
вех временных.
И снова лжёшь себе:
- Не радости, о нет, дай хоть забвенья...
И сам не веришь собственной мольбе.
Как вода
Твоя вода бежит быстрей
судьбы споткнувшейся моей.
Ты так легко бежишь вдоль бровки!
Чьё сердце у тебя в руке?
Кто, уступив твоей сноровке,
отстал и замер вдалеке?
Кто отмирающим листком
летит швырком, упал ничком?
Что заколдованные губы
среди полночной тишины
поют, как ангельские трубы?
Опять о празднике весны?!
Умчалась - и в душе сильней
горит и саднит прочерк дней,
когда упрямо и влюблено
я жил, тобою ослеплённый,
и догонял тебя, когда
я был - песок, а ты - вода
реки, ручья, грозы, слезы
ночного ветерка, лозы
зелёной... В высохшей долине
один слепящий известняк,
и быстрый бег твой, лёгкий шаг,
мой слух не трогая отныне,
гудят в окаменевшей тине.
* * *
Не касаюсь тебя ни рукой,
ни мечтой. Оттого и покой
так отчаянно верен ненастью,
так покорно дорога пуста,
словно лето посмертною властью
смыло лица и краски с холста.
Не тревожу тебя - ни мольбой,
ни приветом. Что сталось с тобой,
не гадаю. Призывом к участью
в суете на земле не зову,
потому что я рад и ненастью,
и по собственной воле живу.
* * *
Так всё далёко!.. Серый, низкий день,
холодный ветер с тёмного залива,
песок, ползущий к берегу... -Надень
берет, - бросает он. Легка, красива
её рука, поймавшая берет.
А впрочем, всё равно. Теперь уж поздно
следить за ней и бровью двигать грозно.
В ушах ещё стоит её ответ.
Не время отступать...
Ещё вдвоём
стоят они у тёмной кромки моря.
Темнеет даль. Ещё, привычке вторя,
как прежде, говорит он ей: - Идём?!..
Идут. Молчат. Темнеет горизонт,
оставив мне навек тоску двойную.
И этот дождь... Я поднимаю зонт.
Иду к воде. И счастлив, что тоскую,
что этим чувством полон, как весной,
и мне не так на свете одиноко
в ненастном сером мае...
Боже мой,
как ясно всё, как больно, как далёко!
* * *
Их счастье кончилось. Уехали. А здесь
у края моря - только след палатки,
да колышки, торчащие поднесь.
Бушует море, рушит без оглядки
пристанище любви. Летит волна -
и нет тропы, размыто костровище.
Терзая куст ажины, ветер свищет.
Тускнеет день. Тяжёлая луна
встаёт, но одиноко ей идти
навстречу опустевшему притину,
где море гальку трёт, и скалы стонут.
О, небо, отступись и отпусти
туда же, где они - в чужие сны,
которые, как пойманное эхо,
пытают грудь в минуты тишины.
С вокзала встреч случайных врозь уехав,
они свои отвергли имена...
Бушует море. Хлещет вкось волна.
* * *
Костёр, почти потухший... Дым и тлен...
Замужество... Как говорится, здрасьте!
А, может, в этой грусти моё счастье?
И - одиночество. Окончен плен.
Дымится. Пахнет осенью. В глазах
пощипывает. Не найду дорогу.
Дождь остужает щёки. Слава богу.
Иду по лесу в дождевых слезах.
"Простила и забыла..." Что мне в том?
Одной заботой меньше, жизнь - короче.
Была бы счастлива Она. А впрочем,
что мне теперь Она! Как снежный ком,
сцепились все уловки, ложь, тычки
в обиженное сердце. Застят небо.
Всё кончено, и клеить ярлычки
вдогонку дивной фурии нелепо.
Ещё рука хранит её духи.
И этот дым, которым дни исходят,
заполонил нагих берёз верхи.
Та жизнь прошла. Лишь тучи не уходят.
* * *
Она уехала давно
туда, куда мне путь заказан.
Я, слава богу, не привязан,
пусть мне и воля не дано...
Когда осенний дождь шумит,
как шторм, у моего балкона,
я знаю, там жара в зенит
ползёт, когда на ветви клёна
мой снег сойдёт, там будет ночь
благоухать, лелея страсти.
Но что мне в том! Терзая снасти,
мне море вызвалось помочь
забыть, проклясть, перечеркнуть,
простить, скитаться над волнами.
Довольно пут! Кидаюсь в путь,
в надежду, преданную нами.
Скрепите, реи! Ванты, плачьте!
Хмельной, качайся, небосклон!
Я к парусам приворожен,
и пригвождён надёжно к мачте.
* * *
Тебе - лететь, мне - длить прощальный час.
И ветер марта, жизнь мою пронзая,
для новых дней мне не откроет глаз:
вся темень - ты, весь свет. Твоя немая
улыбка ослепила день и ночь,
весь горизонт, всю эту жизнь до края.
Лети! Свети!..
О, суета мирская,
молчи, уйди, не пробуй мне помочь!..
* * *
Так и не приснилась ни на миг,
не мелькнула вестью мимолётной,
не легла росинкой приворотной
на ладонь, чтоб я щекой приник.
Не скользнула тенью. Мой пустырь
под дождём промок. А ей, наверно,
наше солнце с высоты безмерной
льёт тепло и жжёт степную ширь.
Вот бы там к дороге приложить
ухо! Может, травы вещие колыша,
ты и прозвучишь, чтоб я, услышав
крылья, снова оглянулся - жить!
* * *
Рассвет не осенил и день души не тронул.
Наверное - года, а, может, - этот сон,
в котором я иду по белому перрону,
а с чёрных тополей слетает крик ворон.
Наверное - весна, давление... У самых
крыш целый день, как ночь, ненастья темнота,
и подтекает сон, как крик ворон упрямых,
под то ребро, где ты была, да пустота
осталась. Вот опять звучит вокзальный голос,
что поезд, нужный мне, всё не придёт никак.
День стороной прошел, прополз, как сонный полоз,
гипнотизируя бесцельный шаг.
Наверное - вина, что, опускаясь с кручи,
не посмотрел назад, откуда сквозь закат
мне вышний свет сиял, мерцал твой вешний лучик.
Сейчас передохну и двинусь в путь - назад.
* * *
Прощусь и - оглянусь, и не узнаю взгляда.
О, вовсе не моей спине глядят вослед
Глаза твои. И дня свирепая громада
вся рухнет на меня...
Но что я ждал в ответ
на праздные слова, в которых заблужденья
порхали, торопясь испить весну до дна?
Я торопил часы, искал прикосновенья,
не закрывая глаз, я звал тебя из сна.
Ни благ не обещал, ни счастья, ни опоры
руке твоей, душе. Я шел по облакам
и не заметил миг, когда любви укоры
затихли, и очаг погас. И вот обвал
затеял вслед спине пристрелку камнепада.
Ах, до него ли мне! Вприпрыжку жизнь бежит,
и лишь неясный страх под ложечкой щемит:
проснусь, и оглянусь, и - не узнаю взгляда.
* * *
Прошла, как буря пылевая.
А начиналась, как весна.
Я получил своё сполна...
И ты, душа, ещё живая?!
* * *
Город чужой. Расставаться пора.
Свет отчужденья. Слова без нажима.
Я улетаю, а думал вчера -
здесь и останусь, и нерасторжимо
руки сойдутся, и судьбы, и снов
рваные кадры, и ровных дыханий
нега. А вот - только тяготы слов,
семечки уличных бойких названий,
липкие струпья последних часов...
Руки расстались, прощаются взгляды,
небо молчит, словно дверь на засов
запертая, словно взгляд из засады.
Вот и останется в памяти лишь
рукопожатье, и губы, и платье
светлое в пятнах теней...
Говоришь -
слушаю. Двадцать минут, как проклятье.
Зноем оплавленный аэропорт.
Полдень, и мой чемодан у колонны.
Город чужой за плечами простёрт
степью. Немых облаков терриконы
по горизонту. И кровоточит,
как пуповина, вина и забвенье
вечных сверчков в отлетевшей ночи,
словно тяжёлой портьеры томленье.
* * *
Все сказаны слова. Пора забыть.
Ты без меня дотлеешь, пепелище.
Холодный ветер отрешенно свищет
в обугленных ветвях. И - надо жить.
Прощайте, сказанные мельком, вдруг,
вскользь, мимоходом жилкам век, ладоням,
виску, улыбке! Отшумел недуг,
остыла кровь, окончена погоня
за тенью, убегающей быстрей,
чем слово и желанье. Все свободны!
А ветер рыщет молодой, голодный,
и разгоняет стайки снегирей.
Вот и сбылось молчание сполна!
Достигнув горизонта горьким взглядом,
солгу себе, что жизнь ещё длинна,
что не навек казнит нас снегопадом
холодная и серая весна.
* * *
Как говорится, радости на век
не получилось: ты - своей дорогой,
а я - своей. Судьбы беззвучный снег
заносит прежний путь, плывёт отлого
в назначенные розно нам года.
Бело и тихо. Чей-то свет домашний
возник уютно, словно наш вчерашний
согласный мир. Прорезалась звезда.
Боль замерла на выдохе. Письмо
сжигаю. Чёрный лист скользнул к обрыву
карьера, и, как прошлое само,
в падении распался, душу живу
спасая от словес. Молчу, корю
жизнь, прожитую по календарю.
Письмо! Печальный смысл твоих помарок,
судьба, в огне прознавшая зарю...
И если ты - единственный подарок,
и за него я жизнь благодарю.
* * *
Вдогонку поезду гляжу:
-Прощай и ты!.. Вослед твержу:
- Прощай!.. Колёсная позёмка
на рельсы, шпалы, костыли
легла, и только там вдали
висит, как белая котомка
у той махины за спиной,
что улетает, улетела,
вся растворилась до предела...
На что надеюсь я? О чём
прошу спешащее бегом,
прыжком, наскоком, кувырком?
Ему, сжигающему тело,
что до неясных слов моих!
И не во времени тут дело,
а в жизни, дело в нас двоих,
в забывчивых глазах, губах
остывших, в трепетных слезах
просохших... Вот о чём твержу,
пока в сознанье прихожу.
Разлука
Пропал твой след. К земле вернулась пыль,
взлетевшая прощально над дорогой,
даль опустела. Грустью и тревогой
устало веет вековой ковыль.
Скрип ветхой ставни, вздохи "журавля",
бадьи пустопорожнее бренчанье,
склонённые под ветром тополя,
и горизонта жаркое молчанье...
Засохшей речки каменное дно,
и голос твой, слабей травы и света,
звучит почти с небес. Пылает лето
костром, в котором время сожжено.
* * *
Беда ли в том, что не с тобой
я осень жизни коротаю?
Вон облако относит к маю
холодный ветер голубой.
Беда ли в том, что есть другой,
кому, как дар, открыв ладони,
ты уступаешь пламень свой,
когда мой дождь в окно трезвонит?
Беда ли в том, что свет живой
не от тебя идёт - от снега?..
Всё, что сбылось, явилось с неба,
и в нём растает, став судьбой.
* * *
Год пролетел. Не время - вспышка
огня свечи на сквозняке.
А дальше света передышка -
ночь..., многоточие в строке.
И я забыт, и вы забыты.
Весной разбавленные сны
напомнят вдруг: вы снова квиты -
разведены, разлучены.
И то, взметнувшееся косо,
огня бессильное крыло,
соблазном снежного откоса
нас не на миг не вознесло.
Не одарён часами, днями,
наш год пустой, как целина,
залёг и стынет между нами,
и не прибьёт его волна
к твоим губам, моим рукам.
И все рассветы, все закаты
пройдут видением утраты -
вполоборота к прежним нам.
* * *
В душе для встречи не хватило сил.
Всё думал - позвоню по телефону.
И не решился. Плещет по перрону
полночный дождь, в котором мир почил.
Сейчас уеду. В тамбур поднимусь.
Наполнит тело стук колёс вагонных,
и хлынет дождь из глаз её зелёных,
к которым я - щекой в стекле - приткнусь.
* * *
Кажется, весна. Так невзначаен
этот нежный ветер января.
Как дитятю, вербу он качает,
обещает вешние моря
возле каждой из семи тропинок,
что уходят в лес, уводят в дол,
где под снегом замерла путина.
Солнце, снегири. На пыльный стол
редкое легло воспоминанье:
век назад, когда я молод был,
в день такой же я писал посланье
к той, которую, как март, любил.
* * *
Ночные облака, луна, Юпитер...
А на Земле на берегу донском,
лицо в ладони опустив, Вы спите,
не видя снов, не помня ни о ком.
Февральский ветер вожделенной лапой
бьет по балконным прутьям, и луна
стоит в окне не выключенной лампой,
и голубеет над столом стена.
И все предметы, все цветы, и книги
в тяжёлый, ровный сон вовлечены.
И гроздь на небе звёздная Кичиги*
сверкает - наяву. Теплы, нежны
ладони, губы. Ровно дует ветер -
там, на Земле, где замерла весна,
и отблеск в луже молод, весел, светел:
так в ней луна пронзила мир до дна.
* Плеяды, Стожары...
* * *
Вдогонку вспомнил: провожая,
мне надо бы махнуть рукой...
Уходит поезд. Стук глухой
доносится с моста.
Какая
жизнь открывается сейчас,
не ведаю. Вся сквозь подмётки
кровь вышла вон. Заботой глаз
живу. Вот юные красотки
покинули перрон. Покину
и я, лишь с силой соберусь.
На взгляд, запущенный мне в спину,
почти спокойно оглянусь.
* * *
В багряных кустах бересклета
на склоне высокой скалы
живёт безмятежное лето
в сияющей капле смолы.
Два света в ней - солнце и море,
объятые дня синевой.
И чудится в горьком растворе
разлуки полынный настой.
Крутая тропа вдоль обрыва...
Расстались... Мелькнула вдали...
Исчезла... Горит молчаливо
на ветке у самой земли
янтарная весточка лета,
заката, отлива и мглы,
улыбка последнего света -
тяжёлая капля смолы.
* * *
Приеду - и сразу
к Неве, на Литейный. Вот тут
последнюю фразу
твою эти волны жуют.
Листва вдоль бордюра,
спокойного неба овал.
И - в воду окурок,
а сам - на Финляндский вокзал.
Жилище чухонца,
и память: листва на крыльце,
и капельки солнца
в твоём обручальном кольце.
* * *
Ты будешь долго жить на свете.
Как степь, протянется твой век.
Я за печаль твою в ответе,
но - нет меня: засыпал снег
мои промчавшиеся годы.
Теперь я - ветер полевой,
хмельной и терпкий от свободы
быть Там и Здесь...
Шумит листвой
наш лес, и нежно цепенеет
вода в карьере голубом.
О, жизнь! Тем слаще, чем длиннее,
ты дразнишь страстью и вином,
ты - сон, ты - явь... И сердце это
уже не знает, что любить:
лет истлевающую нить,
иль в Лету канувшее лето,
которое не воскресить.
* * *
Ты позовёшь -
я отзовусь...
Глупая ложь,
детская грусть,
юный дурман,
благо и зло...
Жизни туман
вдаль отнесло
вихрем разлук,
прахом надежд...
Мёд твоих рук!
Золото вежд!
Злое вино.
Вечный обман.
Но всё равно,
молод и пьян
вновь обманусь:
жив ещё всё ж, -
и оглянусь:
ты ли зовёшь?
* * *
Руки твои к губам прижать,
Глаза, как во сне, закрыть. Откуда
в годы мои закатилось чудо?
Удачи какой незримая нить
долго вела меня и привела
в белый февраль, чтоб отсюда снова
грянули вдруг колокола
жизни иной, дня золотого?
Здравствуй! - и без меня и со мной.
Снова крылат, не утону в сугробе.
Лицом - к тебе, к судьбе - спиной,
пятясь, в снегу, в жару, в ознобе
жить потянусь, не открывая глаз,
нежно пургу, как руки, целуя...
Так же вот, как сейчас,
счастью в ладони нежно молчу я.
III.Долгое эхо
* * *
В висок поцеловала на прощанье,
и, попросив ладонь, в неё вложила
предмет без веса: Поезд покатил
Погас закат. Трепещут занавески,
поют все струны: Вот я и покинул
свой дом. О, незабвенный паровозный
гудок в пустом пространстве, и далёкий,
не ближе звёзд, попутный огонёк!
И ночь, и вихрь, и степь, и занавески,
и дым, и отраженье сигареты,
как тлеющее красное светило,
и - ни души, и радостно, и зябко.
Как ночь пуста! Как одиноко плачет
жалейка ветра!..
Что-то дома? Может,
не спит, глядит в окно, и этот поезд
своей молитвой молча бережёт?!
Ладонь к губам прижал. Солёный, тёплый
предмет:
И щиплет ноздри, горло сводит
рыданьем без причины: Твёрдо, чуждо
стучат колёса.
Ветер. Темень. Дым.
* * *
Страсть к странствиям, увы, проходит постепенно.
Добрался до широт Ямала, думал здесь
увидеть лет своих былой исток, но тленна
не только наша плоть: нет дома, вышел весь,
и след убит травой. И я степенной Обью
поднялся к Иртышу. Вот - город на яру,
он - родина моя, гнездо моё. Тут дробью
клейма убит мой дед, и, может, я умру.
И здесь - рука судьбы: давно снесён громадой
невзрачный низкий дом, что и доныне мне
является во сне. Упрямый и надсадный
гул трактора, как гром, прошёл по тишине.
И дальше - то ж: в чаду челябинских окраин
твердь отроческих лет - пал под огнём барак.
Пожарище чадит, как будто хлещет вена
послевоенных лет, не выплеснет никак
всей темени: Теперь, пожалуй, и не надо
последний адресок тревожить - стадион.
Он был кораблик наш, судьба, мечта, награда
на восьмерых одна: Исчез и он.
О, жизнь нестойкая! Печальны и забвенны
следы среди снегов, дождей, войны, разрух.
Иду - и падают вокруг родные стены,
и - пыль столбом, и - дым захватывает дух.
Двойник
Он - тот, кто знает всё, что я забыл.
Ему навстречу ровно, как дыханье
встают года, чей отгоревший пыл
зовёт его для очного свиданья.
И то, что мне - молчит, ему - поёт,
скрежещет, жалуется, треплет руку.
Я вижу - водосток, он - ледоход.
Моих гостей он узнает по звуку
звонка дверного, помнит братьев сны,
а я забыл. Как трепетная свечка,
в нём и доныне детское сердечко
дрожит на каждый шорох тишины.
Он знает имена моих подруг,
шлет письма им, и ждёт их поздравлений.,
боится праздности и липкой лени:
И в темноте, оглядываясь вдруг,
я в зеркале ловлю его глаза.
- Он здесь! Он здесь!..
О, господи, прилип как!
И вот спешит нажать на тормоза
летящая ко мне его улыбка.
* * *
Когда ещё вернусь в обетованный
край, где царит дыханье моря, веет
гнилыми водорослями, лавандой!..
Еникале, руины, и правее -
Змеиный мыс.
Давно засохли травы.
Ракушечник, закрыв глаза, подставил
лицо потоку света. Прошлой славы
шумок в кустах метельника. Представил
мрак и прохладу Царского Кургана,
сел на холодный камень, и дыханье
земли услышал: Боже, эта рана
разверста, и не заживает знанье
того, что всё ушло. Отгрохотало
землетрясенье в сердце Митридата,
как поезд - с переправы. Тлеет жало
змеи, ему дарившей яд когда-то.
Вернусь ли?
Не случайно же так остро
в последний раз мне красный блик заката
вонзился в память, словно без возврата
в пучину моря уходящий остров.
* * *
Торопимся, бежим по шпалам,
ныряем под товарняки:
Жизнь поманила нас Уралом.
Как горячи здесь сквозняки
для нас - для северян! В "телячьем"
вагоне, в первый раз - с Отцом,
в восторге, в ужасе ребячьем
летим и тычемся лицом
в таинственный, огромный, новый
мир новой жизни:
Как давно
упал багряный лист кленовый,
который мне светил в окно,
когда сентябрьские ракеты
с ума сводили небосвод.
Конец Японии!.. Ну, вот
все счёты сведены, отпеты
все мученики. Дивным датам
мир и покой! Они - в былом,
в шальном, неистовом, хмельном,
как сон, далёком сорок пятом.
Далёком ли?
Веретено
пурги прядет зимы обновы,
и всё стучит, стучит в окно
тот давний, вечный лист кленовый.
* * *
Бела земля, бело бельё
на ледяной верёвке. Сонно
качаются большие хлопья,
соскальзывая вниз. В футляре
часов свершается движенье,
как неизбывная забота
чего-то, что, утратив разум,
не может помирить привычку
с бесцельностью. Ни ночь, ни утро,
ни день, ни : Медленно и долго
проходит миг в толпе деревьев.
Гремит машина и стихает.
Синица жёлтая на ветке
спит, запеленатая в крылья,
как зябкий кокон.
Буквы робко
идут цепочкой по странице,
и с подоконника ныряют
в снег, как пингвины. Засипело
нутро часов, икнуло, на бок
перевалилось и затихло.
Хочу подстроить шаг - сбиваюсь:
вдох совершаю здесь, а выдох -
в далёком детстве. На ладони,
как колокольчик лёгкий - кони,
как небо - звёзды, на весу
снежинки первые несу.
* * *
Смолкнет осень, растает зима,
синий март голубым разольётся,
странной девочкой-канатоходцем,
озаряя ночные дома,
замаячит любви светлячок,
в грудь ворвётся сквозняк очищенья,
и наивного счастья сверчок
запоёт и подарит прощенье
чёрствой памяти, жилам глухим,
жизни, прожитой вскользь и напрасно:
О, как радостно, глупо, прекрасно
веет ласковым, давним, родным,
придорожным, расцветшим в пыли:!
Значит, стоит, и можно, и нужно
прянуть в небо.
Но краем земли
скоро снова устало, натужно
жизнь протянется серой, пустой
далью, молча под мышки подхватит,
и за вольные мысли окатит
щедрой горстью листвы золотой.
* * *
Под лоскутным тяжелым одеялом
калачиком свернусь, не помня дня.
В жару болезни, словно у огня,
забудусь: Вот и речка набежала,
качая пряди длинных донных трав.
Потянешься рукой - песка коснёшься,
дыхание захватишь, задохнёшься,
и прянешь вверх, стекло воды разъяв.
И хлынет пот, и оживёт душа,
и новый сон свободный, тихий, долгий
потянется сквозь стрелы камыша,
сквозь солнечные ягодные колки.
И вспомнит память кухню, печь, верстак:
Ах, это же не сон! Глаза открыты.
Вон бабушка перед окном, повитым
зарёй, сидит и нюхает табак.
* * *
Звенит колокольчик в лесу.
Подумал: олени?! Откуда?
И в этом краю? И в часу
полночном: Залётного чуда
усмешка?! Закрою глаза -
и северным зыбким сияньем
сорвутся ко мне небеса
потерянным воспоминаньем.
И кровный былой аромат
проснётся - кисы, незабвенный
дух малицы. Плечи болят
от счастья. Манящий, нетленный
над чумом дымок: На реке
лёд толстый, зелёный, прозрачный,
а снег - выше окон. В руке -
тынзян. Ах, бросок неудачный.
Олени. Хорей - на весу.
Бег нарты, полёт неустанный:
Звенит колокольчик в лесу,
как в тундре, - бессонный, обманный.
* * *
Словно узник гляжу на дорогу.
Первый снег. Осторожно-чиста
жизнь спускается прямо к порогу
не подрубленной кромкой холста.
Но душа не торопится в путь,
чтобы не заплутать и не сбиться
с тропки времени, не завернуть
в те края, где темнеет граница
впрок, для счастья отпущенных лет.
Снег. Окно. Воробьёв перебранка.
В отрешённом лесу, как приманка,
в чистом снеге лежит чей-то след.
* * *
Тяжело оседает паром,
отдаёт понемногу швартовы.
Отошли от Тамани. Идём
к берегам золотым и лиловым.
Веет солью и зноем закат.
Сто холмов поднимает Таврида.
Там века облаками стоят,
словно их обагрила коррида
замеревших над морем лучей.
Блики пляшут на керченских сходнях.
Это надо запомнить! - сегодня
в первый раз я ступаю по ней -
по дороге в иную страну,
где поют корабельные склянки
Грина, и, опускаясь ко дну,
замирают былого останки.
Керчь бессмертная! Брызжет огнём
Митридат. Над Боспорской столицей
солнце вечности - Вега - струится.
В путь обратный уходит паром.
* * *
Кажется, весна. Так невзначаен
этот нежный ветер января.
Как дитятю, вербу он качает,
обещает вешние моря
возле каждой из семи тропинок,
что уходят в лес, уводят в дол,
где под снегом замерла путина.
Солнце, снегири. На пыльный стол
редкое легло воспоминанье:
век назад, когда я молод был,
в день такой же я начертил посланье
к той, которую, как март, любил.
Скифские мотивы
Проходит пароход - и волны долго
накатывают, треплют ветви ивы,
гоняют мусор по песку. Счастливый
малец играет с ними. Так иголка
играет с ниткой, но в обратной
зависимости. Крики. Смех.
Волненье
реки сошло на нет, и необъятный
зной снова здесь хозяин. И теченье
часов как бы замедлилось, уснуло.
Слепяще-жгуч песок, а небо мглисто,
безоблачно, и солнце, как монисто,
на отмели горит. Рыбёшкой снулой
здесь кажется история: так властно
царит вот этот миг, клочок вот этот
пространства (чайка резко, сильно, страстно
заголосила), эта пряжа света:
И если с берега напротив крикнут,
возденут пики, и натянут луки -
змеёй нырну в камыш. Ногой не скрипнуть!
Рукой не двинуть! Пуще смертной муки
страх испугать виденье: И до ночи
слежу, как поят лошадей, и сами
пьют осторожно, жадно.
Тыл упрочив
листвой, живу кострами, голосами,
и, всматриваясь в темень что есть мочи,
ласкаю женщин их - в воде: глазами.
* * *
Они являлись с первым снегом,
вносили запах мокрых листьев,
замёрзших луж, дорог безвестных,
продутых ветром сентября.
И вместе с ними приходило
ночное море, скрип швартовых,
бег низких туч: Я и доныне
их вижу в зеркале. Увы,
прибавилось морщин и новых
гримас премудрости житейской.
Да суть не в этом, а в ударах
подъездной двери, в сквозняке,
в тех голосах, что крали время
молчанья, но зато дразнили
безумством жизни бесконечной.
А снег, как в ночь под Новый Год,
парил посланником летящей
в разрывах белых туч Венеры:
О, хоровод воспоминаний!
Опять сквозь ветер, снег, и ночь
они пришли, обдали хмелем
осенней сырости, дыханьем
прибоя, и сквозь эти звёзды
другие молча понеслись.
Но мне до них не дотянутся,
и не обжечь уже ладони
огнём холодным и капризным
моей беды - твоей слезы:
* * *
Чем веет ночь? Акацией!? Дождём!?
Зарёй, едва светлеющей в зачатке
сквозь уходящий по ухабам гром!?
Дорогой полевой!?..
Над ней в оглядке
на сон последний среди тёмных крон
взлетает стая городских ворон.
И снова тишина, и ночь, и слабый
гром, одолевший, наконец, ухабы.
И через миг в открытое окно
надолго входит зарядивший шорох
ненастья. Тихо, пряно, и темно.
Смолкает кровь. Отсыревает порох.
Второй волной накатывает сон.
Осипли склянки, мокнет парусина.
И палуба блестит, и пахнет тмином,
и длятся волны с четырёх сторон.
* * *
Вдогонку поезду гляжу:
-Прощай и ты!.. Вослед твержу:
- Прощай!.. Колёсная позёмка
на рельсы, шпалы, костыли
легла, и только там вдали
висит, как белая котомка
у паровоза за спиной,
что улетает, улетела,
вся растворилась до предела:
На что надеюсь я? О чём
прошу спешащее бегом,
прыжком, наскоком, кувырком?
Ему, сжигающему тело,
что до неясных слов моих!
И не во времени тут дело,
а в жизни, дело в нас двоих,
в забывчивых глазах, губах
остывших, в трепетных слезах
просохших: Вот о чём твержу,
пока в сознанье прихожу.
* * *
Идут на смену зноя облака,
но будь покоен: не по наши души
взлетело пылью в небо столько суши.
Весь этот вихрь - для одного цветка,
что засыхал на жарком сквозняке,
и в забытье слепящего недуга
терял надежду, словно в тупике.
Вспорхнув, тревожно пискнула пичуга,
вихрь закипел, в дугу деревья гнёт,
свет застилает, словно ночь до срока
пришла, и пал на землю небосвод
дождём и тьмой. Но гром ещё далёко.
Ан, вот и он! Плеть молнии, удар,
лавина, сотрясение рассудка.
Мир погибает радостно и жутко.
Тяжёл и дик сырой, хмельной угар
воды. И вновь - удар без промежутка:
Потом, когда безумие пройдёт,
плеснёт осколком света незабудка,
и в небе дверцу солнца отопрёт.
* * *
Всё, что забыто, где оно теперь?
Тревожным зверем, потерявшим след,
я отправляюсь в прошлое и, дверь
приоткрывая, бледный вижу свет.
Там прежней жизни красный ручеёк,
как тень, которую продлил закат,
без звука убегает из-под ног
туда, где вечные снега лежат.
Там вечны пыль по сторонам дорог,
и дерева, и травы, и закат.
В обломках будущего мчит поток.
О, если бы один знакомый взгляд!
Но - никого из тех, кого забыл.
И память ли моя тому виной?
Навстречу лезут волны, гонят ил
со дна, шумят, прорвавшись за спиной.
Протягиваю руки, но назад
в мой день сегодняшний несёт меня
река, в которой тонет снегопад,
начавшийся давно - в начале дня.
* * *
Рассвет не осенил и день души не тронул.
Наверное - года, а, может, - этот сон,
в котором я иду по белому перрону,
а с чёрных тополей слетает крик ворон.
Наверное - весна, давление: У самых
крыш целый день, как ночь, ненастья темнота,
и подтекает сон, как крик ворон упрямых,
под то ребро, где ты была, да пустота
осталась. Вот опять звучит вокзальный голос,
что поезд, нужный мне, всё не придёт никак.
День стороной прошел, прополз, как сонный полоз,
гипнотизируя бесцельный шаг.
Наверное - вина, что, опускаясь с кручи,
не посмотрел назад, откуда сквозь закат
мне вышний свет светил, мерцал твой вешний лучик.
Сейчас передохну и двинусь в путь - назад.
* * *
Пыль, как позёмка, мусор жизни утлой.
Всего то - полдень, а не вспомнить утра.
Давно ли здесь мальчишкой мчусь к карьеру,
а солнце ветер гонит солнце, как галеру,
по белым небесам, по глади синей.
О, утро жизни, кто тебя повинней
в том, что живу к грядущему затылком?
А вот забыл, зелёная кобылка,
твой жаркий звон в волшебной торбе лета.
Шум тополей, как вечный знак привета,
достал меня средь каменных громадин,
мелькнул виденьем по коросте ссадин,
толкнул в плечо: - не жалуйся, всё рядом:
Сейчас гроза нахлынет, как награда,
и шум воды глазам твоим закрытым
напомнит всё, что сердцем позабыто.
* * *
В ночь Рождества морозец и метель,
морозных улиц чёрные пустоты:
Я всё здесь выучил, но яд зевоты
мне не грозит. Струится канитель
серебряная - с крыши, обожгла
лицо, напомнила такой далёкий
мир одиночества! И ночи мгла
вернула мне пустынный, одинокий
причал. Там море мощью естества
приветствует великий миг, и крупный
снег льётся в вещей неге Рождества.
Медуз, травы и соли совокупный
дух торжества и смерти: Оттого
воспоминанье прочно. И, как прежде,
я, снегом опьянен, былой надежде
вручен, тайком молюсь на Рождество.
* * *
Не торопись! Дорога далека.
Сотрутся зубы, ввалятся бока,
решётка рёбер выступит из тьмы
былого тела, скажет: вот и мы!
Рука захочет форточку прикрыть,
но и себя поднять уже не сможет.
Волна морщин прокатится по коже,
и выскользнет из пальцев жизни нить.
Не торопись! Взгляни на облака.
Они стоят и смотрят, как река
их отраженья возвращает им.
Куда же мы покорно так спешим!
Остановились, слышим: ручеёк!
Вода чиста и нежно жжёт ладони.
Вот стрекоза присела на сучок,
вон на тропе торчком стоит строчок:
И мир бездонный в сон счастливый клонит.
* * *
Хозяин птичьей клетки маловат,
та тороват: такой просторный терем
соорудил для певчих душ! Уверен,
он сам бы в нём был поселиться рад,
да злых людей страшится. Как рюкзак,
пристроил чудо-клетку за плечами.
Он ею горд, как новосёл - ключами.
Двор пересёк, исчез из глаз. Вот так
уходит праздник, а в душе стоит
очарованье. Листья дремлют в луже,
холодной, ясной, синей. О, как нужен
нам этот пешеход, и этот вид
просторной клетки за его спиной.
Осенний полдень, бурый конопляник.
Благодарю тебя, весны посланник,
хозяин птиц, из коих ни одной
не поймано тобой. Чему и рад
я, наблюдающий листвы паденье,
и это промелькнувшее виденье
тому уже лет пятьдесят назад.
* * *
Световые резкие толчки,
всполохи от края и до края
неба. Прыснут тени-кулички
через рельсы, промелькнёт стальная
быстрая "Стрела", и духота
отойдёт на миг. Сгорит зарница,
прикоснётся к сердцу, как мечта,
и на целый миг мечта продлится.
Горихвостки порванная трель,
ель, как инок хмурый и спокойный,
комариный томный, нудный, знойный
зуд. И, словно налетев на мель,
вздрагивает, озарясь, земля,
и опять уходит в сон, в томленье.
Свет - как ночи крестное знаменье,
как восторг молитвы и - тополя.
* * *
Она проснулась, в лад со мной дыша,
и говорит мне: - Я - твоя душа,
я - это ты, ты - это я:
Вот так
и началось. Она - и страж, и пастырь.
Без неё - ни шагу. Каждый шаг -
дует и : Этот цепкий пластырь -
я сам?! Или - она? Или друг в друге
мы мечемся, подгадывая миг,
чтоб окунутся в ночь, пропасть во вьюге,
вручив другому свет и тайны книг?
А, может, там в ночи как раз - она,
от одиночества неизлечима,
мотается, как ветер, нелюдима,
и просит нежности, и жаждет сна?
Но и в плену покорно ждущих книг
ей тоже одиноко:
Что нас мучит?
Молчим, как будто сдерживаем крик,
ждём, чтоб проснулся первый тощий лучик.
* * *
Разбредаясь по утлой земле,
вдруг приходим к негаданной цели:
Стынет иней, леса облетели,
мох порос на вчерашней золе.
Осторожно встречаю ладонь:
- Здравствуй! Долго мы шли к этой встрече.
Улыбнись старым зарослям, тронь
ветку ивы - и прежние речи,
как из пепла, восстанут из слов,
отзовутся вокруг:
Только мимо
мы идём. Наше время незримо
и пустынно, как брошенный кров.
И как будто бы рядом идём,
да прорваться не можем друг к другу.
Ветви голые, листья кругом.
По накрытому золотом лугу
одиноко проходим -
вдвоём.
* * *
Ватник - на голое тело,
на ухо - чёрный берет.
Круто звезда пролетела.
Жизнь прогорела и - нет.
Жизнь ли?.. Ужимки, попытки,
байки, уступки, стежки
жалкие - только не пытки
совести, только грешки,
а не грехи, и гордыня
гордости вместо: О, ночь!
Спелая выплыла дыня
из облаков и обочь -
красный огонь самолёта.
Поздно листать свои дни.
О, утешенье - работа!
Гаснут земные огни.
Мысль рукава засучила:
может, не поздно начать?:
Душу звезда схоронила,
ночь воскресила опять.
* * *
Гляжу ему в затылок:
ах, как он крепок всё ж!
И время в нем застыло:
он строен, свеж, пригож.
Догнать?! Сказать: Но что я
ему скажу? Привет?! -
как прежде, рядом стоя,
как будто больше нет
преграды. Рассмеяться
всем бредням там, вдали?!
Толкнуть плечом, обняться?!
И - годы не прошли,
их не было в помине,
был сном пустым разлад:
Но он как бы на льдине,
он не глядит назад,
не видит: И уносит
его толпы река.
Исчезнет и не спросит:
- Где пропадал века?..
Не разразится чудо:
А, может, и не на-
до ждать чудес Оттуда,
покуда Здесь - весна?
* * *
Белая ночь.
Шум тополей.
Нежная весть
с милых полей.
В теплой меже -
пряные сны:
птичьи стихи -
час тишины.
Плыть над землёй!
Светлая гладь -
свой молодой
пыл
забывать.
* * *
Вместить в одно воспоминанье
блаженный миг - движенье туч,
ещё хмельных небесных буч
не истребленное желанье,
и запах влаги теплый, пряный,
растительный - полынь, паслён,
крапива, спорыш, юный клён,
поленья старые. Туманный
рокочет горизонт, и нет
ни птичьих песен, ни трамвая.
Земля лежит насквозь сырая
и парит. И крепчает свет.
И сеновал, откуда ты
глядишь - твой мостик корабельный.
С его блаженной высоты
душа взмывает в беспредельный
мир предстоящих завтра лет,
где ты живёшь воспоминаньем:
О, господи, каким сияньем
он полон - тот сырой рассвет!
* * *
Вечернее солнце. Погост.
Металла слепое мерцанье.
Деревня. Дорога и мост,
и стада густое мычанье,
и запах воды - от реки.
Я вижу: далёко отсюда
сидят на песке рыбаки -
два мальчика. Ясное чудо
полудня, движенье воды,
тягучая дрёма растений.
Я сыплю песок на колени -
и слышу ожоги слюды.
А небо - одна синева,
а солнце - огонь негасимый,
а жизнь: О, продли мне листва
тот трепет, тот нежно таимый
под сердцем восторг, перехлёст
всех горестей, дней увяданья:
Вечернее солнце, погост,
металла слепое мерцанье:
Встреча
: И керченская переправа!
Азовское сияет справа,
а слева Чёрное темно
синеет, утомившись зноем
всё небо в нём отражено,
вся тьма, объятая покоем.
Что впереди? Полёт?! Простор?!
Какая нега, дни какие?
Ночной вокзал, как матадор,
пронзает юные слепые
глаза. А дальше вскользь - глухие
окраины, и дальше всех -
пристанище надежд, утех.
О, полночь южная! Грехи ей
милы, а всех милей - вино,
пир отшумевший ей - отрада.
Из темноты во всё окно
сияет звёздное руно,
и счастья млечная рулада,
сводя с ума, звенит цикада.
* * *
Шумела осень в жизни той,
и хлеб был горек.
Спасением передо мной
возникло море.
Катились волны, рай земной
открыл все двери.
С тех пор оно во мне, со мной.
О, сердце верит,
так будет вечно! Как струной
скрипичной, нежной,
заворожён я глубиной,
волшбой безбрежной,
покорностью его ночной,
когда лишь кромка
береговая с тишиной
грустят в потёмках:
Пусть душу снег теснит стеной,
вихрь годы вертит,
оно останется со мной
и после смерти.
* * *
памяти А. Иванова
Смеётся, пьёт, и зубоскалит,
но - озорно, легко. И вдруг
печалью и тоской ужалит.
О чём ты так, беспечный друг?
Прощаемся, спешим далече,
лет не считаем, бог ты мой,
хоть знаем, что никто не вечен.
Шумим, не миримся с зимой.
Но он уже не так задорно
фантазии нам в уши льёт.
Вот телефон молчит покорно
неделю, месяц,.. скоро год:
О, неужели до могилы
обречены мы бойко лгать
вослед ему: куда ты, милый?
А он ответит: - умирать.
* * *
Под дождём по огням золотым,
отражения звёзд задевая,
по безлюдным твоим мостовым
прохожу, не спеша, как по сваям
через чёрную реку. Шумит
дождь, которому праздник заказан.
Я уж думал, ты вовсе забыт,
город детства, от порчи и сглаза
скрытый сенью моих тополей.
Ты явился мне снова. И сладко
ноет сумрак осенних алей,
где узнал я, как зыбка и шатко
счастье первого слова о той,
что и ранит, да солнца не застит,
и врачует, но сердце на части
разнимает весной и мечтой.
Прогрохочет трамвай - ослепит
жизнью прожитой: Вот накатила,
как пожар. Полыхнула по жилам.
Благо дождь без конца моросит.
* * *
Глухая станция. Толчок.
Скрип тормозов и остановка.
И тишина, и - ночь, и бровка
платформы. Накатил поток
дыхания травы, земли.
А сверху - чёрный, неподвижный,
беззвучный: Господи, внемли!
Чем мне воздать за этот ближний
и тот, далёкий огонёк,
за мир, неведомо и близко
бытующий? О, как я мог
жить, когда здесь так ярко, низко
сверкает высь, и лес шумит
сквозь тихий сон, как будто хочет,
шепнуть: - Прощай, метеорит!
А это поезд наш летит,
и мимо товарняк грохочет.
* * *
Как мало нужно - лад нарушить!
Был круг друзей. Но как-то вдруг
исчез один, и лопнул круг,
речь пресеклась, оглохли уши.
Зима. И город опустел.
И каждый оказался с краю.
Вот и молчу, хотя и знаю,
что мир велик и полон дел
день. Но сквозняк корёжит душу,
и пресным кажется вино,
а то, что кануло на дно
стакана, выпито давно:
Как мало нужно - мир разрушить.
Соседи
Горбатый нос, звучащий одиноко
тяжёлый шаг, железная рука.
Сломился вдруг и умер раньше срока,
жену одну оставил на века.
Герань засохла. Днюет и ночует
в потухшем сердце Насти тишина.
В дверную щель всю зиму ветер дует
и тихо просит: - Отвори, жена.
Чужой
Нелепым мечтателем, пришлым
безумцем бредёт в никуда.
Метель неуёмная, тишь ли -
один он:. Уходят года.
И скоро душа встрепенётся:
пора, мол, прощаться навек:
Растерянно сердце споткнется:
- Куда же ты шел, человек?
Но что им несчастный ответит!
Глаза опустил и молчит.
А солнце так истово светит,
так яростно лезет в зенит.
Вот-вот доплывёт, доберётся:
А он беспробудно уснёт,
замрёт, как в зенице колодца
спокойный вовек небосвод.
Как в ласковой люльке, в подоле
судьба его ввысь понесёт-
над озером синим, над полем,
над невозвратимым раздольем,
где память не знает забот.
День детства
В барачном утре холод - главный враг.
Со стёкол лёд ползёт на подоконник.
Власть тишины слабеет. Скрип полатей
из снов последних изымает братьев,
велит сестре вставать. Глухой огонь
в печи холодной начинает песню,
ему охотно вторит поддувало.
Дверь хлопнула. Гремят по коридору
шаги отца. Сейчас он принесёт
ведро с морозным углем. Закипит
зелёный чайник. Свет зажгут. Из печки
на лист железный спрыгнет уголёк,
и зашипит на лужице от снега,
и почернеет. Самодельный стол.
Чай с патокой и хлебец из лузги
и мёрзлой брюквы: Чёрный диффузор
опять сулит мороз и сильный ветер.
Светает. Начат день. Давай, фуфайка,
влезай на плечи. Здравствуй, белый мир!
А помнишь тот не хитрый инвентарь -
из проволоки длинные крюки,
чтоб доставать казённую капусту
из кузовов полуторок, когда
на всём газу они спешат куда-то,
где жизнь и так сытна?:
А вот и час
с холщевой сумкой отправляться в школу,
где так светло, и чисто, и тепло,
и празднично. Там замирает сердце,
не слушая, какой тоской в желудке
томится память о вчерашних двух
кусках ржаного хлеба (долек шесть
получится из каждого, по дольке,
не торопясь, их ешь):Перо стучит
по дну чернильницы, скрипит по серой
обёрточной бумаге, из которой
ты сшил свои тетради. Вдруг звонок -
и шумной буче вольно разгораться
здесь, в раздевалке, и в пустом дворе,
где снег летит, и музыка играет
с высокого столба и в клуб зовёт.
Душа кричит от счастья, ты поднялся
к его вершине: через полчаса
погаснет свет в барачном кинозале,
табачный дым прорежет конус света,
и в пятый раз начнётся твой "Джульбарс"
Родительский день
Край кладбища. Весна. Закат. Среда.
Играет ветер мусором поминок.
Всех помянули. Странный поединок
здесь бушевал. Весь день туда-сюда
сновали время, тени, имена.
Казалось, вдруг сплелись в клубок единый
всё - все заботы, свет, и дух бензинный,
обиды, облака, слова, вина
перед ушедшими туда, где нет
ни облаков, ни света: Незаметно
идут другие чувства: как приветно
встаёт трава взамен житейских бед!
И всё ясней - здесь пусто оттого,
что все Они ушли туда, к рассвету,
к сияющему прошлым летом лету:
Оглянешься вокруг - нет никого,
как будто всех вокзал весны увлёк.
Сказать "прощайте!"?! Да боюсь: так тихо,
так пусто на земле. Лишь ветерок,
как чьих-то крыльев улетевших прихоть:
Жизнь в Парголово*.
Электричка, надежда, сестра!
Сквозь ненастье, объявшее дали,
жду тебя. Мои дни захромали.
Почернела на липах кора.
Быт чердачный пронзили ветра.
Одиноко застыв на перроне,
жду тебя. На каком перегоне
ты застыла? Откликнись, сестра!
Здесь мне больше и дня не прожить.
Снег присыпал следы на дороге.
Горизонта потухшая нить
истлевает. В напрасной тревоге
жмутся листья к дороге стальной.
Снег накроет вокзал. Что есть мочи
прогрохочет состав грузовой.
Сердце вздрогнет и к горлу подскочит,
и не скоро уймётся потом.
Дверь откроет мне финка-старуха.
Ночь накатит, и смерть-повитуха
примет в руки умолкнувший дом.
* пригород Питера
* * *
Трачу силы - на месте торчу.
Словно выдохся ветер попутный.
Пыль по длинному льётся лучу
в отлетевший простор бесприютный.
А во встречном потоке спешит
к долгу старому - новая ноша.
К горизонту склонился зенит,
выстилает дорогу пороша.
Ветру спину подставил. Вдали
жизнь минувшая высит вершины.
Что там видно? Курганы?! Руины?!
Край вселенной?! Начало земли?!
Длинной тенью лечу на восток,
убегаю весь день от заката.
Время глохнет в тисках переката.
Жизнь, как щепку, швыряет поток.
Вечер в Татарской Караболке
29.9.57 д. Караболку накрыло
облако радиоактивного взрыва
из соседней "Сороковки" на Урале.
Когда туман спускается в низину,
скрывая всё, что было видно днём,
нам остаётся только двор и дом,
свет окон, скрип ворот: Ты словно вынут
из дел привычных. Слови мыслей проза
вдруг обретает вкус далёких дней,
когда юнцом ты гнал к реке коней,
и счастье жить, как крепкий дух навоза,
пьянило кровь. Любовь входила в душу,
родная речь, как свет, ласкала слух
звала в грядущее, и пел петух,
с зарёй мечтая осчастливить клушу.
И вот роса ложится на ладони,
к ним, как мулла, взывает сенокос.
О, праздник лета! До корней волос
он входит в плоть и кровь.
О, кто догонит
те дни, те годы?.. В тишине тумана
они прошли и солнце унесли.
И чёрный смерч, пластаясь вдоль земли,
по жизни прокатил страшней тарана:
Редеют изб ночные огоньки,
и в нас воспоминанья засыпают,
и сердце незаметно обступают
больные нивы вдоль больной реки.
У озера
Они в лесу сновали, собирая
вокруг древесный мусор для костра,
а Он обламывал сухие ветви,
взобравшись на сосну:
Сквозь шум листвы
я услыхал тупой тяжёлый звук
у берега, и - всплеск:
Галдя, дурачась,
они вершили труд свой. Но тревожно
во мне зияла пауза. Я встал
и подошел к воде. Спокойно, нежно
вода камней касалась. Быстрым взглядом
я пробежал по дну, и там заметил
предмет, и понял - это Он. И тотчас
я прыгнул в воду, отыскал, схватил,
и вынес к берегу. Вот тут, наверно,
сорвавшись, он ударился о корни
и рухнул дальше. Дерево склонялось
над берегом крутым, как будто силясь
помочь ему. И Он из тьмы далёкой
вдруг мутно посмотрел. Вода хлестнула
наружу. В детской муке он заплакал,
когда всё излилось: Весёлый дым
плыл от костра, и озеро смеялось
лучами солнца. Только тени сосен
вдоль берега темнели на воде.
* * *
Всё, что забыто, где оно теперь?
Тревожным зверем, потерявшим след,
я отправляюсь в прошлое и, дверь
приоткрывая, бледный вижу свет.
Там прежней жизни красный ручеёк,
как тень, которую продлил закат,
без звука убегает из-под ног
туда, где вечные снега лежат.
Там вечны пыль по сторонам дорог,
и дерева, и травы, и закат.
В обломках будущего мчит поток.
О, если бы один знакомый взгляд!
Но - никого из тех, кого забыл.
И память ли моя тому виной?
Навстречу лезут волны, гонят ил
со дна, шумят, прорвавшись за спиной.
Протягиваю руки, но назад
в мой день сегодняшний несёт меня
река, в которой тонет снегопад,
начавшийся давно - в начале дня.
* * *
Надежды - вдрызг, дороги - врозь.
И не нашлось мне счастья в мире,
и мира в мире не нашлось.
В дождя размеренном пунктире -
звук уходящих каблуков,
озноб и темень слов последних,
печаль отпущенных колков,
ревнивый полумрак передних,
померкшие глаза былых
приятелей, гитар молчанье.
Лишь в окнах, словно бы живых,
порой взойдёт напоминанье -
как солнце: Боже, повтори
обман!..
О, зябких рук касанье!
И звёзды тайного прощанья
на светлом пустыре зари!
IV. В дымке времени
Морская раковина
Ненастный день. Приставил к уху
морскую раковину - в ней
живет всегда доступный
протяжный ветер жарких дней,
пустое небо, озарённый
рассветом золотой песок,
маяк, и рокот приглушенный
прибоя. Повторись, бросок
на юг! От жизни пресной, тесной
сквозь сумерки, как сквозь года,
прибоя поезд неизвестный
пусть унесет меня туда!
И там чужой и одинокий,
я, может, полюблю навек
бескрайний, голубой, глубокий,
и верный этим далям снег.
* * *
День мечется в бреду. Темна, хмельна,
вода находит ровными рядами.
Летит песок. Он выбелен годами.
Волна всё ближе. Галечник со дна
встаёт, гремит лавиной. Что сейчас
произойдёт! Втянулись шеи птичьи.
Громада взрыва накрывает нас
восторгом жизни. В медленном величье
отходит пена. В глубине души
отчаянья и счастья длится схватка.
И снова - мощный вал, и дивно, сладко
в разъятом вихре звуков, как в тиши,
сквозь мрак ловить смятенье и печаль
несчастных чаек, их шальные крики.
Откуда эта боль и страх великий?
Дай заглянуть в твои потёмки даль!
Дай разорвать над путами дорог
страду тоски, унять волну печали!..
Я шел вдоль моря. Чайки не смолкали.
День канул в ночь. А утром на порог
упали снега нежные скрижали.
Вылазка
Ткнулся в берег трудяга-паром.
Сбросив ход, замолчали моторы.
Трапы брошены в воду. Идём
к повороту реки, за которым
снова ивы, песок и река.
На песке оставляем рубахи.
Дымка зноя, луга, облака.
Сильных вёсел короткие взмахи.
Так свежо на душе! Так светло!
Дон спокоен. Крутое теченье,
словно щепку, бревно пронесло.
Тел и теплой воды столкновенье,
плеч и влаги с плакучих ветвей,
глаз и света! Мы счастья искали -
и нашли, наконец. Соловей
начал песню. Но мы уже спали.
* * *
Пламени власть!
Воля воды!
Вечная страсть
слов и слюды -
выплеснув свет,
мир ослепить,
чтобы в ответ
ночь получить:
В реку! Обнять
пленом тоски
плечи! Опять -
свет сквозь виски.
Уголь - в ладонь.
В душу - мечта:
снова - в огонь,
чтоб темнота
вспыхнула вдруг
ярче звезды,
вызарив круг
вечной воды.
Триумф
памяти П. П. Аносова
Как далеки вчерашние заботы!
Сошли, как снег случайный: Столько снов
разгадано! Всё, что хранили соты
металла, стало ясно. Чист и нов
мой день сегодняшний. Бессмертной стали тайна
вчера лишь - дверь во мрак и пустоту,
но я открыл её, и даль - бескрайна.
Да, крыльям силу дав, я перегнал мечту.
Теперь бы век стоять, уткнув лицо в портьеру.
Дождь хлещет мира плоть, исходит светом куст
сирени: Господи, весна не знает меры!
Подняв клинки ветвей, ликует Златоуст.
Всё ярче, всё смелей сверкают взрывы света.
Как видно, не на миг наладилась гроза.
Но всё светлей в душе: булат, как мысль поэта,
лучом грозы блестит, слепит глаза.
* * *
"Закрой глаза
и открой глаза:"
из сказки
Автобус. Толчея. Закрыл глаза -
увидел летний день, дорогу, поле.
Блажен, кто этим миром жил на воле!
Но тут заныли хором тормоза,
нас развернуло, дёрнуло. Мелькнул
пейзаж знакомый: снег, пустырь, кладбище.
Опять вернулись в русло. Прежний гул.
Поёт мотор и ветер в щели свищет.
Опять закрыл глаза. Блеснул прибой,
тяжёлый, смутный профиль Кара-Дага,
рокочет галька, солью и судьбой
наполнен воздух, до воды - три шага,
три дня до расставанья с той, чужой,
недостижимой, чьё лицо повсюду,
как свет слепящий молча правит мной,
сжигая смертных радостей полуду.
Откуда сладость в горечи такой!..
Толчок. Повис на поручне неловко.
Качу в грядущее, в январь, домой.
Дверь, хрустнув, отворилась. Остановка.
Один вечер
Майе Н.
Морозный сизый вечер. У почтамта
клубится свет. По лестнице ко мне
спускается закутанная в иней:
Кофейной шубы осторожный пух
несёт её по воздуху. Улыбка
чуть близоруко и настороженно
высвечивает перед ней дорогу.
Решившись вдруг, рука из рукава
навстречу мне скользит: Глаза дымятся
янтарной хитрецой. - Я знаю всех,
кто в Коктебеле : пьянствовал:
Сразила,
ударила бравадой. Словно так
поэт заводит речь. И где! О, боже!
Здесь, на Урале, где скрипит мороз,
и двери всех гостиниц так чугунны,
так недоступны. Впрочем, будем жить.
- И я, признаться, ведал - отвечаю:
Тут ей на помощь некий бородач,
клубясь, как дым, явился. Закрутилась
пластинка встречи. Добрый дух вина
зажёг в крови слова, разъял затворы,
вдохнул нам в души наших душ остатки.
Куда-то шли мы долго. Падал снег,
и фонари, как свечи, замирали.
Из-под колёс машин степенный шепот
струился густо.
- Вот мы и пришли!..
Подъезд был полон тьмою вертикальной,
лишь далеко вверху разъятый свет
маячил, как метель на гребне крыши.
Дверь отворилась, жизни суета
нас обступила и втолкнула в русло
привычных жестов, возгласов, кивков.
Я думал, что давно умчался поезд,
и пуст перрон. Казалось, никогда
не шевельнуться старые подмостки.
Ан нет. Судьба щедра. Дым сигарет
из прошлых лет уже входил в жилище.
Слова, вино, стихи, Поль Мориак,
какая-то таинственная бронза,
какой-то свет китайский их щелей.
И хитреца янтарная, и снежный
тоскующий дымок старинной шали:
И так тепло душе, и так уютно
в разноголосом братстве, в тесноте
такой знакомой, что ещё немного
и вспомнишь всех, чьи имена вот здесь
в тенётах трещин прорастают стоном -
"и это можно всё забыть опять?!".
Вот, хрустнув мышцей сердца, появились
Её стихи. И потянуло мгой,
полынной гарью ночи, Мухолаткой,
Кастрополем, провалом в пустоту,
свободой жизни юной, тьмой прощаний.
Привет, слова и соль, беда и сон,
и одиночества, и свет маячный,
дымящийся на гребнях чёрных волн!
- Я всякий грех прощу!..
И глохнут уши.
О, не прощай нам серого забвенья!
И вот мне уходить. И стрелка света,
скользнув во двор, указывает путь
в пустынный город, в омут звёздной ночи,
где снег, как память, на ветвях повис.
И в целом мире - ни единой тени.
И все пути равны, и все - светлы.
Прощай, окно! Прощай осколок неба,
витающий без адреса: А снег
так звёздно чист, что грех ступить. Бог видит,
не шелохнусь. Шепчу: - Гори, окно!
В Коктебеле
Ты утром здесь прошел. Едва шумел
прилив, блестел песок, полынью веял
весенний мир, тюльпанов огоньки
мелькали по холмам. Спокойно, долго
ты шел вдоль моря. Позади текла
твоих следов цепочка. Вдруг над мысом,
разрезавшем залив, не торопясь,
возникло солнце дня. Тяжёлый краб
шарахнулся спросонок. Тихо, нежно
пошли круги в открытое пространство,
хранимое суровым Кара-Дагом.
Ты удивился: неужели вновь
ты здесь, где столько дней твоих сгорело,
где столько лет прошло, веков промчалось,
тысячелетий минуло? Смотри,
весёлый мак навстречу солнцу вскинул
влюблённый лик! День полетел. Один
бескрайний день звенит под этим небом,
играет бризом, брызгами кропит
песок, ладони, камни, скалы: Сколько
часов прошло? Бог весть. А помнишь, утром
ты здесь прошел? И вот как ни бывало
твоих следов. Безвестный, чистый берег
перед тобой. И долго ты бредёшь,
внимая свету праздничного моря.
И жжёт легко твоё лицо закат.
* * *
Стихает шторм. Волнам уже скучна
работа многодневная. Устали.
Разбит причал, но старых скал стена
тверда. Теперь докатится едва ли
До наших ног девятая волна:
Стихает рокот гальки: Постепенно
слабеет гул глубин. И только пена
шипит, кусая ветра стремена.
Уже мелькнули руки смельчака,
рискнувшего затеять спор с волнами.
Плеснуло солнце. Тихий звон сверчка
возник между немыми валунами.
Вот так и наше время: вместе с нами
теряя силы, глохнет, как прибой,
и этим дальним гулом, словно снами,
нас примиряет в сотый раз с судьбой.
* * *
Воет сирена. Находит туман.
Молча и быстро окутаны сопки.
Вот и в плену мы. Бери, океан,
бедный, угрюмый, безлюдный и топкий
берег! Он твой. И, чем тише волна,
тем проще и легче тугому туману
покорную землю вязать. Лишь она,
сирена вот эта, мешает тарану
втаптывать нас в пустоту, в тишину,
в дрёму без света, бдень без цели.
Воет сирена, как будто струну
сильные крылья во мраке задели.
Но появился откуда-то свет.
Робко, на ощупь выходим из плена.
Лишь, не смолкая, взывает сирена
к тем в океане, кого уже нет.
Круговая тропа к "Дуэли"*
Два круга вокруг Машука,
два времени, две непогоды
в насупленном лике природы,
два ветра - печаль и века.
Два круга вокруг тишины,
щемящей, как счастья изнанка:
Спокойной гордыни осанка,
усмешка тоски и вины:
И тут обрывается нить.
Здесь путь начинается вечный -
взбираясь всё выше, кружить
над Миром: Безумный, беспечный,
на что уповал? На какой
рассчитывал знак в довершенье
грозы, отметая рукой
неволю признанья, прощенья?
Застыли в газах облака.
Гроза, как поминки по маю,
умолкла. Орлы довершают
круг жизни - вокруг Машука.
*так в Пятигорске обозначают
* * *
День красит пеной удила,
стучит сапожник о дороге,
которая чужие ноги
к нему под крышу привела.
У створа рыночных ворот
шальная сорная позёмка
вовлечена в круговорот
страстей. Наверное, потомкам
смешно с грядущей высоты
смотреть, как наши будни длятся,
как сполохи галлюцинаций
стирают зыбкие мечты.
И нам смешно. Аж в скулах боль.
Смеркается, и рынок
закроется, и алкоголь
во всех заполыхает порах.
Уйдёт сапожник. Загудит
над храмом колокол вечерний.
Один потерянный пиит
поднимет голову от терний
и удивится: синева
такая, что влюбится впору
в былые глупые слова:
день - под откос, а сердце - в гору,
а ночь бела, а высь светла,
и, если на ладонь - снежинку,
и под язык, как аскорбинку,
какой бы чудной жизнь была!
* * *
Идёт гроза. Уже её раскаты
Каменьями летят из чёрных туч.
О, Господи, спеши в свои палаты,
запри все двери, спрячь под сердце ключ.
Хотя бы ты останься! Уцелей
от мести чад безумных. Стонут кроны,
и мрак, и ливень изо всех щелей
стенанием исходят похоронным.
* * *
По берегу Оби восходит взгляд:
песок и камешник, плывун и глина,
а выше - та же глина, как лавина,
и лишь вверху, где облака висят,
стоят деревья, в слой живой земли
вцепившись занемевшими корнями.
О, тонкий пласт, в который дни вошли,
дожди вонзились! Пепельными пнями
в него навек погружена тайга.
А ниже - только глина. Ниже глины -
песок и камешник - веков руины.
О, книга книг - речные берега!
Здесь вдохновенной вписана рукой
строка - животворящая полоска
земли. Она тонка, темна, неброска,
но из не поднялся лес стеной.
В закатном небе ширится покой.
Откуда же в ничтожной кромке сила?
Молчит тайга. Как провод, над рекой
орбиту жизни солнце начертило.
* * *
Мы не уходим никуда -
мы остаёмся всюду.
Ты - жаркий ветер, я - вода.
Ты - есть сейчас, я - буду
потом, когда моих глубин
вкусят твои широты.
Склонись ко мне: я здесь один.
Но ты мне шепчешь: - кто ты?
Не узнаёшь. Вот так всегда.
И раньше, в бытность птичью
ты улетала, как звезда,
в свою судьбу девичью.
А я свергался вниз ничком.
И чёрные высоты
пронзали мир пустым зрачком:
- Откликнись! Где ты? Кто ты?
* * *
Дни - близнецы. Такой же, как сейчас,
был и вчера рассвет. Всё те же тучи
стоят над нами, тот же ранний лучик,
хлестнув по окнам, улетел из глаз.
Шум клёна. Осень. Коридор двора.
Автобус. Те же лица. Время - то же.
Ещё - сегодня?.. Нет, уже - вчера:
Действительно. А вроде так похоже.
Дороги ровной сильный поворот,
и, накренясь, под властью поворота,
я вижу: неизбывная зевота
заученно корежит чей-то рот.
И долго, нудно, длинно день идёт.
Глаза устали вглядываться. Боже,
день, очумев от собственных забот,
о нас с тобой давно забыл, похоже.
Гляди, уже уходит. Полосой
горящих далей небо просияло.
Тоска по жизни выплеснула жало
любви живой, как вышний взгляд немой.
Цветы
Пока она жила в полуподвале,
на низком подоконнике цветы
ей были солнцем: так они сияли!
так отвлекали взгляд от нищеты
давно привычной и неодолимой.
И на столе цветы, и на стене.
Но время жизни не катилось мимо:
вдруг - новоселье, боже!, сон во сне!
В высоком доме, как на дивных хорах,
душа воскресла: вот он - белый свет!
И тонет взгляд в открывшихся просторах.
Есть в жизни счастье! Ну, скажи, что нет:
И как-то вышло так, что с жиру-пылу
другая жизнь пошла в её дому,
и про цветы она как бы забыла,
и благо, что не нужно ни кому
здесь объяснять: все люди - занятые.
Но иногда из дальнего угла
почувствует - глаза цветов родные
уставятся: да где же ты была?
Или во сне придут, и утром долго
тяжёлый ком не сдвинется в груди.
Пойдёт к соседке новой за иголкой
И не спешит скорей к себе идти.
И, вроде, просто завести другие,
ан нет: присядет в окна в тиши
и чувствует - не повернуть души
к другим цветам. А где же те, былые?
Да там, в глуши развалин, где трава
с котами в лад поёт о жизни вольной,
где стали пылью добрые слова
и грустный взгляд старушки сердобольной.
Абсны*
Две бутылки сухого вина,
да стаканчик гранёный, извечный,
да лесная вокруг тишина,
да цветок у могилы - беспечный.
В третий раз я сюда прихожу,
И опять у дупла замечаю
две бутылки, стакан.: Положу
три ромашки - абхазскому маю
мою память за дождь и цветы,
за снега на вершине далёкой,
за святилище в нише глубокой:
О, языческий круг суеты!..
Возвращаюсь из царства теней
к автостраде заученных дней.
А в лесу среди солнечных бликов,
где минуты, как вечность, длинны,
даже старая скорбь яснолика,
даже тени - светлы и ясны -
шепчут в нежное небо: - Абсны!
* Страна Снов - прежнее имя Абхазии.
Амадо мио
":Амадо мио, как тихо всюду!
Какое чудо, что ты со мной:"
из итальянской песни
50-х годов
Где вы? Куда вас судьба занесла?
В радужных, нищенских пятидесятых
как вы хлопочете возле стола,
юные! Как на диванах горбатых
гордо и счастливо ждёте метель
танца! О, первые прикосновенья!
Звук радиолы и праздничный хмель
счастья - единственного воскресенья.
Вы и остались, как вальс и метель,
ветер и снег: На каком повороте
нас развела суета-канитель?
Где вы? Куда и откуда идёте
с ношей былых расставаний и лет?
Слышу, как снова поёт радиола
песню, которую не обороло
время: Подпел бы, да голоса нет.
Полёт
Полёт без верных крыльев - мука.
Но Он опять закрыл глаза,
летит. Внизу - реки излука,
поля, курганы, лес, гроза,
дороги, облака акаций,
сиянье лиц, мельканье рук,
возможность Быть и превращаться
в древесный лист, в случайный звук,
в текучий мир парящих музык:
О, удивительный обман!
Восторг, рывком взрывая шлюзы,
уносит сердце в океан.
Всё дальше! Всё вольней! Всё выше!
И вдруг из сумерек воды,
как бы таящееся в нише,
взмывает лезвие звезды.
Кровь дрогнула. Глаза открылись.
В кювет летит велосипед.
Лишь облачко дорожной пыли
колёсный продолжает след:
Бывший друг
Он промелькнул торпедой, просиял
иллюминаторами: Быстро, тонко
прошла улыбка по лицу. Узнал!
И - растворился. Бешеная гонка
гнала по кругу. Боже! Бывший друг!
Я, как на волнах, закачался вдруг.
Удар был в точку: сердце шло ко дну.
Я выдохнуть не мог свою вину.
Я должен был окликнуть и догнать,
к груди прижать и вымолить прощенье:
На новый круг я вырулил опять
на поводу привычного теченья,
и чувствую, засасывает путь
безвыходный. В душе свербит ошибка.
И тает в серой дымке та улыбка,
которую не суждено вернуть.
Учитель
Он в класс вошел, как Бонапарт, тряхнул
короткой чёлкой, начал речь: -Заметьте,
во мне монгольская бытует кровь!..
И мы загоготали. Впрочем тут же
замолкли, ибо он, смеясь глазами,
сказал, что это так, но что при этом
он - мастер спорта: Первый акробат
входил на небосвод моих мечтаний.
Он так сказал: - Фамилия моя -
Преловский, а зовут меня Антоний,
Антоний Николаевич. Ваш новый
учитель физкультуры: Во дворе,
построив нас, он сделал два-три шага,
легко взлетел: Вот это было сальто!
И стало ясно, в жизнь ворвался праздник.
Я целый год бежал за ним вослед.
В кругу ребят, как перочинный нож,
сверкало это имя, отражая
иную жизнь: Антоний! Не Антон,
но - тёплый ветер тайны, степь и море.
Потом он вдруг исчез, и долго-долго
по коридорам школьным пустота
его шаги, как шепот, разносила.
Я от обиды бросил спорт. Увы,
тень не отстала: я люблю доныне
случайный оклик женщины -Антоний!,
и он оглядывается, весёлый, прежний,
отчаянный Задиристый, далёкий,
всё дальше удаляющийся. Ревность
моя назло той женщине кричит,
поёт навстречу свету, словно другу:
Антоний! Брат!.. И свет слепит глаза.
А время катит волны. Близко устье.
Глубокой дымкой дразнит даль пустая.
Светло и жутко, словно наплывает
другое время прежних дней и встреч.
* * *
Т. Немсадзе
Мне Вас не разбудить от Вашего молчанья.
И надо ли? Бог весть. Молчите. Всё равно.
Течёт, не торопясь, вино (забыл названье),
а взгляд глубок, далёк. Неужто лишь вино
виною этих слов о глубине любви,
таящейся в душе и только ждущей часа,
чтоб выплеснуться вдруг, и, Вас лозой обвив ,
взять и умчать туда, где на борту баркаса
сверкает беглый свет?.. От моего старанья
весёлый Чарлик, пёс неведомых кровей,
танцует на ушах, и родничок рычанья
клокочет нежно в нём. А ну как, в ноги к ней,
дурашка, милый пес!.. Вам скучно?! Боже правый,
простите. Я молчу. Ещё глоток вина -
и выпаду совсем осколком из оправы.
Обнимутся моя и Ваша тишина.
И вместе полетим мы на крылах молчанья.
Вам веселей? Я рад. О чём ещё мечтать!
Сидим - глаза в глаза, и на часах прощанья
жизнь, торопясь успеть, вовсю несётся вспять.
* *
Как вихрь случайный, время пролетело:
Как ливень хлёсткий: Стоя на ветру,
я ликовал, и умножало тело
всё то, что было сердцу по нутру.
Как вихрь случайный: Но заныла глухо
душа, как сон, презревшая года:
и чувствую и вижу, как тогда,
но как скудно последних лет краюха!
* * *
Уходят корабли: Когда они уходят,
ещё мы крепко спим в рассветной тишине.
Тяжелые винты в движение приводят
ночную глубину морей.
В другой стране
Их встретит божий день - пьянящий, знойный, пряный.
О, дальние края! Всем блеском белизны
в заливе золотом сияет гость незваный,
по родине своей в душе листая сны..
Всё дальше путь манит. В рассеянной оглядке
Скользнёт по чайкам взгляд. О, где ты, дом родной?
Так возникает свет, лесок и снег в распадке,
где родилась мечта связать судьбу с волной,
бегущей за кормой:
Корить ли давний случай?..
Не вышло: Потому и долог жаркий сон.
Встаю, спешу. Причал, хоть ты меня не мучай -
не отпускай корабль, с которым обручён!
Уходят корабли, и мой корабль уходит.
Прикованный к земле сильнее, чем причал,
смотрю, как даль за ним свои ладони сводит.
О, солнце снов моих.! Напрасный день настал.
И длится зной. Я пью тягучий мёд рутины.
Лишь вечером войдут в уснувший порт огни,
чтоб праздником сиять, дразнить, манит седины
тех, кто, проспав судьбу, твердит: Вернись! Верни!
Гордыня
Гордыня цепкая моя,
всё не истлеешь, не уймёшься.
Беснуясь, требуя, моля,
когда то дрогнешь и споткнёшься?
Я корчевал тебя постом
общения, травил молчаньем,
а ты входила - пылью в дом,
бедой, печалью, ожиданьем.
Вползала в жесты и слова,
рядилась в нежность и смиренье.
И осени моей листва -
твоё упрямое горенье.
Горьки твои плоды, пуста,
как степ, твоя судьба-дорога.
Безумная, побойся бога,
звезды, нетленного куста!
Ответь, чего искала ты?
Быть впереди?! - ступай!
Быть рядом?!
Зачем? Быть выше высоты
чужой?!.. Наивная услада!
Я подхожу уже к черте.
А ты? Тебе не надоело?..
Она: - я просто быть хотела
твоей душой, но в суете
осталась только бренным телом.
* * *
Сколько дней пролетело галопом!
Словно не было цели иной,
чем промчаться беспамятным скопом,
торопясь за попутной волной,
за подножкой вагонной: Взопрели,
задыхаясь, сипим тяжело.
Где вы, юные наши апрели?
Пролетели. И время ушло.
Утомлённо стучим каблуками,
и опять затеваем бега.
И несётся, грохочет над нами
затяжная, сырая пурга.
Время вспомнить бы душу и бога.
Благо, ночь и черна и длинна.
Но проклятая доля - дорога
выше бога, желаннее сна.
Словно землю железному плугу,
спешке лет подставляем себя.
Проклиная, тоскую, любя,
отдаёмся весне, как недугу.
* * *
Достигнет слуха звон
ночного каравана,
случайного, как сон,
как сладкий яд обмана,
как темень вышины,
что звёздами исходит
и валом тишины
земную душу сводит.
Оттуда лик земли
безлик и неприметен.
Здесь я стою в пыли,
и - чемодан в кювете.
И - ни души. И гор
окрестных очертанья,
и звон - в лицо, в упор,
как все мои скитанья.
Я вышел к рубежу
дороги. Дальше - небо,
которому служу
за свет и пайку хлеба.
Остался только шаг!
Но, спутники земны,
вокруг настырно так
поют сверчки ночные:
На причале
Облокотясь на стол, привычно замер,
разглядывает бренные пожитки
бессчётных лет.
Ничто не шелохнётся
в груди. Забыто всё. И долгий взгляд
проходит сквозь колонны световые,
сквозь солнечную пыль ленивых волн.
Не рай, но есть чем подразнить мечту
и выдумать, что вот идёшь по трапу,
снимаешь бескозырку, знай, мол, наших.
Черёмуха цветёт. Тепло, как летом.
Понтон едва качается, и мнится,
что жизнь твоя не выдохлась ещё.
Спокойно пароход гудит. Спокойны
извечный быт воды и стук валька.
Лишь на другом конце стола в стакане
вино дрожит, как крылья мотылька.
* * *
И все "мечтатели", и все подруги их,
что так охотно жгли костёр, на коем
горела твердь души, и нежный стих
скрипел пружиной общежитских коек,
не те они уже, увы, не те.
За спешкой, за тревогой о подушном
истлел огонь, разбился в суете.
Лишь иногда в стакане равнодушном,
в изъяне вечеринки: Сдернут галстук,
распахнута рубашка, треплет ветер
листву в окне: На миг восстал стук
взъерошенного сердца: -ах, на свете
есть нечто!.. А потом опять стаканы,
слова, окурки, спешная уборка,
мелькает телевизор, истуканы
ушли курить, а дамы: Дрогнет шторка
соблазна. И замрёт. О, деньги, дети,
продукты, мебель, перекись. Ни взгляда
весеннего, ни слова. Цепи эти
в плоть намертво вошли, они - награда
и - цель. Едят и думают, что живы,
и, к животам ладони прижимая,
подыскивают место для поживы,
шутливо щурясь и всерьёз рыгая.
-Мы в ваши годы - говорят они
преемникам: И белыми литыми
глазами смотрят в те, другие дни,
где длится ночь, и тусклые огни
дорогу щупают руками неживыми.
* * *
Взовьёт ли вихрь ночной листвы армаду,
мелькнёт ли дождь или хлестнет гроза,
я вижу - вот он! Разомкнул ограду
и тёмные послал ко мне глаза.
Пытаюсь разглядеть, узнать - напрасно.
Осечка зренья. Там, среди ветвей
меня дурачат блики. Просто. Ясно.
Нет, не о нём я думал, а о Ней,
не о Конце, но - о Великой Ночи,
в которую уходят навсегда.
Прощальный зов, летящий что есть мочи
за мной вослед, не долетит сюда.
И то, что Там щемило и пугало,
Здесь разожмётся, как ладонь во сне,
и ты своё "Прощай" не скажешь мне,
как десять раз там, на Земле, сказала.
Но жизнь ещё течёт и в тишине
шумит листвой и разнимает веки:
- Надолго ли ты снова верен мне? -
И я не ей - себе твержу: - Навеки.
* * *
Бденье мышцы сердечной,
и окно, и в окне
в черноте бесконечной
в ледяной тишине -
шепот звёзд, световые
перебежки, весна,
фонари, мостовые,
тихий голос, струна,
тени веток, и - чудо! -
запах света, травы,
сонной влаги: Откуда?
Я - из вьюги. А вы?
Я - от мира земного,
от мирской суеты.
Вы - из лона иного,
как вино высоты:
Плена снов не развею,
но просить не хочу,
и забыть не умею.
Только зря хлопочу.
Как от хмеля беспечный,
постигаю сильней
жажду воли сердечной -
память боли моей.
* * *
Угасают глаза понемногу,
и походка не та, и слова:
"Что ты жадно глядишь на дорогу:" -
напевает. Бела голова
не по времени. Дети и внуки -
это ясно, но всё же когда
смотрит в зеркало - видит года.
И тогда опускаются руки,
и тогда поднимается бровь:
- за какие грехи так нещадно
наказала когда-то любовь,
и ушла навсегда, безоглядно?
Уж как будто смирилась давно,
но во время дождя и тумана,
смутно бродит по венам вино,
и весна открывает окно,
и врывается в сердце незвано,
где, как в ельнике старом, темно,
потому что черно от обмана,
от забытого счастья - черно.
* * *
О, как просто приходит
жизнь! Автобус с холма
опускается вниз - и ты сходишь с ума:
так залив голубой синью неба исходит.
О, как просто проходит
жизнь! За ельником лет
море блеском исходит
и пути к нему нет.
* * *
И капля времени перетекла:
Но пела иволга в высокой кроне,
и муравей спешил с моей ладони
исчезнуть вспять, и хвойная смола
поблёскивала, превращая свет
в сияние глубин своих застывших:
Мы спорили. О чём?! О том, что нет
нас настоящих, будущих, и бывших,
а есть: Вот тут-то и торчал сучок.
Немой поток несметных превращений
летел быстрей наивных утверждений.
Был камень - и не стало. Он - песок.
Открой глаза! Попробуй устоять
в потоке, замереть и оглядеться.
Зачем? Проститься?! Нет:
Но всё же - детство,
и юность: О, не спорю. Эту пядь
жаль уступать: Уже погас закат.
Лес замолчал. А жизнь спешит далече.
- Идём назад?!.. - Как ты сказал? Назад?!
- Твоя взяла. Мне отбиваться нечем.
Вчерашние, по насыпи взойдём,
карабкаясь, и в Завтра окунёмся,
и там, прозрев, покорно улыбнёмся
нежданной встрече с отлетевшим днём.
Костёр погашен. Чуть жива зола.
И - капля времени перетекла.
У раскопок Мирмекия
Дождь идёт. На чёрной глине
черепки раскопок. Пусто.
Ни души. Забытый и не
умирающий, как сгусток
времени, провал в былое,
светлое, как степь, как море -
зыбкое. Следы в иное,
давнее, где чист и горек
осени дымок протяжный
среди низких, тесных улиц.
Странник дикий и отважный,
что ты делаешь здесь, Уллис?
Здесь, на Севере, где холод
посильней тоски о доме.
Дождь идёт. Пустынно, голо
прошлое, в котором кроме
камня - ничего.: В раскопе
шум дождя стоит недвижно.
Он шумит о Пенелопе,
но тебе его не слышно.
Это только мне да морю
ведомо.
А, впрочем, что я!
Разве не дождю я вторю,
над чужой разлукой стоя?
Искушение скоростью
Быстрей! Ещё быстрей! - к свободе, к счастью -
от рук покоя - к неуёмной смуте,
от ласки утра - к ночи с новой страстью,
забыв о тихом праведном уюте.
От нежных трав - к бетонному авралу
дорог, летящих всё быстрей, быстрее.
Пусть алый вымпел плещется на рее,
мы мчимся рьяно к пропасти, к обвалу
всех чувств: О, идол! Молох бестелесный
всех наших грёз жить молнией, мгновеньем.
Железной гари горше воздух пресный,
которым лес нас потчует в отмщенье
за то, что он не нужен страсти нашей.
Душа горит. Что рай! Мы выше рая.
Вон тот крутой вираж - он жизни краше:
Визжат колёса. Пустота слепая
встречает молча узников, летящих
в её объятья.
Вечности длиннее
последний шаг уже посмертно спящих.
И на дороге вместо лавров вящих
одно пятно кровавое чернеет:
* * *
Научит ветер жить -
согнёшься поневоле.
В былое канет прыть,
а прежний смех - тем боле.
Блуждая над столом,
шагам минут внимая,
вздыхает ни о ком
душа твоя живая.
Что было, то прошло,
как всё на белом свете,
Лишь здесь, в груди - тепло.
Ты за него в ответе.
Оно - твой Бог и свет,
и новых дней начало.
Пусть в жизни счастья нет,
но нас на жизнь венчала
Любовь!.. Ты утра ждёшь,
чтоб день был тих и светел.
А будет вьюга все ж:
Но, если ты живёшь,
что сердцу этот ветер!
Знакомый подъезд
Недвижный снег. Зенит зимы. Мороз.
Застыло солнце белое на крыше.
К дверям знакомым сон меня принес.
Преодолел ступеньку. Стоп. Занос.
Нет сил. Не смею. В снег ступнями вмёрз.
Лишь тень моя одна идёт всё выше:
Разрушенный дом
Зарастёт лебедой и крапивой,
закипит их шальным бытиём,
встанет хмурой непрошеной нивой
снятый с места порушенный дом:
В быстрой поросли глохнут слова,
забывается гул поддувала,
половицы затмила трава,
стены, сени - всё жизнь разметала,
растащила щепой по земле.
Глядя в синий проран меж домами,
вдруг свой след замечаешь в золе,
и, осенними взвинчен дымами,
видишь призраки бдеющих окон,
внемлешь звуку охрипших часов,
видишь лампы усталое око,
слышишь эхо родных голосов.
Но ничем их сюда не вернуть.
Остаётся - по тайному гонгу
отправляться за ними вдогонку,
запинаясь о пройденный путь
* * *
Словно узник гляжу на дорогу.
Первый снег. Осторожно-чиста
жизнь спускается прямо к порогу
не подрубленной кромкой холста.
Но душа не торопится в путь,
чтобы не заплутать и не сбиться
с тропки времени, не завернуть
в те края, где темнеет граница
впрок, для счастья отпущенных лет.
Снег. Окно. Воробьёв перебранка.
В отрешённом лесу, как приманка,
в чистом снеге лежит чей-то след.
* * *
Прошла свой путь. Всё тяжело. Всё тянет
к земле, как сон. Такая тишина!
И одиночество. Итог!? Награда!?
Возмездие за толчею всех лет!?
Гудят и сохнут жилы. Глубже, глубже
уходят ноги. Остаётся сделать
последний выдох.Может быть, за этим
настанет облегченье: Наклоняясь
над подоконником, очнулась, вздрогнув:
в окне - зима, и в комнате - зима.
И синий холод наполняет небо,
а жизнь не наполняется ничем.
В ней так же призрачно, как в батарее,
текут часы, уже не согревая
воспоминаний. Тихо, без причины
пришла слеза. Откуда? И зачем?
И долго плачет - горько, безутешно.
И глубже, глубже, глубже тонет сердце,
и нет падению конца и края,
и свет в глазах уже не свет, а - ночь.
* * *
Жизнь коротка. Ещё короче век.
Века проходят, как одно мгновенье.
Слились гроза, омывшая мученья
Христа и кладь монашеских телег,
и вопль Джордано Бруно на костре,
и пепелища на путях Батыя:
Не спрашивай, куда летит Россия,
и что за век сегодня на дворе.
Там - миг один. В бушующем котле -
глаза и голоса, клинки и кони,
любовь и смерть сидят в одном седле,
и красит кровь небесный взгляд иконы.
Отцы и деды, старцы и юнцы,
поэзии печальная крылатка,
и взгляд во тьму, и - на небо оглядка,
и даль бескрайняя, и бубенцы.
О, трезвый холод жадного глотка!
Века уходят. Отошло виденье.
Часы бегут. Торопятся мгновенья:
Блик световой смеётся с потолка:
- О, жизнь мирская, как ты коротка!
* * *
О. Шаткову
Сегодня уезжаешь. Может быть,
уже уехал. Мне не дотянуться.
Ты далеко. Меж нами - невозможность
и расстоянье, тяжбы и дела,
и телефон, который нудно бьёт
короткими гудками: кто-тотак же
накручивает диск без перерыва:
Как хорошо, что ты избрал весну.
Уедешь и забудешь это небо.
Мы все уедем, не успев проститься,
и долго будем прозревать, и только
во сне встречаться. Белая до пят
черёмуха сияет, зябко ежась
на холодке. И в этот самый миг,
уже приехав в дальнюю обитель,
и рассовав багаж, ты увидал
в окне глаза забытой белой ночи,
которая услышала, как долго,
сползая вдоль стены, твоя гитара
тревожным гулом огласила дом.
"Дикари"
Ничто их вместе больше не держало.
Защёлкали замки, и через день
сперва её, потом его не стало.
Вдогонку им косил глаза плетень,
и в палисаде птица в час рассвета
всё так же трепетала и звала,
и ласточки влетали в зеркала,
и возвращались в синий омут лета.
Пыль обняла бумажный абажур,
все вещи, что недавно разделяли
недолгий сговор двух: Квохтанье кур
и звон цикад им возместят едва ли
умолкший смех Её, Его стихи,
их песни на мотив ночей и листьев.
Вот свет луны лавиной со стрехи
пошел, сливая небо с морем синим:
Уснув, молчит прибой. СветлоЮ как днём.
Высокой ивы лунные седины
скользят к земле, грустят, поют о том,
что ночь и одиночество едины.
* * *
Там, где прежде лежало болото,
поднимаются хмуро дома.
Где всегда запиналась с налета
о камыш молодая зима,
там сегодня - бетонные глыбы,
застеклённые соты квартир.
Будь иначе, снова могли бы
пересечь по тропинке тот мир.
Там в короткие сумерки лета
пряным дымом чадил костерок,
пел комар, и гремел до рассвета
хор лягушек: Вот этот порог
попирает весёлый исток
родника: И в союзе со мною
лунный лик озаряет поток,
замолчавший под бедной землёю.
И, сметая с земли околоток,
время сходит на время с ума,
и меня обступает болото,
и камыш заслоняет дома.
В дымке времени
Ясный день. За проливом - Тамань.
Слабый ветер - дыханье залива.
Тополя серебристые - дань
тем векам, что прошли молчаливо
над Тавридой, где зной и полынь
утверждали суровые боги:
Вот и море! Уходим с дороги.
Бриз бормочет: спустись и остынь.
Вдоль обрыва спускаемся вниз.
Сердце бьётся от счастья. Две ивы
обозначили скальный карниз,
тонут в небе. Обычно крикливы,
чайки нынче молчат. Я ловлю
твои руки, тебя: И поныне
то пристанище наше люблю.
Пусть и юность, и жизнь моя минет -
помню! - волны и щедрую длань
неба, полную счастья и света,
как горячая память Поэта
в дымке горестной жизни - Тамань.
* * *
Начать без яда и прикрас ?!
О, выйдет приторнее джема
о вашей низости рассказ,
о глупости моей поэма,
о вашей воле мне "помочь",
о бездне моего упрямства:
О, отступающая ночь
верховной лжи, мирского хамства.
И вот я жив и твёрд, как вы.
Мы молча прошлое хороним.
Как дым кладбищенской листвы,
мы от себя признанья гоним.
Замолкнуть?! Мне не привыкать.
Гори листва, врывайся в души
тем, что стоят, заткнувши уши,
шепча: - Молчащим - исполать!..
А нам, как прежде, небо звать
в союзники. И небо - слышит!
И отклик звёздным светом вышит,
и дышит свет - в мою тетрадь.
* * *
О нашей участи галерной
кому поведаем? Весне
забвенной?! Давней непомерной
любви к неведомой стране,
что оставалась за морями,
но в каждой виделась волне,
а сны гремели якорями?!
Так и осталось всё во сне:
и воля волн, и ветра бденье,
и паруса над головой:
Очередное поколенье
полунемой, полуживой
судьбы, споткнулись мы на малом,
не суждено нам было быть
мечты свободным матерьялом.
Нам справку выдали - служить
вождю и кормчему - утробе.
И вот мы в трюме тянем срок,
и самомненью в серой робе
даём зарок, зубрим урок,
пока в усталости безмерной
о грудь не раздробим весло,
по нашей участи галерной
вздохнув: - Ну, вот и пронесло:
Вдоль зоны
Ползучее море позёмки.
Ограды колючая вязь.
Ушанки, обмотки, котомки,
и эти - в тулупах: -Не лазь
куда не положено! Топай!..
И мы врассыпную. А те -
обломки обвала, потопа,
погрома, не смеют к черте
колючей приблизиться. Страшно
молчание. Лица мертвы.
Со смертью в бою рукопашном
сцепились: Полярной совы
размытая тень пролетела.
Позёмка метёт, не спеша.
Устала, уснула, истлела,
со снегом смешалась душа.
Сойдясь ненароком с минувшим,
уснуть до утра не могу,
и плачу по ним, по уснувшим
в жестоком надымском снегу.
* * *
Уж лучше ветра шум,
чем выпады и склоки
вопящих наобум
и пьющих наши соки,
и бьющих в лоб и в пах,
причин не измышляя,
на радиоволнах,
как кочет из сарая,
орущих: - Славен день!
И, предвкушая драку,
взлетает на плетень
горланящий оракул.
Он отыскал мишень,
как перст судьбы - когда-то, -
мой дом, мою сирень,
и на столе остаток
съестного: Замолчи,
настырноговоритель!
Шум тополей в ночи,
храни мою обитель:
* * *
Пусть говорит, шумит, сорит
словами - ветер всё развеет.
Утихомирится пиит,
утешится и растолстеет.
И, загребая седину
сырой ладонью, усмехнётся.
Он знает, слово не вернётся,
как воробей. Свою вину
он назовёт своей весной,
и за неё просить прощенья
не станет. - Да, сверкал слюной,
да, доносил, но - от волненья,
от перехлёста чувств и сил,
и, значит, был других не хуже,
не злее. Был среди громил,
но не громил, а - пел: (Всё туже
в рубашке залегал живот.)
Пусть говорит, бубнит, смеётся.
Он - пыль, и наземь упадёт,
как только дождь весны прольётся.
* * *
Остываю, трезвею, терплю
дни, в которых мороз да позёмка.
Не тянусь ни к молве, ни к рублю.
Вот оттаяла синяя кромка
на оконном стекле. Заглянул
в мир, где чуть посветлело к закату,
и опять опустился на стул,
в сердце нежно лелея утрату
дня. Заметнее пыль на полу,
на висящих понуро одеждах.
Голова опустилась к столу,
словно плачу о юных надеждах.
* * *
Почудится: ветер, зима, провода.
Но это не ветер, а в трубах вода,
не дым костровой, а тяжёлый домашний
табачный туман - безысходный, всегдашний.
Не лёгкого снега вечерний намёт,
а свет на стене, не дорога, лёд
тропинки ручной - из подъезда в подъезд,
И глыбы-дома, а не сосны окрест.
Пусть сон - не полёт в осенённую даль,
но всё же откуда мечта и печаль,
и ветер в ушах, и над лесом звезда,
и в поле - дорога, столбы, провода?..
* * *
Пора по домам расходиться
со сборища в доме чужом!
Не всё же - орлом, да ужом,
то в шкуры, то в перья рядиться,
то кенарем петь, то зигзицей
томиться, пресытясь вином.
Не осень ли там за окном?
Откуда же плещет зарница
Пластинка протёрта иглой
насквозь, запинаются звуки.
Заученной сценой, игрой
прискученной в пятые руки
спроважена, нехотя длится
любовь. Под столовым ножом
насущное гибнет сторицей,
и небо потухшее мглится:
пора по домам расходиться
со сборища в мире чужом.
* * *
Я за всё благодарен тебе:
и за то, как играл на гитаре,
я бы даже сказал - на кифаре:
Кифаред!
Что-то было в судьбе
роковое. Умений - сума,
даже больше, но вынесло как-то
не туда. Суета-кутерьма,
как шута, с головой, без антракта
захватила: Померкли холсты,
краски выдохлись, смолкла гитара,
голос треснул, сбежали мечты
пьяной полночью: мы, мол, не пара.
Но душа не погасла. Душа
продолжала дарить нас улыбкой.
Дни пустые казались ошибкой.
А судьба: Она, в темя дыша,
ворожила: терпи!.. Ты умел!
Ты себя отдавал без остатка,
и не ждал золотого осадка.
Ты мне сердце надеждою грел.
И, прощаясь, молчком, не сломав
ни единой судьбы, лишь своею
поступившись, по снежному свею
канул, чтоб не твердили: не прав,
не искал свою долю в мольбе
и рассудке: Простимся. Прощаю
бедных судей, и вновь начинаю
день с упрямых стихов о тебе.
* * *
Потоп отгрохотал, теперь шумит
слепой, неторопливый, тихий, сонный:
Но вот и он отходит. Только запах
стоит, качаясь от земли до туч,
да, уходящая широким краем,
гроза рокочет, сотрясая тёмный
и дымный горизонт. Вокруг потоки
бегут вдоль грядок, собираясь вместе,
спешат к меже и шумно наполняют
её весёлым озорством, приходят
в себя. И благодатным испареньем
исходят спорыш, лебеда, полынь.
Не торопясь, спускаюсь с сеновала,
распахиваю дверь - и целой жизни
не хватит, чтоб сейчас вместить в неё
мальчишеский восторг и удивленье
перед парными чистыми лучами,
прорвавшими ненастье: На ограде,
вся занятая песней, горихвостка
трепещет, солнцу отдавая грудь.
* * *
Идут на смену зноя облака,
но будь покоен: не по наши души
взлетело пылью в небо столько суши.
Весь этот вихрь - для одного цветка,
что засыхал на жарком сквозняке,
и в забытье слепящего недуга
терял надежду, словно в тупике.
Вспорхнув, тревожно пискнула пичуга,
вихрь закипел, в дугу деревья гнёт,
свет застилает, словно ночь до срока
пришла, и пал на землю небосвод
дождём и тьмой. Но гром ещё далёко.
Ан, вот и он! Плеть молнии, удар,
лавина, сотрясение рассудка.
Мир погибает радостно и жутко.
Тяжёл и дик сырой, хмельной угар
воды. И вновь - удар без промежутка:
Потом, когда безумие пройдёт,
плеснёт осколком света незабудка,
и в небе дверцу солнца отопрёт.
Черновики
Перечёркнуто чёрным крестом,
смято, скомкано, брошено в мусор,
и забыто: не то, не о том,
червь бумажный - ни мысли, ни вкуса:
Взгляд в окно. Белый дым над костром,
дымка зелени ранней, начало
новой жизни: Опять не о том.
Это было, насквозь пропитало
душу. Но не на месте душа.
Руки связаны. Слух запечатан.
Мышью робкой в корзине шурша,
расправляется, словно початок
перезрелый, мой скомканный лист,
разжимаются строки, упрямо
выпирают. Свободен и чист
прозвучал из бумажного хлама
тот отвергнутый утренний зов,
неизвестный наив удивленья.
И весна вышибает засов
в доме, где зимовало забвенье.
* * *
Пурга тополиного пуха,
ослепшего зноя столбняк,
трамвай, громыхающий глухо,
полуденной дрёмы гамак.
Назойливой мухи жужжанье,
обманчивый ропот листвы,
воск времени, перетеканье
жары в позвоночник. Мертвы
дворы опочившие. Вторя
деревьям, зарделось окно.
Дыхание мира и моря
душе возвратило оно.
Глубь зеркала неба руины
зажгли. Унялась трескотня
настойчивой швейной машины,
умолкло сопенье рутины.
И кажется - не было дня.
* * *
Световые резкие толчки,
всполохи от края и до края
неба. Прыснут тени-кулички
через рельсы, промелькнёт стальная
быстрая "Стрела", и духота
отойдёт на миг. Сгорит зарница,
прикоснётся к сердцу, как мечта,
и на целый миг мечта продлится.
Горихвостки порванная трель,
ель, как инок хмурый и спокойный,
комариный томный, нудный, знойный
зуд. И, словно налетев на мель,
вздрагивает, озарясь, земля,
и опять уходит в сон, в томленье.
Свет - как ночи крестное знаменье,
как восторг молитвы и - тополя.
* * *
Чужие в этой стороне
мы из автобуса глядели,
как лес бежал сосна к сосне,
а в глубине тянулись ели.
И было в этой глубине
темно, таинственно, тревожно.
Лес дик и чёрен. Невозможно
остаться с ним наедине.
Он заморочит, заведёт
в такую глушь, где горько стонут
деревья и скрипит осот,
и годы на болотах тонут.
А сердце слышит: это здесь
ключ родовой, судьбы истоки,
минувшего предел далёкий.
Но мчит автобус - тут и днесь.
Чужие в этой стороне,
как в отшумевшей старине,
глядим во тьму, и нам не спится.
Темна дорога. Лес дымится.
И, отражённые в окне,
нам чужды собственные лица.
* * *
День Рождества Христова! Первый день!
Река времён нашла в песках истока
былое русло - высохшую тень
смоковницы, и - в Путь! Светло, высоко
земля возносит солнце. На заре
оно умылось горстью чистой влаги,
как будто радость жизни в янтаре
сверкнула всем - и богу и бродяге.
Так и остался этот день в веках.
И с той поры, как чудная обнова,
у всякого, кто памятлив, в глазах
сияет счастье Рождества Христова.
* * *
Случайный ветер давнего апреля:
Смотрю туда: неужто это было? -
туман в зелёной чаше Коктебеля,
и кромки моря серые белила.
Дорога в Старый Крым. Там - домик Грина,
а здесь - туман, тугой и горьковатый,
и жадно дышит на обрыве глина
не зимней солью, а настоем мяты.
Сквозь плоть тумана морем потянуло,
весной. И, значит, это было, было!
Не жизнь прошла, а счастье просквозило
слезой солёной по небритым скулам.
Предзимье
Потемнело средь белого дня.
Небо к пасмурным крышам упало,
полетело, рога наклоня,
диким сумраком, снежным навалом.
Отсекло все дороги назад,
мысли мелкие вдаль оттеснило:
Осень кончилась. Вся опочила.
Хлопья белые скопом летят.
Задохнулись в азарте, рывком
взмыли кверху и там потерялись.
Зря, пожалуй, мы с прошлым расстались,
не отметив прощанье кивком.
Погляди, вон опять рассвело.
В краткой ярости пьяного шквала
хрустнул стержень, сломалось кресало.
Белизною глаза обожгло.
И как будто с иной высоты,
начиная все годы сначала,
светом новой ребячьей мечты
солнце прежнее в мир просияло.
* * *
Л. Рахлису
Утра зимнего дарственный свет:
Из кошелки бесчисленных лет
нам отпущено всё, что имеем.
Ни гроша у нас лишнего нет.
Пятачок - на счастливый билет.
Ах, мы взять своё счастье не смеем.
Всё боимся - отнимут назад.
Пусть такие, как мы, и не плачут,
но охота хотя бы на сдачу
всем надеждам устроить парад,
восхититься ушедшими днями,
покутить, пошуметь, покричать
в пустоту, что сияет над нами:
- Улыбнись нам, владычица мать!..
Хоть такие, как мы и не плачут,
но пошли нам снежинку-удачу,
из кошелки бесчисленных лет
отпусти нам десяток счастливых,
улыбнись на усмешку в ответ:
В нас болит наша участь, как вывих,
как заученных бедствий устав.
Выправь долю, болящий сустав
исцели - :
Из утробы бокала
пусть блеснёт в полсвечи, в полнакала
золотая надежда юнца,
что сказал, отметая седины:
не с начала, так хоть с середины,
будем жить и не ведать конца!
* * *
Ты будешь долго жить на свете.
Как степь, протянется твой век.
Я за печаль твою в ответе,
но - нет меня: засыпал снег
мои промчавшиеся годы.
Теперь я - ветер полевой,
хмельной и терпкий от свободы
быть Там и Здесь:
Шумит листвой
наш лес, и нежно цепенеет
вода в карьере голубом.
О, жизнь! Тем слаще, чем длиннее,
ты дразнишь страстью и вином,
ты - сон, ты - явь: И сердце это
уже не знает, что любить:
лет истлевающую нить,
иль в Лету канувшее лето,
которое не воскресить.
* * *
Сегодня - без музыки: Вот -
окно, засыпающий вечер,
и бледное небо. Идёт,
не двигаясь, время, и вечен
покой от земли до небес,
таких молчаливо-покорных:
Им солнца не надо и без
него, и без теней узорных
есть повод и быть и сиять
чуть видными звёздами: Боже,
как тихо! И век подытожен,
и нечего больше желать,
как только творящему ночь
творцу затаённо молиться,
наивно пытаясь помочь
душе к этой выси пробиться.
* * *
Три дня, как миг короткий, пролетели,
и новый год вступил в свои права.
Но в прежней грусти пребывают ели,
и старая у ног лежит трава
Что ты заметил в голубой улыбке
луны, взошедшей из вчерашней тьмы?
Её огонь прошел лучом по скрипке -
и гул пронзил пустой собор зимы.
И всё, что было на Земле доныне,
всё, что сквозь нас, как лунный свет, прошло,
рванулось жить, покуда пыл не сгинет
в ночных полях, где пусто и бело.
Вешние воды
Я новой жизни в ноги поклонюсь,
а старой улыбнусь: - Прощай покуда!..
Почти полвека ожидал я чуда.
Не вышло ничего. Ещё держусь,
но больше ждать не буду. Отойду
в сторонку. Пусть летит стрелой дорога.
Не жди меня, удача-недотрога:
я с ношей счастья, видно, не в ладу.
Прими меня, простой удел - стоять
над быстриной весеннего потока.
Не я, а он теперь уходит вспять.
Как он спешит! Бежать ему далёко.
Черемуха цветёт. Весёлый снег
роняют гроздья в голубую воду.
О, как протяжно сердце пьёт свободу!
Полвека пройдено. Но мне обещан - век.
Уходит день, и в темени ночной,
проклёвываясь клейко из-под спуда,
грядущей жизни ласковое чудо
словами листьев говорит со мной.
* * *
Запело в глубоком овраге.
А мы ещё пригвождены
напрасным раздумьем к бумаге,
храним островок тишины
от скрипа рассохшейся лаги,
от слова любви и вины,
от ветра и солнечной влаги
другим протрубившей весны.
* * *
Вдруг в сочетанье тишины,
лучей, капели
мелькнёт улыбка новизны -
и дни запели.
Дверь распахнётся, гул пройдёт.
Шагов загадка
растопит в сердце льда налёт,
и сладко, шатко
мечтать на световой меже:
вдруг рок отпустит,
и снежный ком февральской грусти
растает ночью на душе.
* * *
Дни былые! - вот они -
эти острые огни
на воде, на вёслах сонных,
да на чёрном берегу.
Дни былые! - смех влюблённых,
ржанье ночью ослеплённых
кобылиц:. Тепло в стогу
страннику. Взойдёт луна,
озарит в реке дорогу.
Гаснут звёзды. Тишина.
И душа бредёт одна
в этот синий омут - к богу.
* * *
К тишине потянулся, припал
головой во хмелю умиленья,
в ожидании слёз и прозренья:
Но иссяк ненадёжный запал,
лишь остался дымок удивленья.
Поостыл и опять зашагал
по привычной стезе вдохновенья.
* * *
Ещё светло, хотя и ночь. Ещё
до темноты прочту страниц с десяток.
Чужим умом, как собственным, прельщён,
переживу свой век. И лет достаток,
как лёгкое вино, войдёт в меня:
Был молод, жил надеждами:
Однако,
как быстро свет небесного огня
померк. Страницы блекнут. Вещим знаком
зажглась звезда в сплетении ветвей,
и сумрак ночи лес опутал снами,
затеплил небо вечными огнями,
и в первом сне защёлкал соловей.
* * *
Свет погашу, в окно погляжу.
Дни-то длинны, да и ночь не короче.
Вот она! - смотрит из леса и хочет
к нам перекинуться через межу
сумерек. Вот и звезда, и весна
ярче, пахучей, таинственней, выше!
Белый Юпитер из темени вышел,
а уж Венера подавно видна.
Думаю: - Господи, снова пришла,
не обманула, не обделила
эта хмельная весёлая сила.
Память и радость! Была ни была!
Тянется в сердце дождя аромат,
дольнего счастья, нежданного лада.
Вот только годы упрямо спешат:
Жить бы сначала!
А лучше не надо.
* * *
Засыпаю при свете
и при свете встаю.
Это - память о лете.
Солнце льётся в мою
бесприютную юность.
Обнимаю двумя
соловьиную лунность.
Вхолостую гремя,
ходят синие тучи.
Запах вишни лесной,
и заоблачной кручи
холодок неземной.
Не пред кем не ответен,
я с той кручи пою
о неслышном привете,
прозвучавшем в раю.
Нежно сумерки эти
спрятав в душу свою,
засыпаю при свете
и при свете встаю.
* * *
Когда последние слова
утонут в тишине заката
и канут в сумрак золотой,
настанет долгий час возврата
к тебе, перегоревший день,
к тебе, тщета моя земная.
Погасла в сумерках сирень,
и песня тихая, слепая,
как странник божий, побрела
к реке и там остановилась.
К воде упали удила,
как будто тропка надломилась:
Слова умолкли. Спит душа.
И слов и дел мирских превыше
среди ветвей на чёрной крыше
звезда застыла, не дыша.
Как прежде
Дождь веет одиночеством, судьбой.
Но как он нежно западает в душу!
Как нужен он! Как полон он собой!
Вот так и стал бы им, да, видно, трушу
так прямо - вниз, как в бездну головой,
а, если поразмыслить, то - на землю,
чьи думы все года мои объемлют
и обнимают тополя листвой.
Дождь - словно жизнь, пролившаяся вспять.
И воссиявшая зари полоска
готова вновь весь хмурый мир объять
неистощимой радостью подростка.
* * *
Золото берёз, рябин багрец,
инея налёт, камыш обочин.
Расставаньем скорым озабочен,
отрешился от забот скворец.
Тихо на земле. Душа висит
паутинкой в теле утомлённом.
Памяти непрошеный визит -
море синевы в стекле балконном.
Расстаёмся - с давним, голубым,
ласковым, томительным, пьянящим.
Холодно братаемся - с чужим,
будничным, холодным, настоящим.
Родника студёная вода
снегом отдаёт и, между прочим,
юностью и радостью, когда
веют морем камыши обочин.
* * *
Она одна горит вверху сейчас,
сквозь сумерки, сквозь лес горит упрямо,
и от неё не отвести мне глаз:
всё видится над лесом чёрный замок,
и в нём - окно, и в том окне - Она!
О, дальше всех времён её обитель,
её тюрьма:
Я, задремав, увидел
бескрайний мир, где скорбью зажжена,
горит свеча в ещё живой руке:
Качнулась ветка - и свеча сгорела.
А там, внизу, где я оставил тело,
огонь звезды погас в моей руке.
