Там, за окном,
берёз апофеоз,
на белый лист
отображённый словом.
И этот лес
мы назовём: Фоос,
а этот лист
мы назовём Седовым.
Юрий Седов (Фоос)
Избранное
* * *
Снежинка-неженка лежит
на варежке твоей.
Она – почти звезда на вид,
и только нет лучей.
Но если в ночь под Новый Год
прикрыть глаза слегка,
тебе снежинка подмигнёт –
звездой издалека.
* * *
И первый сон, и третий сон –
в глухом лесу стоит сторожка,
и к ней идут, как на поклон,
песец, рябина и морошка.
Песец доверчив, как трава,
и темень глаз его невинна.
Тиха и ласкова рябина
и знает красные слова.
А у морошки дар речей
затмили нежные румяна,
в них солнце теплится туманно
и бледность северных ночей.
И в первом сне, и в третьем сне
в сиянье вкрадчивой гнилушки
они идут на свет в окне,
переступая край опушки.
И каждый раз, как в первый раз,
смеясь над робостью сознанья,
передо мной течёт рассказ
о нас, о скрытом про запас
ином лице существованья.
* * *
Живи, порхающее чудо!
Сиди себе на потолке.
Не прогоню тебя оттуда
искать пристанища в силке –
в ловушке сети паутинной.
Сиди себе и будь здоров.
Пылинки вечности пустынной
гоняй былинками усов.
Глядишь, и время не заметим,
и ночь пройдёт, и день придёт,
и тень спасительных забот,
как свет, скользнёт по стенам этим.
Но ты живи, эфемерида!
Ещё до утра столько лет.
Пусть отдохнёт твоя обида,
что на земле бессмертья нет.
Расстанься с глупою привычкой
спешить, медлительность кляня.
Поберегись – я чиркну спичкой.
Но ты не слушаешь меня –
ты падаешь в ладонь огня.
Мой тополь
Мой тополь, мой зелёный материк,
я к твоему молчанью не привык.
По вечерам в открытое окно
ты мне шумел, что на Земле темно,
что по твоим ветвям – воспоминанья
о том, как сонно движутся дожди,
и улиц выгоревшие названья
сливаются с дождями позади.
А ночью ты шумел о тишине,
о том, что стрелы жёлтого заката
к тебе добры, и ночью ты крылато
плывёшь далёкой тенью – по луне.
И вот – так тихо, пусто так, и так
торжественно, как будто не бывало
соседства твоего, как будто встала
земля на якорь, и погас маяк.
И угодил мой шумный материк
всем золотом в негаданный тупик.
Но вдруг в окно – ладони чьей-то лист,
и – шепотом – что унывать не надо.
А через час локтями на карниз –
начало листопада.
* * *
Зима рисует на стекле
ночей загадочные дали.
А ты сиди, читай в тепле
её морозные скрижали.
Вот пальмы на стекло легли,
и море шторм остановило
вдоль очарованной земли,
и молча вспыхнули светила
в хрустальном чреве высоты,
где в ледяном саду забвенья
цветут печальные цветы,
растут безвестные растенья.
А здесь, на белой круче туч,
рисуя мир замысловатый,
чеканит мелом лунный луч
зимы стеклянные палаты.
И это – сон, и , как во сне,
к домашней дремё обращаясь,
бормочёт чайник на огне,
своей реальности смущаясь.
Обычный мир
Дом заколочен. Тихо. Пусто.
Жара. Поникшая трава.
Уснули в голове слова,
поникла голова. Безусто
слепящее поёт пространство
о времени, что сквозь стекло,
не торопясь, на стол текло,
где умещалось всё убранство
жилища – жёлтая бумага
и карандаш. А человек
смотрел в окно, где падал снег
за край земли на дно оврага.
Так время длилось, длилось, длилось.
Летели письма. И теперь
ещё летят. Но в эту дверь
заказан путь: навек закрылась.
Напрасен писем вал ответный:
дом заколочен, крест, конец.
Недвижной убаюкан веткой,
на тополе уснул скворец.
* * *
И в полдень ты ещё была,
ты к солнцу поднимала руки,
а берег изнывал от скуки
и от засилия тепла.
Волна минутам счёт вела,
а ты в сияющем прибое
взлетала в небо голубое
и вовсе улететь могла.
Я помню, ты была, была,
ты на ладони набегала,
ты словно падала с крыла
парящего ко мне причала.
Но море правило тобой,
своих не изменяя правил:
пришел отлив и обезглавил
стихии радостный прибой.
Устало схлынула вода,
уже не слышная с вокзала.
Я только помню, как звезда
всю ночь за поездом бежала.
Старый переулок
Завешен старый переулок
ветвей и теней кружевами.
Вот среди полдня промелькнула
сова столетий перед вами.
Вот ставня хрустнула, в заборе
мелькнула щель, ранет румяный
скатился с крыши: дар нежданный,
ты возвестил глазам о взоре
любви непрожитой. Всё – было,
всё стало запахом полыни,
и солнцу крылья опалило
дыхание слепой пустыни.
А я, Ромео бесталанный,
не подоспев ко дню свиданья,
наплыв смолы с древесной раны
срываю, как слезу прощанья.
* * *
Орфей нисходит в ад кромешный.
Он понял: рай не для него.
Немой и злой, хмельной и грешный,
в плену желанья одного
он все падения изведал,
и все соблазны испытал.
Ему уже горька победа:
он позабыл, что с боем взял.
Благословенное душою
и счастьем юности, оно
покрылось пылью и паршою,
но жить свой срок обречено,
стоит в ушах, плетётся следом.
О, не гляди назад, Орфей!
Свети отчаяньем, как светом,
жене своей – судьбе своей.
Пусть даль черна и пенье дико,
попробуй голос разбудить
и жилами души продлить
стон отзвучавший – Эвридика!
* * *
Ты – всё, что мне досталось позади,
ты – всё, что мне осталось впереди.
Одна отгадка и один конец
у этих дней, помолвленных с дождями.
И листьями и поздними цветами
играет догорающий багрец.
Потом привычкой станет синий снег,
и поздно ночью, приникая к стёклам,
я напишу, что память не поблёкла,
и всё горчит разлуки долгий век.
А снег сойдёт – и зеленью с холмов
весна взовьётся в небо голубое,
и там, в его сияющем покое
поднимет крылья стая прежних слов:
ты – всё, что мне досталось позади,
ты – всё, что мне осталось впереди.
Столетний ворон
День вечереет. Небо над закатом
уже остыло. Отошли ко сну
кусты крушины. Оседлав сосну,
скучает ворон. Далеко когда-то
он семя леса на крыле принёс
и поселил в траве, и не заметил,
как доросли до неба сосны эти.
А что ему? Ни радости, ни слёз,
ни памяти, чтоб о себе далёком
шептать ветвям и принимать в ответ
шум благодарный. В сумерки одет,
он ищет звёзды потускневшим оком.
Но всё же сладок омут вековой!..
И вот, простясь
с бессмертием притворным,
он задыхается былой травой
и мнёт её, крылом сверкая чёрным.
Керченская весна
Обыкновенно цвёл миндаль
обыкновенными цветами,
обыкновенно, как февраль –
заиндевелыми кустами.
С неприхотливостью овец
у берега дремала пена,
и на скворечнике скворец
поскрипывал обыкновенно.
И, как всегда, светало в пять,
и постепенно начинало
траву и листья припекать,
и прикипать волной к причалам.
И было просто ждать и знать,
что чудо мысли завершенной
к рассеянным рукам опять
плеснёт – Элладой возрождённой.
На берегу реки
Река высоким небом глубока.
Её влекут куда-то облака
и вёсла лодок. Ивы серебро
поёт ей весело о счастье вечном,
а ржавой баржи чёрное ребро –
о времени сыром и быстротечном.
Тропа бежит к реке и тонет в ней,
к реке бредёт медлительное стадо,
и чайка – нежнокрылая наяда,
прильнув к воде,
взмывает ввысь вольней.
Как тихо здесь!.. И это пенье птиц
в просторном храме синевы и зноя
лишь умножает глубину покоя.
И тени листьев упадают ниц
на строчки синие моих страниц,
и синий жук, как тень, ползёт по ним,
мерцая влажно глазом неживым.
Пьют синеву листва, трава, река.
К реке тугие ноздри клонит стадо.
А день высок! И в сердце, как награда,
царит покой.
А разве больше надо
нам от Земли, чем эти облака
и, как века, плывущая река?
* * *
Как просто не начать!
Среди безликих дел
забыть, как пустячок,
единственное дело.
Как просто – бросить кисть! –
и не сияет тело
с померкшего холста. И холст осиротел.
И вот ложится пыль на плечи, на слова,
на пёстрые леса, на солнечное лето,
и ничего у дней не просит голова,
и в небо не спешит –
к бессмертью за советом.
Но поредеет клён, настигнутый опять
насупленной рекой осеннего ненастья –
и зыбкая струна обманутого счастья
простонет в потолок:
– Всё! Поздно начинать.
Воспоминанья
Ночь тишины и снега.
Ввысь на часах извечных
молча вздымает руки
время-воспоминанье.
Свет фонарей и снега.
Неудержимо множась,
тень мою окружают
тени-воспоминанья.
Ночь тишины и снега.
Город уснул. Лишь только
ходят, ночей не зная,
люди-воспоминанья.
И никому не тесно.
Даже светло: снежинкой
с каждой ресницы светит
счастье-воспоминанье.
* * *
Теряет тополь за листом листок.
Уже насквозь просвечивает тополь,
и по асфальту мчащаяся опаль
слышней, чем сверху льющийся поток.
Ещё немного дней – и станет даль
сквозь ветви голые доступна взгляду,
и полетит навстречу снегопаду
душа печальная, чтобы забыть печаль.
Но с горизонтом краток разговор:
нагрянет снег, и взгляд домой вернётся,
и белой ночью грустно улыбнётся,
узнав ветвей проявленный узор.
Деревня
Деревня, куры, тишина,
река, за ней – леса,
а над лесами – небеса,
голубизна одна.
Полны покоя высь и даль.
В ромашках лошадь спит.
Земная пыль – дорог печаль –
не жжёт её копыт.
А вот – издалека видна –
со стареньких ворот
звезда мерцает: здесь война
ещё ведёт свой счёт
Тем, кто крещён её огнём,
до дна испил беды.
Дождём нависли над окном
Черёмухи плоды.
А тот, кто на войне погиб,
калиткой скрипнул мне.
Но тотчас смолк смущённый скрип
в невозмутимом дне.
О, тишина! Как ты сильна!
Как ты нужна земле,
которой память лет дана,
как жар огня – золе!
Банька
Тропинка к ней узка.
Малинник, хмель, крапива,
родник, ручей, доска.
Нагнись! – седая ива
здесь наклонила ствол,
чтоб, глядя на болото,
дремать. Вот ты прошёл –
а ей уж мнится кто-то,
кто вспомнит и – придёт,
устало усмехнётся:
всей жизни разворот
от этого болотца,
от сосен, камыша,
шершавых рук осота,
заката, камыша,
случайного пролёта
нездешних быстрых птиц.
Ты подойдёшь вплотную –
и дверца рухнет ниц,
узнав ладонь живую.
Входи!.. Дурман и мрак.
Былого нет в помине.
И чудно, жутко так
звенит сверчок в малине.
* * *
Первую иволгу слышу.
Первые в этом году
падают капли на крышу.
Первую молнию жду.
Ветра громада хмельная
клонит вершины берёз.
Радость внезапного мая
требует ливня и слёз.
И, сквозь омытые сферы
взмыв над остатками дня,
ясное пламя Венеры
счастьем пронзает меня.
Далёкий остров
Далёкий остров! Он – голубой.
Там попугаи – вниз головой.
Там – только солнце, и над травой
развеял брызги и смолк прибой.
Далёкий – только во сне видать.
Земли желанной скупая пядь.
Там, если надо, и время вспять,
и небо можно к щеке прижать.
Далёкий остров. С далёких пор –
неясный отсвет безвестных гор,
какой-то остов, мечта, пустяк.
Я им не болен. Я просто так.
В Царском Кургане
"Хайре. Хайрете. Харин"* –
это не только на плитах;
это и в небо пролито,
в чёрное небо руин –
Хайре! Хайрете! Харин!
Это – сбивающий с ног
крик облакам на прощанье.
Это – я больше не мог.
Невыносимо молчанье.
Это – в холодную ночь,
высушив медные щёки,
звёзды не в силах помочь
замкнутым и одиноким.
Это – по снегу седин
солнце ладонью проводит
и незаметно уходит:
Хайре! Хайрете! Харин!
______________
* Прощай! Прощайте! Привет! – др.греческий
У моря
У моря молча девочка сидит,
уткнув в колени круглый подбородок.
О чём ей море хмурое шумит,
играя чёрными цепями лодок?
Какие дали льнут к её глазам?
Зачем она на крики быстрых чаек
всегда улыбкой странной отвечает?
Скользит дыханье дня по волосам.
Садится солнце. Остывает свет.
Вал тишины закладывает уши.
Ушла волна, не тронув детский след,
чтоб тайны дня и ночью не нарушить.
Её позвали, и она ушла.
Как будто это жизнь моя была.
* * *
Накатит, отхлынет, уйдёт.
Умолкнут за молом безмолвным
от нас откатившие волны,
и новым настанет черёд.
Накатит, отхлынет, уйдёт.
Проснутся и грянут цикады.
Но разве для этой награды
волна замышляла поход?
Я локти вонзаю в песок:
неужто сегодня и вечно,
играя волнами беспечно,
их дразнит скучающий бог?
А вдруг с надоевших высот
он так же и мной помыкает,
и дни мои мне посылает,
чтоб только добавить хлопот?
Но это не долго пугает:
накатит, отхлынет, уйдёт.
Возвращение
Ночь. Возвращаюсь домой.
Снежные пряди к ногам
ластятся, тянут с собой
в тёмное поле, к стогам,
к чёрному лесу, к реке,
где поднялась изо льда
верба с сосулькой в руке,
и – замерла навсегда.
Сбился с пути, потерял
свет, на который спешил.
Дом свой во тьме увидал.
Дверь обречено открыл.
И, прислонившись к стене,
из-под опущенных век
долго следил, как во мне
загнанный мечется снег.
* * *
памяти Н. Рубцова
По ком твои уключины, Харон?
Когда звезда восходит голубая,
за кем ты к нам гребёшь, не замечая
каким огнём исходит небосклон?
Притормози! Поговори со мной.
Пусть отодвинет наша сигарета
последний час того, кому согрета
постель в твоей квартире даровой.
Не торопись! Повремени, Харон!
Харчи твои не уплывут, дружище.
Но он молчит. И ночь со всех сторон,
срывая звёзды, в кронах сосен свищет.
* * *
По улице ночной бежит собака.
И не души вокруг. Одна собака
бездомная. Она как будто к дому
бежит, не торопясь. Хвоста кольцом
покачивая, ловит запах дыма,
мелькнувшего вблизи, и вспоминает
о голубом дыханье рук ребячьих
и ручейке позёмки: шум травы
напомнил о зиме, о новогодних
глубоких тенях и о солнце красном.
Из труб тянулся дым, снега скрипели,
жизнь молода была, проста, чиста.
Там сердцу открывались все дороги,
пороги пахли нежностью. Однако
пришел лишь этот вечер. В слабом свете по улице ночной бежит собака.
Её никто не ждёт, никто не видит,
никто не ищет, и она не ищет.
Ей и бежать-то некуда, а просто
она бежит, как эта ночь – идёт.
О, если б
О, если б душе у тебя научиться,
у самой земли промелькнувшая птица!
Земное принять, обжигая бока,
в зелёной реке отраженьем разбиться,
силки пересилить, с ветвями сразиться,
и – снова на крыльях уйти – в облака!
* * *
Далёкий-далёкий гудок паровоза
сквозь голые ветви и синие стёкла –
и ты замечаешь,
как в сердце поблёклом
воскресла весны грозовая угроза.
А после в нём снова спокойно и пусто.
Так, раковину отнимая от уха,
теряют пространство,
в котором стоусто
поёт океан отрешенно и глухо.
И вот остаётся: в рисунки мороза
вникая,
к стеклу примерзаешь дыханьем
и ждёшь,
что прольётся над воспоминаньем
далёкий-далёкий гудок паровоза.
Утро в Михайловском
Внизу туман, как облако лежит.
Там – озеро Кучане, лодки, сети,
а здесь в Михайловском
экскурсовод журчит:
–Вы посмотрите на деревья эти!..
И, правда, эти ели хороши.
Им за сто лет давно перевалило.
Наверно, помнят, как в былой тиши
к ним женщина неслышно приходила,
ждала, искала взглядом: где же Он?..
Как всё далёко, сумеречно, странно!
Чуть слышный колокол
наполнил даль времён
звучаньем пристальным
и горечью туманной.
Сейчас рассеется. И мельница взмахнёт
крылами мощными.
Вы видели, как плавно
пошла земля, свершая оборот
вокруг холма, где Он стоял недавно?
Вот вдалеке коляску увидал.
Ну, наконец-то!
В небе гром проехал.
А, может, это – шумной встречи эхо?
О, радости нечаянный обвал!
Что этот жалкий дождь, когда душа
опять жива и снова в счастье тает!..
Ломает ветер копья камыша
и в парке ели юные качает
Могила Пушкина
Могила Пушкина. А выше – облака
и тишина. Из глубины покоя,
обнявшись с Соротью, плывут века
сквозь мерный звон полуденного зноя.
Среди ветвей, под солнцем разомлев,
мерцает лист. Воркует голубь сонно.
Как будто замурованный в земле,
проснулся отзвук сдавленного стона.
Могила Пушкина. А выше – облака
и синева. Всё гуще парит лето.
Гремит вразлёт, как выстрел пистолета,
доска, упавшая с грузовика.
Звук тронул листья, откатился вдаль.
Прошли гурьбой приезжие поэты.
Мелькнула тенью старая печаль:
Он – здесь, Он – рядом.
Живы все приметы.
Михайловское, мельница. Он где-то
поблизости. О, горький уголок
земли!..
Прошел, дверь запер за собою.
Бессильная разделаться с судьбою,
бьёт восковая пуля в потолок.
Тень Пушкина
Наклонился, былинку сорвал,
улыбнулся минувшему лету.
Тихий вечер, луна, сеновал.
Как просторно плывущему свету!
И тебе не теснее, душа.
Да, не стоила жизнь огорчений.
Только вещая тишь хороша.
Хороши только вечные тени
этих елей в тригорских прудах,
да мелькнувшее белое платье
там, на склоне, в далёких годах.
Жизнь давно отворила объятья,
отпустила на волю – гуляй
странной тенью в полях и дубравах!..
Как луна озаряет сарай!
Как роса разгорается в травах!
Наклонился, былинку сорвал,
улыбнулся плывущему свету,
словно именно это искал,
в прежней жизни мотаясь по свету.
В Бахчисарае
Невольники, у времени в плену
идём Бахчисараем, как по дну
былой реки. Пустынен, гол и гулок
глухой тупик обители чужой,
где время спит, но каждый переулок
готов навстречу вспыхнуть паранджёй,
дохнуть огнём невольничьей тоски,
сухой усмешкой тайны азиатской.
Закрой глаза – увидишь зной, пески,
полынь, услышишь лёгкий шаг сарматский.
Открыл глаза – у самого лица
цветок каштана, ханские хоромы.
А там, в углу двора, как страж дворца, –
чинар, чьи ветви Пушкину знакомы.
Служитель уступает:
– Может быть.
Чинару триста лет.
Влетело солнцем
родное имя. Стало легче жить
и речь делить с весёлым незнакомцем.
Куда девался холод тупика!
Душе вольно вдыхать дымок креплёный.
Задумчиво шумит чинар зелёный.
И на моём плече смугла, легка
тень пятипалая – Его рука.
Награда
Искать её не надо:
тебя сама найдёт
за чёрный труд награда,
деньга за тяжкий пот,
признанье за смиренье,
которым ты встречал
слепое невезенье
и мелкий дождь похвал.
Хватило бы уменья
и трезвого ума
на случай разоренья,
когда лиха зима
начнёт метельным стягом
в ночи хлестать окно
и петь твоим бумагам,
что прошлое – темно,
а будущее – пусто.
Не верь, не верь, не верь!
От звёзд на небе густо,
и хор людских потерь
поёт:
– Кончины бренной
преодолев межу,
золой обыкновенной
я вновь Земле служу.
Обещание встречи
Случайной встречи огонёк.
Иду навстречу.
Судьбе и прихоти дорог
я не перечу.
Иду, и душу, может быть,
от хвори нежной
уберегу, чтоб вновь не жить
тоской мятежной.
Спешу, ловлю тепло и свет
духов, дыханья,
как будто вовсе прошлых лет
уснуло знанье.
Как будто молод и могу
начать сначала.
Я у несчастных всех в долгу:
мне горя мало.
Я жизни прожитой урок
в мгновенье ока
забыл и бросился в поток,
и гул потока
меня потряс и обволок
безумной речью.
Случайной встречи огонёк.
Лечу навстречу.
* * *
Упаси от холодной зимы!
Заслони от горячего лета!
Огради от печали и тьмы.
Не оставь без надежды и света.
Не бросай эту жизнь, как листок,
в загудевший костёр листопада.
Приглуши за окном водосток.
Сделай тише молчание сада.
Подари среди звёзд уголок!
Повтори среди вымершей ночи
нежных слов торопливый поток,
запах леса из пряных обочин.
Упаси! Заслони! Огради!
Не оставь! Не бросай!
Сделай тише
эту боль расставанья в груди,
этот топот ненастья по крыше.
Монолог
Ты не забудешь обо мне.
Не раз счастливцу и поэту
виденье явится во сне,
что я ещё хожу по свету.
Ты вдруг заметишь, как трава,
из губ моих вставая прямо,
спокойной нежности слова
твоим стопам твердит упрямо.
А беспокойный ручеёк,
печаль из праха вымывая,
напоминает дней поток,
когда и я была – живая!
В тебя уткнётся мотылёк,
лица коснётся паутины,
и над скрещеньем двух дорог
воскреснет давняя картина:
шар солнца входит в шар земной,
и к нам со стороны болота
идёт туман, как третий кто-то,
и обнимает нас с тобой.
Мы в счастье тонем с головой,
мы припадаем к звёздным сотам.
Ты утром снова стал собой,
я – не очнулась от полёта.
* * *
Мы пили разное вино.
Её вино, как кровь, темнело,
в нём что-то давнее горело.
Закатом полнилось окно.
Стрижей неугомонный крик
мелькал за окнами, И странной
казалась тишина. На миг
Почувствовал: я – гость незваный.
Но ровно двигались слова,
и, медленно сближаясь, руки
свои таинственные звуки
вплетали в голос естества.
Мы пили разное вино,
но неба чёрное сиянье
соединяло всё в одно
благословенное молчанье.
И в пепельнице огонёк,
нам грех и счастье отпуская,
лукаво теплился. Немая
ночь понесла нас, как поток.
О, жизнь! Ты помыкала мной.
Очнулся свет зари туманной,
и выстрелом замок дверной
напомнил за моей спиной,
что я – всего лишь гость незваный,
лишь гость, обманутый весной.
* * *
Я запомнил тебя, как улыбку.
Время выправит эту ошибку:
я запомню тебя, как грозу,
и в последней ночной электричке
в свои годы навек увезу.
И забвенье изменит привычке
нас в объятья бессмертные брать,
чтобы праздновать душ разоренье.
Я запомню тебя, как движенье –
путы времени с сердца сорвать.
Я запомню тебя, как привет
в одиночестве утра сырого,
как дыханье последнего слова.
Отлетев, оно льнёт ко мне снова.
Нет разлук! И забвения нет!
Я запомню тебя, как рассвет
на краю пустыря городского.
* * *
За три дня пожелтело вокруг,
словно жизнь передумала вдруг
морем зелени в окна ломиться.
Только золото в жизни теперь.
Пожелай от зимы откупиться –
ради бога. Ведь столько под дверь
нанесла мимоходом добра
сентября золотая пора.
Но смотри, не промедли. Сквозняк
завтра всё заметёт подчистую,
загудит по земле порожняк,
всю листву унесёт, всю земную
красоту разбазарят ветра,
разорвут паутинок скрижали,
и пройдут коридором двора
голубые холодные дали.
За три дня всё остынет вокруг.
Плёнку льда потревожит каблук –
отзовётся забытому звуку
потемневшего леса стена.
Встретишь друга, подаешь ему руку –
и отметишь: рука холодна.
* * *
Сегодня ночью будет снег.
Октябрь уже закончил дело.
Все, что пылало – отгорело,
покинув ветви, улетело,
умчалось в прошлое навек.
И одинокий человек,
пустынный двор пересекая,
напоминает прошлый век...
Какая бедность! Глушь какая!
Какие сирые дома!
Какая горькая забава
знать, что на мир идет зима,
что всех нас захлестнет облава,
и все ж без толку и ума
желать участия, спасенья,
случайной весточки, письма,
удачи, чуда исцеленья...
Синица стукнула в стекло,
вспорхнула, отлетела боком
в лес, где уютно и тепло.
А здесь так пусто, одиноко.
Уходит солнце на ночлег.
Волна молчанья мир накрыла,
ввысь вознесла, вниз опустила,
и вдруг остановила бег...
И медленно, как сон по жилам,
полился с неба снег.
От темна до темна.
Вставай! Уже уснули соловьи,
уже трепещут удочки твои
в предчувствии сверкающей добычи,
уже роса, разбрызгивая свет,
услышала, как день идет, по-бычьи
в сырой траве прокладывая след.
Проснись! Уже пропели петухи.
Уже берез недвижные верхи
объяты солнцем. Гуси на воде
гогочут, разметая пух тумана.
И робкий линь застыл вблизи кукана,
как перепел в неверной борозде.
Очнись! Уже земля раскалена.
Поторопись! К закату склонена
вершина неба...Что же ты, ей-богу!
Тень новой ночи, тяжкая, как ртуть,
перед тобой упала на дорогу,
тоской и счастьем разрывая грудь.
* * *
Будет ветер в деревьях шуметь,
и ночные огни, замирая,
будут в прежней надежде гореть,
новых путников вдаль зазывая.
Будет ветер в деревьях шуметь,
бытие заглушая былое.
Будет темное небо пустое
безымянными звездами тлеть.
Будут в новом порыве творца
толпы снега над миром роиться.
Будет снова метель-огневица
их носить по земле без конца.
И когда, озираясь на плеть,
нас в грядущее вынесут кони,
дальним эхом уставшей погони
будет ветер в деревьях шуметь.
Старые знакомые
Встретились.
– Где пропадал?
Сколько за все эти годы
Я о тебе вспоминал!..
Тут же спустились в подвал,
скрылись от мокрой погоды.
Заняли столик, сидим.
Время метнулось обратно.
Стало вино золотым,
вспыхнуло солнцем закатным.
Он мне:
– Послушай, старик,
где же мы прежде-то были?..
Я ему:
– Ты бы на миг
мог иногда...
Затрубили
трубы, зовущие нас
освобождать помещенье.
Осень. Двенадцатый час.
старой планеты вращенье
все ощутимей...
Пора!
Не пропадай!..
Разбежались.
Кажется, было вчера...
Вот уж пять лет не встречались.
* * *
Зима в изголодавшемся тылу
Свет в щелях темных ставен,
дух запретный
мирского счастья – домик на углу
Переселенческой и Лазаретной.
В барачной комнатушке на полу
сплю, окружен любовью безответной
к жилью таинственному на углу
Переселенческой и Лазаретной.
Присаживаюсь ночью к их столу,
сижу у печки тенью неприметной,
ем хлеб чужой в том доме на углу
Переселенческой и Лазаретной.
И век прошел, и, словно шторм – скалу,
разрушили года причал приветный.
Лишь снег все тот же освещает мглу
Переселенческой и Лазаретной.
* * *
Сырая ночь, высокий небосвод.
Стреноженные кони. С поворота
реки последний соловей поет.
Оглохнув от лягушек, спит болото.
В низинах обозначился туман,
парной, сенной, текучий,
мимолетный.
И лепет слабых звезд плывет бесплотный
сквозь ночь, сквозь мир,
сквозь синий океан
молчания. Уснули кони. Спит
сырая ива – только капли слышно.
Все парит
сонно, нежно, терпко, пышно.
И только нехотя комар зудит.
* * *
Значит, это и было судьбой? –
на излете беспечного мая
в вешнем дне поравняться с тобой,
чтобы с этой минуты иная
жизнь меня повела за собой.
Значит, было знаменьем цветенье
на земле и в дали голубой –
мимолетной грозы приближенье?
Значит, это и было тобой –
гвалт стрижей, и в реке – отраженье
облаков, и раскатов броженье,
и тяжелой листвы разнобой?..
Новой смуты и муки запой.
Сколько в прошлое кануло света!
Та гроза – роковая примета.
я отверг ее клятвой слепой,
обещанием днесь и всегда
быть заложником счастья...
Сегодня –
снова осень – унылая сводня.
Снова с темного неба – вода.
Свет и скрип от ночного столба,
холод писем и ветра рулады
обещают, что этой преграды
не осилить, поскольку – судьба.
* * *
Тихо и ясно. Грустно и пусто.
Юно и зло. Одиноко и робко.
Снова листва осыпается с хрустом,
и опускаются руки, и тропка
вся под листвой утонула, уснула.
Низкое солнце, сосны литые...
Молодость!
Ливнем ночным промелькнула –
чистым восторгом ответствовал ты ей.
Вспомнилось детство, туман по низине.
Вот и потеряна жизнь, как иголка.
Дятел стучит по засохшей осине.
Тянется просека молча и долго.
* * *
Как говорит поэт,
одета плоть страданья
туманной грустью
лунного сиянья.
Когда бы так! –
душа бы не горела,
не корчилось бы так
во тьме моих ночей
израненное прежней лаской тело,
внимая шорохам
ночных карагачей.
Когда бы так,
я снова ждал бы встречи,
но я давно не жду
и думать не спешу,
чтоб тот же вихрь
меня опять калечил.
Перетерплю сей мрак.
Передышу.
Пусть говорит поэт...
Но спорит косный дух
с привычным дневником,
как с двойником наивным,
что окрестил весну
своим светилом дивным.
Отведать бы ему
сердечных оплеух!
Исчислить бы ему
на счетах мирозданья,
чем наши радости
насквозь напоены –
узнал бы, агнец,
в эту ночь весны,
как жжется кровь
любовного закланья,
как душит пластырь
лунного сиянья,
когда приходит ночь,
но отступают сны.
* * *
Открылся срез сугроба. На виду.
все снегопады, с самого начала,
когда трава еще судьбы не знала.
Вот этот снег прошел, когда по льду
мог только легкий камешек скользить.
А этот снег – страница той метели,
в которой все деревья облетели.
Вот черный лист,
во всю летевший прыть
и прилетевший – запятой в строку,
в которой белый мир смежает очи
и опускается на дно безмолвной ночи.
Ах, лучше бы мотаться на суку.
Вот – снег другой: тогда меня мечта
над крымскими курганами носила...
Поднялся ветер. Туча день закрыла.
В живой стене исчез пролет моста.
Всех захватила летопись зимы.
Мы буквами мелькаем
в тексте странном:
не листья облетевшие, а мы
становимся метущимся бураном.
Чтоб из весны глядящий человек
нашел рассыпанных по одиночке...
Узнаешь ли меня в застывшей точке ?
Произнесёшь ли:
" Здравствуй, давний снег!"..?
* * *
Две иволги, две нежности, два звука.,
два осторожных, тайных бытия...
Как будто ты мелькнула там, тая
присутствие свое. Умолкли... Ну-ка
ещё! Две фразы!..
Но – молчат. Ни слова.
Все сказано. Конечно, это – ты.
И нет печальней светлой немоты
среди берез у родника лесного.
* * *
Все клонится к тому –
и дело только в этом ,
чтобы забыть Вчера
и Завтра позабыть,
чтоб лишь Сегодня быть,
дышать вот этим светом,
закатом этим вот,
последним, может быть.
Все клонится к тому,
чтоб возвести в святыню
минуту, краткий миг
мгновенья, мелкий штрих
во времени, что мчит,
смирив свою гордыню,
сквозь нас и длится там,
в потемках мировых,
чтоб нам опять дарить
просторы океана,
поднявшего валы
к случайным бликам звезд,
чтоб блесткой бытия
сиять со дна стакана,
когда шумит прибой
и бурей брызжет тост.
Все клонится к тому,
и дело только в этом,
что нас опять швырнет
на скалы, и волна
залижет все следы,
и голосок брегета
умолкнет... Нас опять
пугает тишина,
как в детстве: замерев,
глядим, как тополями
играет низкий свет
заката... Потому
так нужно нам следить,
как тает над полями
тот свет, что через миг
и он уйдет во тьму.
Но почему же вдруг
пронзительно и зыбко,
срываясь – никуда,
сияя – никому,
так пристально в душе
стоит твоя улыбка?
* * *
Соты окон наполнены
светом зари.
Соты окон
наполнены светом зари,
И душа говорит воробью: говори!
куролесь! торжествуй!
щебечи! Хлопочи! –
и средь белого дня,
и в промозглой ночи,
когда холодом ясным до края пронзен
замирает над городом звезд легион,
когда сердцу понятна и взгляду ясна
эта истина – это не наша весна.
* * *
Продолжим день. Что унеслось,
то унеслось. Уже другие,
не те, что прежде, на авось
начнем свой вечер. Золотые
проходят небом облака...
Не для меня твоя рука,
но сердце в доле самой малой...
(ты это мне сама сказала,
ты помнишь?)... Ветер ветви гнет.
Смеркается. Сидим без света.
Горит и гаснет небосвод.
Все повторилось. Даже эта
пичуга. Села на карниз.
Нахохлилась. Молчит. Ни звука.
Ну вот и кончилась разлука!
Жизнь прожита. Ее каприз
исчерпан. Мы теперь навек
вдвоем... На миг?! Не в этом дело.
И в это время хлынул снег.
И наша птица улетела.
* * *
Уцелевшей листвы
прошлогодние звуки.
Эти звуки правы:
не правы эти руки,
что хотели обнять
целый мир в одночасье,
и любви благодать
черпать мерою счастья.
Мимо вихрь пролетел.
Ночь, листвы бормотанье.
Снег и память – удел
тех, чья жизнь – расставанье.
Соком скорой весны
не пьянит их нисколько
одинокой луны
мандаринная долька.
* * *
Легче звука, свободнее сна
дух крылатый, судьба-попрошайка,
промелькнула, нырнула до дна,
взмыла вверх – мимолётная чайка.
Заронила мне в душу мечту,
позвала неоглядным простором.
О, куда мне! Стою на мосту
и слежу: вот сейчас метеором
снова сверзится с неба к воде,
и ни с чем возвратится обратно,
и не встретится больше нигде,
словно прожитый век, невозвратна.
* * *
Окончилась лета запарка
Сверчки утомились, молчат.
Забытого чая заварка
пурпурна, как зимний закат.
Метелка засохшей полыни,
рябины тяжёлая гроздь...
Мы жили здесь. Нынешний синий
денек – не хозяин, а – гость:
мелькнул и растаял – не славой,
но призраком. Красный букет
листвою крушины корявой
осыпался на пол – лишь свет
сочится... Я дню поклонился,
и спичку к свече приложил,
и тайне огня удивился:
так жизнь он мою озарил.
Случайное счастье подарка...
Я снова минувшим богат,
и свету свечного огарка,
как встрече негаданной, рад.
* * *
Ты не принес мне счастья, камень.
Отполированный, литой,
ты спишь, заласканный веками
и обручённый с немотой.
Ты мягко на моей ладони
лежишь, но не подаришь дня
своих видений: как броня,
ты не доступен. Волны, кони,
ветра – что по тебе промчалось?
Какого солнца цепкий жар
впитал твой аспидный загар?
Ни боль, ни соль, ни злость, ни жалость
не покачнут твой сон. И все же
как ты покорно лжешь глазам!
Как нежно шепчешь черствой коже!
Как льстишь исцветшим волосам,
что всё одним грядущим живо,
и мы смятением своим
твоей надежде молчаливой
в глаза бесстрастные глядим.
Ты видишь, камень? – сизой дымкой
грустит осенняя земля,
дурманом дышит конопля.
А счастье ходит невидимкой
там, где шумели тополя.
* * *
Остановился – и увидел дом,
тот юный дом, в котором жил когда-то,
когда ещё безумное "на слом"
не думало тревожить адресата.
Пока стоял, небесная крупа
присыпала вокруг пустырь, дорогу,
и стало так светло!.. Была слепа
душа, но вот прозрела понемногу
и поняла, что дом её – пустырь,
сухие стебли трав, и снег весёлый,
а облака и солнце – новосёлы,
которым в радость ветреная ширь.
Нет, этот дом не потерять, пока
пребудем живы! В голубом проране
такая жизнь стояла! Как века!
Как родниковая вода в стакане.
...Я – повернул обратно, отпустив
на волю горькое воспоминанье –
те ветви длинные давно засохших ив
и кровный дом, и улицы названье,
а сердцу только небо подарив.
* * *
Свеча горит и снег идёт,
идёт и пламени не гасит.
И молча длится долгий год
обид, размолвок, разногласий.
Пройдёт и этот снег ночной,
и о свече воспоминанье.
Шаги минут. Зимы земной
застывшее существованье.
Всё гуще мгла, всё толще лёд
тоски, тщеты, непониманья.
Всё глуше неба хоровод.
Но и под сводами молчанья
одна в смиренье ожиданья
свеча горит. И снег идёт
Старуха
– Всех знала я, сынок,
да всех забыла... –
ответила и улыбнулась кротко,
напомнив мне, как бед шальная сила
здесь шатким миром правила,
как водка,
душила тех, кого угрюмый голод
спокойно метил желтизной знакомой...
Давно всё это было. Зной и холод –
всё сметено сердечною истомой,
охотой жить, отщипывать по крохам
денёк за днём, за годом год... И годы
слагаются в громаду. Разве плохо?
Когда б ещё покоя да погоды!..
И пожелал тогда я ей покоя.
И дрогнули развесистые клёны
в тенистых путах тишины и зноя.
Весь день я помнил скорбные поклоны
согбенной странницы. Она твердила,
что разлетелись дети все по свету,
и одинока жизнь, и ношу эту
влачить одной ей больше не по силам.
В высоких камышах над царством ила,
всплакнув, душа какого-то растенья
умножила холодный яд забвенья...
– Всех знала я, сынок, да всех забыла.
Крещенский вечер
Минус двадцать. Ветерок.
Солнце низкое. Поземка.
В небе мчит наискосок
самолёт. За ним тесемка
льдистая. Смотреть в окно
тяжко: там дрожит синица,
и в пять вечера – темно.
Дальше ночь. Звенит и длится
вечность. Но зато от звёзд
дух захватывает. Больно
в лёгких. И трещит мороз
по привычке давней, школьной.
Вот тогда и узнаёшь
времени прикосновенье,
снега лунное свеченье,
хруст шагов, и скрип рогож.
Вот тогда и признаёшь
сказки верное теченье,
тайны детское реченье:
хоть не правда, да не ложь
то, что даже ты несёшь
крест забытого Крещенья.
* * *
Забираешься в дальнюю даль.
Дальше некуда. Холод. Пустыня.
Ночь, и на небе – стылая дыня.
Дом потерян, но дома не жаль.
Свет растрачен. И бог с ним. Но вот
что щемит: этот ветер высокий...
Был он прежде, и век не умрёт,
не истлеет. Какие бы сроки
ни пришли, ни ушли, в суету,
в глухомань, в неудачу, в ненастье,
вновь придёт оно – счастье-напастье –
ветер, полнящий дня пустоту.
Ветер, помнящий небо!? О, нет!
Ветер, помнящий время иное,
то, которое в памяти лет
не найти... Потому-то и ноет,
что ни ты, и ни тот, и ни те,
и никто – не видал, и не ведал,
как он реял за памятью следом,
забывая свой след в высоте,
где вколочены днесь и навек,
горьким пеньем исходят светила,
и понять это пенье не в силах,
крепче жмётся к земле человек.
* * *
Мы в полдень жизни
встретились с тобой,
и облака, бегущие гурьбой,
вдруг разошлись,
и, лёгкой дланью света
овеянная, расцвела земля,
и лёгкие метёлки ковыля
склонились,
день благодаря за это.
Стал музыкой
нестройный шум листвы,
застрекотали жители травы...
Но странником с реки явился
ветер,
приник к листве, траве, цветам, кустам,
шепнул, что время умолкать устам.
И в воздухе возникло:
"Скоро вечер".
Река дохнула временем иным.
И вот быстрей, настойчивее, круче
пошла дорога вниз,
к безмолвной туче,
плывущей по земле...
Чужим, ночным
безмолвием прониклись дерева.
Нам предстояло жить,
но луч далёкий
так нас пронзил – последний, одинокий,
как будто им одним душа жива.
Последние годы
"...ангел мой,
ты видишь ли меня?"
Ф. Тютчев
Уходит вечер. Ночь идёт.
Пустеет серая столица.
А жизнь неумолимо длится –
лицом назад, спиной – вперёд,
в былое вся погружена,
где тонут голоса и лица.
А боль в груди не тает, длится,
ей нет ни берега, ни дна.
Что ищет взгляд? Чего рука
не разорвёт? Зачем страница
развлечь пустую душу тщится?
Как сирота, придёт строка,
но так и будет сиротой,
пока не заблестит денница
молчать о невозвратной, той,
что, как всегда, приходит сниться
луной, снежинкой на окне,
звездой у алтаря светиться,
покуда жизнь мешает слиться
там – наяву, в последнем сне.
* * *
Иду опять своей былой дорогой.
Счастливых снов и праздников довольно.
Не усмехайся, что тебе не больно.
Болит ещё. Не зажило. Не трогай.
Наш берег пуст, и на реке ни звука.
И нас там нет, и никогда не будет,
и на песке, когда вода прибудет,
умрут следы – последняя порука
любви. Степная пыль накроет город,
и дрогнет самолёт, и ввысь рванётся,
и возвратится он к земле не скоро,
а, может быть, и вовсе не вернётся,
чтоб не зубрить разлук земные тропы.
Тогда и ты очнёшься: "Было! было!.."
Но жизнь уже отвергла и забыла
свой непреложный и недолгий опыт.
* * *
Вернёшься из гостей –
чужая, молодая
Там, где царила ты,
нет места для меня.
Я выбрал снег и степь.
Иду по краю.
ни одного огня.
Ни звука. Ночь и снег.
Мороз. Дубеют щёки.
Но сердцу горячо
и звёзд полна душа,
как будто рядом ты.
А этот вздох глубокий
не скорбь, а – мысль, что жизнь
так странно хороша.
Ты в кухне свет зажжёшь.
Холодный чай вчерашний
в стакане озорно
сверкнёт. И в этот миг
с моей ладони снег,
как тихий зверь домашний,
из форточки скользнёт
к тебе на воротник.
Уж полночь на земле.
Всё громче хруст морозный.
Ты слышишь этот звук?..
Он – друг привычный мне.
Пройду ещё чуть-чуть
на голос паровоза –
и среди звёзд тебя
увижу – в вышине.
* * *
Боги ссорятся – море кипит,
волны пеной пылят, словно вьюга
обняла закадычного друга,
закружила, метнула в зенит
пыль солёную. Спору конца
не видать. Разметаются гривы,
взгляды насмерть разят. Без свинца
не решить этих распрей гневливых.
Дождь и ветер срывают со скал
злые глыбы. Страшнее расстрела
путь вдоль берега. Осатанело
шторм терзает бетонный причал.
Но под вечер меняется вид:
небо ахнуло нежной изнанкой.
Вот последняя туча цыганкой
от облавы незримой бежит.
Солнце праздником душу щемит.
Только шторм не исправит рассудка.
Маски сорваны. Кончена шутка.
Боги мирятся.
Море – шумит.
* * *
Кастрополь, Симеиз...
Откуда эти звуки?
Как будто море дней
из тёмной глубины
вдруг протянуло мне
отеческие руки.
Какую слышу даль!
Какие вижу сны!
Как будто в ясный день
в зените октября
по жёлтому холму
сквозь виноградник голый
идёшь и видишь – дни
торопятся не зря,
не зря синеет высь,
не зря звучат глаголы!
И под тобой внизу
распластанный баклан,
закрыв глаза, парит
на самом дне пространства,
как дымкой вековой,
свободой обуян.
А море сеет свет
весны и постоянства.
Вон белый катерок
обходит тёмный мыс.
Как ясен этот след
на синей тверди моря!..
И мысль крутой дугой
уходит, следу вторя,
туда, где в дымке лет –
Кастрополь, Симеиз...
* * *
Разжечь костер, присесть к сосне,
закрыть глаза, настроить ухо
на голос пеночки, и не
спешить с прихваченной краюхой
насущного... О, мир лесной,
прими, и крылья дай, покуда
меня всесильный плен земной
к себе не заманил отсюда.
Я лучше облаком взойду,
раскинусь трелью покаянной.
Осой во мху, пыльцой в меду,
зелёным светом над поляной
забудусь. Вот плывет оно,
то облачко! Всё дальше, выше.
А лес дремотный – ниже, тише.
Белёсое веретено
стоит, свиваясь в деревцо.
Он так доверчив – дым весенний,
он пьяно тычется в лицо,
садится белкой на колени.
А облако летит, летит,
пока не растворится в дымке,
пока костер не прогорит,
как память о глухой заимке.
* * *
Этот ветер для сушки белья
в самый раз. Вспоминаю: когда-то
наш барак разноцветным фрегатом,
вырываясь из ранга жилья,
выплывал на простор пустыря,
подноготной своей громыхая
на веселом ветру января.
Бабка Настя, худая, глухая,
водружала на вантах своих
щедро латаный скарб обнищанья
и вдыхала весны обещанья,
как дыхание далей морских.
Этот ветер!.. Любовь и тоска,
жизнь взаймы и обида в рассрочку,
счет окурку, рублю, лоскуточку...
Прорубь синяя, наледь мостка.
И повсюду – небесный, сквозной,
вольный ветер. И жизни изнанка,
как в цветастых обносках цыганка,
дарит душу весёлой весной.
* * *
В замирающем гуле прибоя
надышаться прощаньем спеша,
одиноко расслышит душа
эхо грусти, весны и покоя,
шелест ивы и шум камыша.
И слоёные жёлтые скалы
сквозь отвесный полёт в глубину,
где вода стережёт тишину,
и лелеет былые отвалы,
полируя о глыбы волну.
О, прощальное утро!.. Три белых
одиноких фигурки на пирс
просочились. Прощаются. Пир
дней, от счастья взахлёб очумелых,
кончен. Жарких ладоней потир
поднимается к солнцу. Тревожно
рябь рассвета врывается в грудь.
Уплывает от берега путь,
на который ступить невозможно.
Невозможно, как счастье вернуть.
* * *
От моря не уйти: оно придет
во всякий час, во все края глухие,
оно обрушится шальной стихией
своих широт и свергнутых высот.
Оно не даст забыть себя – вольёт
свой гордый гул в берёзовые кроны,
в колокола войдёт, и все перроны
огнём светил обдаст, как небосвод.
От моря не уйти. Где начались
и поднялись на материк когда-то,
там и найдём последнего заката
прощальный свет.
И, сколько ни трудись,
оно не успокоится, пока
мы перед ним голов своих не склоним...
И вот тогда его шальные кони
нас понесут в грядущие века.
В саду
Поникла вселенная сада.
Сквозняк, пустота, тишина.
Холодная тень снегопада
земле сквозь деревья видна.
На свете разладилось что-то:
в потёмках блуждает душа.
В душе прописалась забота
умолкнуть и жить не дыша.
Стемнело, и тёмные ветры
на юг унесли листопад.
Теперь только голые ветви
сквозь редкие звёзды летят.
* * *
Журавли пролетят над тобой,
улетят и посеют тревогу
в этой жизни, спокойной такой.
Ткнутся сумерки к ветру в берлогу –
и поднимется вихрь за рекой,
где темнеют поля и леса...
Что вам надо от нас, небеса?
Что вам, птицы бездомные, нужно?
Ведь не завтра же теменью вьюжной
нас надёжно накроет зима.
Сердце, что ты всё сходишь с ума?
Без ответа умолкнет вопрос.
Отзовётся дорожный откос
белой пылью на грохот колёсный.
Разорвав пустыря немоту,
поезд скроется. Дым папиросный
у зеваки застрянет во рту.
Взгляд поднимется вверх от земли,
и опять повторится виденье:
красной нитью в закатной дали
промелькнут и сгорят в отдаленье
нас окликнувшие журавли.
* * *
Ночь просторна, пуста и светла ,
к горизонту уходит дорога.
Там звезда одиноко и строго
над заснеженной далью взошла.
Только я к ней уже не спешу:
за полжизни устал от погони.
В воротник виновато дышу,
в онемевшие дую ладони.
Обожжённая кожа мертва.
Хватит звёзд! Породнимся стопами
с золотой целиной естества,
не спеша, разочтёмся с мечтами!
Мир навек обняла тишина.
Впереди только поле белеет,
позади – только леса стена,
и звезда надо всем пламенеет.
Как просторна, пуста и светла
эта ночь! Как смиренна дорога!
Снег хрустит голубой у порога.
Жизнь снежинкой ладонь обожгла.
* * *
Не отступайся! Дверь не заперта.
Стучись! – тебя услышит расстоянье.
Не порывайся – головой с моста.
Не обрывай заранее дыханье.
Не льни виском к дверному косяку.
Не домогайся жалости докучной.
Не жди весны, как сон, благополучной,
и затяжную не кляни тоску.
Стучись! Ещё душа твоя жива,
и вкус дождя твои целует губы,
и этот стол, испытанный и грубый,
локтям диктует нужные слова.
Стучись! И ночь сотрёт холодный пот
со лба, который снег полночный ранит.
Смотри! – звезда, покинув небосвод,
зажглась в твоей окоченевшей длани.
.
* * *
Кончились дешёвый виноград,
лук зелёный, помидоры, дыни.
День прозрачный, безмятежный, синий.
Осень. Тишина. Часы стоят.
Свист синиц пронзителен и чист.
В низкой кроне сумрачного вяза
замер в ожидании приказа
улетать последний бурый лист.
И когда б не он – почти весна
на земле. Но не обманешь сказкой
душу – этой запоздалой лаской,
что нежна, чиста, да не хмельна.
Горький дым последнего костра.
Целый день у горизонта стынет
облако, возникшее вчера.
К этой снежной подступив твердыне,
ночь подскажет:
– Начинай! Пора.
* * *
Сырой весенний ветер.
Средь каменных оград
так нежен, нов, и светел
залётный аромат
далёкого простора
Таврических степей,
пьянящего повтора
былой весны моей,
той радости и боли,
что обожгла меня
волной любви и соли,
зелёной дымкой дня.
Сейчас за крайним домом,
закрою лишь глаза,
над белым волноломом
займётся полоса
того, что ахнет вскоре
сверкающей волной.
Ты видишь? Видишь?! – Море!
Лети туда со мной,
и ни за что на свете,
пока глаза глядят,
не оставляй нас, ветер!
Не забывай нас, брат!
* * *
Из гонимых, непризнанных – сразу
в мир забвенных, забытых. Но вот,
словно ночью случайную фразу,
ветер в сердце живое метнет
твоё имя – и странной загадкой
тишины прозвучишь ты опять,
той залистанной вечной тетрадкой,
что, казалось, вовек не достать
из земли, из-под глины и тлена.
О, неужто ещё не мертвы
те слова, что точились по венам,
точно солнце – по жилам листвы?
Занемевшими силясь губами
повторить свою жизнь по складам,
воспылав к уходящим шагам,
повторяешь:
– О, пусть я не стою
пылкой памяти, мраморных плит,
но душа моя птицей ночною
вновь о звёздах с тобой говорит.
* * *
Пора возвращаться назад,
откуда явился без спроса...
Там солнце сияло раскосо,
и моря тяжелый накат
в лимонном дымился песке,
и не было там удивленья,
что звезды двоятся в тоске,
в бессильной привычке круженья.
И свет там, и выступы гор –
все пело, но тихо, и тело
в себе заключало простор
и в этом просторе летело.
А счастье упрямо росло
и, не изливаясь наружу,
влекло безмятежную душу
приманчиво, нежно, светло.
– Туда, – говорят мне года.
Но сердце молчит, словно знает,
что там никогда, никогда
так низко луна не сияет,
не плачет так близко звезда.
* * *
Тогда спешил, теперь – не очень.
Теперь года мои спешат.
По тёмному стеклу обочин
дожди холодные стучат.
Окликнуть вновь?! Но кто ответит
приходом в опустевший дом,
где лампа одиноко светит,
согнувшись над моим столом.
Я в землю врос наполовину.
По волнам безразличных бед,
на мачту вздёрнув парусину,
не потянусь за ветром вслед.
И ты, пустая электричка,
не трогай дрогнувшей души:
давно истрачена привычка
искать забвения в глуши
дорог, и приурочен к ночи
мой сон, ведь это в нём звучат
слова, чей незабвенный яд
пьянил тогда, теперь – не очень.
* * *
Камень так долго на свете живёт,
что кажется, он совсем не живёт, а ждёт
мига, когда ему небосвод
прикажет треснуть или начать отход
в прошлое, когда камень был.
О, кому ведомо, чем он был
в воронке ушедших лет?
Медленно камень живёт. Ему
больно, что у него даже пульса нет.
Быстрее живёт вода, быстрей
снег умирает весной. О, как
почувствовать смену летящих дней?
Песок, помоги одолеть мрак
вечности! Облака, научите быть
смертным, чтобы, от счастья крича,
чуять плотью, что не успеваешь жить,
как в пальцах сгорающая свеча.
Воробьиная ночь
Мы в эту ночь, бывало, и не спали.
Короче всех других, она была,
как молодость сама, светла. Едва ли
мы ведали, что нас тогда вела
по улицам судьба. Она-то знала,
что как бы ни был долог новый день,
в нас эта ночь должна была без мала
не свет, но – нежность света,
свет без тени,
как счастье без причины, как вино
без горечи. И ввысь вели ступени,
по коим вниз спускаться суждено.
Солнцестоянье!..
Но не солнца властью
возвышены,
а белой ночи сном,
мы упивались торжеством и страстью
молчания,
как молодым вином.
Лет карусель! Как долгую дорогу,
жизнь прочертила в нас
нетленный след.
И тьма была, и солнце – слава богу!
А ночь, та ночь! –
не повторялась, нет.
Коктебель
Красные крыши. Белые стены.
Зной оглушает надежды и память.
Сонное море, ровное пламя
бликов, полоска утренней пены.
Море и небо, зной и дорога.
Горы и тёмные тени акаций.
Жаркой тропинкой иду, чтоб потрогать
белый песок: нам пора расставаться.
Ах, я не вижу, не помню, не знаю
грустной минуты прощанья, молчанья!
Красные крыши, горы по краю
жизни – как обморок долгого мчанья
в бездну. Когда-то привидится снова
всё, что за синими скрылось горами!
Знойное небо мира иного
вижу ночами. Только ночами.
* * *
Есть выход: позабыть!
Лазейка: раствориться
во времени, чтоб быть,
как солнечная спица
в бездумном колесе!
Есть способ: в сон зарыться,
и там, в траве, в росе
немой остаться птицей.
Есть тропка: убежать
за горизонт, в иную
жизнь. Воле исполать!..
Но медлю, жду, ревную.
И вот по рукоять
огонь влетает в душу.
Есть способ: замолчать.
Но немоты печать
смолой идёт наружу.
* * *
То солнце зашло навсегда.
Оно так легко над заливом
стояло, где спали суда
в доверчивом и сиротливом
молчанье. Лишь запах воды
и дёгтя тревожили душу,
да редкие блёстки слюды,
да свет, что и море и сушу
крестил тишиной. Почему
мне было так больно? Не знаю.
Я нежному небу тому
ещё и теперь посылаю
привет свой. И что мне года,
что поздняя радость, когда я
теряю весь мир, повторяя:
– То солнце зашло навсегда
* * *
Время перемелется к добру.
Пошумит до ночи, а к утру
только на верёвке бельевой
женского халата бахромой
о себе напомнит прошлый вечер,
чтобы быт, продрогший до костей,
помнил холод звёзд и чёрный ветер,
столько душ отнявший у ветвей.
Дух тепла, как дым над чашкой чая,
радость солнцем залитой стены.
Жизнь иная! Без конца и края!
Словно вправду дни не сочтены
до черты, до вечного предела.
А пока, как с дерева кору,
время с нас срывает наше тело.
Значит, так и надо. Всё к добру.
* * *
Все однажды вернутся сюда.
И не будет над ними суда:
ни словесной пустой перестрелки,
ни упрёков.
По трубам вода
зашумит. Каблуки и тарелки
ветхий дом огласят, как тогда –
в старой притче, что жизнью звалась.
Хлопнет дверь – и наладится связь
с тем, что было, и время очнётся.
Снова кто-то, как встарь, улыбнётся,
с подоконника к миру склонясь.
Лишь какой-то зазубренный штрих
будет жизнь повторённую их
омрачать, словно что-то забыто
позади, на дорогах иных,
в тишине безмятежного быта
среди душ навсегда молодых.
И в застолье, беспечном на вид,
вдруг за горьким вином просквозит
в странной памяти песни старинной
хмель тоски, и сознанье рутинной
доли в горле, как пыль, запершит,
и глазницы слеза охладит.
* * *
Не собирай сокровищ на земле.
Тот день весны, что ты любил когда-то,
не возвратить.
Похвальный гимн собрата
твоим стихам давно потух в золе.
И та любовь, и тот случайный миг,
когда к её плечу приник губами.
И дни и лица – стало всё словами.
А что слова!.. В раю нетленных книг
захочешь ли те страсти повторить,
наполнить кровь
тоской, мятежной пыткой?
Не слишком ли тонка слепая нить,
когда простёган быт суровой ниткой?
Безвестность – тлен, и слава – пыль.
Лишь пот подённой траты сил
достоин чести
быть памятью. Однако, легче лести
и он исчезнет, только час пробьёт.
Когда бумагам тесно на столе,
встань, выйди в ночь –
о, вещая потреба! –
нетленный свет к тебе прольётся с неба.
Не собирай сокровищ на земле.
* * *
Тёплый дождь на Ивана Купалу!
Ты довольна, земля?.. И земля
улыбнулась травой, прошептала:
– Да.
И долго ещё тополя
на дорогу мою осыпали
дождевую весёлую пыль.
И забыл я, как ночью ковыль
долго ноги босые топтали,
как мерцало в глубинке лесной
слово счастья, и страсти, и боли.
И цветок, ослеплённый луной,
распускался, пугая мозоли
на холодных руках... Неужель
это я так напуган годами,
что ищу, чтобы сказка и хмель
возвратились ко мне чудесами
лет забытых?.. Исторгнуто жало.
Хватит! Брызнула солнцем лоза.
Омывает восторгом глаза
ранний дождь на Ивана Купалу.
* * *
Ни слова о печали!
Печали больше нет.
Те дни отбушевали.
Заголубел просвет.
Ни зауми, ни яда,
ни ревности – одна
зелёная прохлада,
туман и тишина.
Какое утро, боже!
И где я прежде был?
Всё вроде бы и то же,
но волей вышних сил,
должно быть, тронул веки
целительный туман –
и кончился навеки
безликих дней обман.
* * *
И если это – жизнь,
и если всё сначала
дано соединить,
назвать своей судьбой,
пусть прогремит звонок
под сводами вокзала –
я в новый путь пущусь,
как прежде, – за тобой,
Поэзия! Твоим
окоченевшим веждам,
наверное, скучна
моих желаний спесь.
Но если вправду есть
и память, и надежда
обещанное Там
опять увидеть Здесь,
я брошусь в путь, туда –
за той, что обещала
мои года сберечь,
связав в одно их нить.
Я верю вновь в Весну,
в священный час Начала,
когда спешит судьба
в нас солнце разбудить.
И если это – весть
душе, душа готова
проснуться, отворить
окаменевший слух,
принять опять, как крест,
единственное Слово,
что выше всех обид,
прощаний и разрух.
