Четвёртая книга.

 

 

Март 1986  Вэксфорд

Дорогой Анри!  Христа ради, прости меня.  Всё труднее и дольше приходить в себя.  Добро ещё живёшь в себе, а как выбудешь – блукаешь в потёмках.  Чем дольше живёшь, тем менее очевидна дорога.  Но ты отлично всё знаешь да понимаешь, не тебе говорить.  Твои письма воздействие имели.  Была надежда, что одурел тут от одиночества, но вот Люся уже дома, а дороги не видать.  Оказывается, можно и не двигаться, положившись на Господа.  Эта дорога где-то по верхам и без колдобин, ног не ломает, только куда прибудешь? 

А так и питание трёхразовое, и прогулки над морем, всё как было.  Чуть потеплеет – добивать буду тот мрамор, что рубить начал в Кфар-Шмарияху, и вообще трудиться.  Писать, размышляя об искусстве и судьбах художников – почти наркомания.  Вредно для здоровья, прежде всего.  И вообще – размышлять.  Другое дело – махать молотком, особенно на свежем воздухе.

С хатой повезло, всем по комнате, в центре, с телефоном, что ввиду Люсиных планов на устройство по новой профессии, важно.  С документами полная тьма, испарился израильский паспорт, отправленный на продление, но как-то сие должно само образоваться, так что перестали дёргаться.  Без воображения пребывать – большая наука, и даётся только временем. 

Надеюсь, что неудачный опыт взаимодействия на практическом фронте не оттолкнул тебя.  Хочу повидаться, как только судьбе угодно будет.  Сейчас я буду привязан к Ирландии, не ведаю, на какой срок осуждён.  Стали давать мне грант, известно только, что должен быть здесь, только это условие и знаю.  На одного деньги хорошие, а так хватать должно семье на питание – благодарение Господу. 

Обнимаем  тебя с Инкой и чадами, пиши непременно и присылай свои новые издания. 

Лёва.   

 

8 марта 1986  Дублин

Дорогой Лев!  Спасибо за Ваше интересное письмо.  Несколько дней назад я совершил подвиг – выиграл шахматный турнир в университете (Гарри Каспаров – берегитесь!). 

Я заглянул ещё раз в книгу Де Маллака о Пастернаке, чтобы сообщить Вам мнение автора о поэте – трудное дело!  Вы понимаете, Лев, автор – учёный, и поэтому нелегко принимать на веру его мнение.  Но, может быть, это происходит оттого, что, как пишет автор, трудно характеризовать парадоксальную и многогранную личность Бориса Леонидовича.  С того времени, когда автор был студентом, он любовался на Пастернака и его работу, но в последние годы, пишет автор, он больше и больше сознавал, что у Б. Л., как у каждого человека, были слабости, и что внутренняя духовная гармония его меньше, чем у Гёте или Толстого.  Он пишет, что Пастернак сам знал, что у него был «странный недостаток силы воли».  И, несмотря на величие его души, иногда бывала у него суета.  Но критика автора – не уничтожающая.  Он думает, что у Пастернака был моральный характер сильнее, чем у всех его интеллигентных современников. 

Пастернак отказался считать себя как «мастер» с «заповедями», но, несмотря на это, у него есть наследники и последователи: Вознесенский, Ахмадулина, Евтушенко, Бродский и другие.  Книга состоит из двух частей: в первой автор описывает биографию поэта, во второй – его «историческую вселенную» (поэзия, философия, религия). 

Знали ли Вы, что Пастернак отказался переводить на русский язык некоторые стихи Сталина, несмотря на то, что Сталин якобы хотел, чтобы Пастернак так сделал?  Автор, конечно, высоко ценит Мандельштама, и особенно Цветаеву, которая познакомила западных читателей с работами великого поэта.  Она хвалила Пастернака в западной прессе.  Когда Цветаева покончила с собой, Борис Леонидович носил в кармане несколько месяцев бутылочку с ядом.  Он думал, что самоубийство – участь поэта при Сталине. 

Пастернак оценивал книгу «Доктор Живаго» как кульминационный пункт всей своей работы, и автор согласен с ним.  Стихи Юрия Живаго более религиозные, чем прежние стихи.  Глава о религии Пастернака очень интересна.  Автор приводит мнения нескольких религиозных критиков.  Некоторые из них воспринимают Живаго как Христову личность (князь Мышкин у Достоевского), но другие не соглашаются, особенно сестра поэта Джозефина.  Если бы Живаго был символом Христа, пишет автор, и центральная тема романа религиозная, почему многие теологи не согласны со многими частями романа?  Возможно, Пастернак проповедует высоко личную и «парадигматическую» религию?  Американский монах Томас Мартин писал: «хотя Пастернак глубокий христианин, его христианство и духовность чрезвычайно примитивные».  Знали ли Вы, что Пастернак не верил в бессмертие человеческой души? 

Для меня странно, что Пастернак, считая себя апостолом Христа, имел любовницу, Ольгу Ивинскую, тем самым причинял много страданий своей бедной жене. 

Ваш Фергус.

 

10 марта 1986  Вэксфорд

Дорогой Фергус, сейчас прибыло с утренней почтой Ваше письмо и вызволило меня из духовного небытия, почти полного физического и нервного паралича.  Я объясняю это состояние погодой: ветром, весьма схожим по действию с проклятыми израильскими хамсинами.  Большое спасибо Вам, Фергус.  Сами, того не зная, спасаете меня – письмо затронуло в моей, едва теплившейся душе, самые чувствительные струны.  Вот и возродился до такой степени, что сел писать ответ. 

Прежде всего – о Вашем русском: стиль своеобразно выразителен по причине некоторых языковых аналогий с английского, схожих с набоковскими.  Интересно, на каком языке Вы думаете, когда пишите по-русски?  Поздравляю с первой шахматной победой, в таком случае говорят: «Лиха беда – начало», да: «Мал золотник, да дорог». 

Благодаря Вам я получил некоторое представление о книге Де Маллака.  Более всего и меня привлекает религиозная сторона, её парадоксальность.  Мне представляется, что противоречие, прежде всего, находится в самом новейшем времени.  Вот почему возникает поэт, наделённый в высшей степени бессмертием и неверующий в бессмертие души.  Что может быть глубже и страшнее этой трагедии?  Я хорошо знаю это явление и сегодня, знаком с этим – таков мой друг поэт Волохонский, да и священник Илья Шмаин.  Они прямо заявляют, что бессмертие вообще считают надуманным, от лукавого, оставаясь глубоко верующими во все остальные христианские постулаты.  Скажу прямо, что немало и я бывал искушаем в минуты слабости, малодушия, а спасало меня именно то соображение, что неверие в бессмертие души делает абсурдным все наши усилия, и, прежде всего – духовные.  Вам, западным людям, не знающим антирелигиозного воспитания, быть может, проще и гармоничнее верить, не подпадая под искушение и соблазн столь греховного времени, как наше – воистину апокалипсического. 

Мне представляется, что ни Гёте, ни Толстой невозможны в пастернаковские времена, как скажем, Толстой в пушкинском, или наоборот.  Гений и есть наиболее адекватное выражение самой сущности невозвратного времени.  Вот почему, так мне представляется, бегство Толстого было неизбежно и неотвратимо: классик пережил время классичности, неделимой, гармоничной души.  Пришло время Достоевского и Блока, в конечном счёте – пастернаковское, в котором ему, Великому Льву, не было места.  В этом новом, скажем несколько иначе – эйнштейновском времени, начались воедино сливаться огонь и вода, небо и земля, бессмертие и смерть, вера и рассудочность, и так до бесконечности, включая Христа и Антихриста.  Исчезла безусловность классического времени, и здесь Пастернак ещё не полностью выявлен.  А такие примеры, которые приведены в Вашем письме, только полнее обрисовывают картину времени: «странный недостаток силы воли» и отказ переводить стихи Сталина.  Более того, известна непоколебимая защита всех поэтов перед ликом владыки, не страшиться которого он не мог.  Флакон с ядом, о котором упоминаете, величие души и суета (беременность любовницы, которую я неоднократно видел на заседаниях секции польских переводчиков в Союзе писателей и поражался тому, как набеленная кукла могла привлечь сердце поэта).  Всё это признаки нового времени, в сердцевине которого и пребывал гений Пастернака.  Вспомним Шостаковича: цинизм и пьянство, прямое угодничество, воинствующее безбожие, одним словом, пустая и вредная суета, дань позорному времени и полицейскому режиму, несмотря на зуботычины, и торжественная нота трагического единства времени, наиболее сильно и непостижимо глубоко им же спетая.  В этих двух лицах, судьбах – судьба и страницы жизни самой России.  Вы, Фергус, находясь всю жизнь в Дублине, в состоянии понять истину России, слушая Пастернака и Шостаковича, куда чище, чем те, кто всю жизнь, находясь в России, питается казённым пойлом официального советского искусства. 

Когда я назвал Пастернака «Апостолом», то я хотел, прежде всего, сказать: он представил миру истину – истину Христа в её самообновлении, в воскрешении и погибели под пятой Антихриста.  Он не мог выпить яд, как не мог бы это сделать апостол Павел, назначенный пройти через свой крест.  Вот он, Борис Леонидович, и прошёл до конца, подобно Павлу, распятый и побиваемый публично.  Не знаю, можете ли Вы, Фергус, представить всю ту оргию, вакханалию, которые по сигналу черносотенцев и Никиты разразились на Святой Руси.  Нобелевская премия была представлена как Иудины сребреники, а автор «Живаго» - христопродавцем.  В таких случаях советская пропаганда не брезгует библейской терминологией и попадает точно в цель – зловоние проникает глубоко в народные слои.  Прозвище, данное Лениным Троцкому «Иудушка» живёт в новых поколениях, которые знать не знают, кто такой был Троцкий.  С Пастернаком случилось иначе.  Подобно герою  сказки, он победил силача и, как законный принц, унаследовал полцарства - люди, слыхом не слыхавшие ничего о поэте, вдруг проснулись и кинулись к книгам.  С этого момента начался великий бум поэзии: Вознесенский, Евтушенко, Бродский и другие, быть может, сравнимый с популярностью Битлов.  Это было началом Возрождения – духовного возрождения России.  Я верю в непрерывность этого процесса.  Вся моя жизнь, деятельность тогдашняя в России была направлена на этот процесс, исходя из того, что только легальная и открытая жизнь искусства есть путь освобождения.  Но это особая тема.  А пока я в заключение темы книги хочу сказать, что слова американского монаха, вероятно, справедливы в том смысле, что обозначить христианство Пастернака как примитивное возможно с позиции западной теологии.  Ведь и само православие необыкновенно наивно и простодушно, здесь накопилось много недоразумений и предубеждений.  Оценка монахом – тому пример. 

Дорогой Фергус, наверное, мы ещё неоднократно будем возвращаться к Пастернаку, а пока – большое спасибо за фотокопию стихов.  Люся сразу же решила познакомить с ними Машеньку, стала читать ей вслух.  Я спас дочь от немилосердной пытки: не понимая ни слова, она, не желая обижать маму, заставляла себя слушать.  Это – лучший способ отбить охоту не только к русскому языку, но и вообще – поэзии. 

Жизнь моя так и не наладилась - идёт, течёт пустотой и унынием, тоскливым оглядыванием во времени и пространстве.  Но сегодня я уж постараюсь удержаться на поверхности сознания и вернуться к работе. 

В субботу надеюсь видеть Вас в Дублине.  После занятий мы с Люсей хотим повидаться с другом нашего Отца Михаила (священника Меерсона-Аксёнова в Нью-Йорке) дублинским актёром Тимом.  История знакомства Тима с О. Михаилом весьма трагична.  Тим, будучи в Нью-Йорке, был парализован после нападения и ранения.  В церкви он появился в инвалидной коляске в поисках духовной опоры, так началась их дружба.  Теперь нам как бы предлагается продлить её. 

Ваш Лев. 

 

26 марта 1986

Дорогой Фергус, приветствую Вас и хочу поблагодарить за то, что Вы сразу же принялись за хлопоты – наведение справок. 

Я опасался, что Люся не сразу сможет принять необходимость вновь менять местожительство, но это было напрасно.  Видать, спокойный образ жизни и благожелательность ирландцев сделали своё дело: она не только встретила идею жизни в Дублине в штыки, но и приветствовала с надеждой, что изменения будут в лучшую сторону. 

Сегодня слышал изложение речи Горбачёва на Пленуме ЦК.  Он вновь перечислил все грехи своих предшественников и призвал строить новую жизнь – демократическую.  Практически всё то же самое говорили и его предшественники, но были и новые нотки: создание закона о самостоятельности предприятий, заводов, артелей, и т. д., согласно которого возможно будет выбирать руководство, начиная с директоров – югославский вариант.  Намекнул и на то, что на партийных выборах можно будет допускать не одну кандидатуру на одно место, а несколько. 

К сожалению, я слушаю эти вещи с болью и горечью.  При однопартийной системе это выродится только в ещё больший фарс, в ещё более отвратительную игру в демократию.  Это то же самое, что навязанная в маленковские времена теория бесконфликтности: «в современных условиях идёт борьба не зла и добра, а хорошего с лучшим».  Последнее  время я начинаю всё же думать, что система не однопартийная, поскольку беспартийная масса составляет некую, хотя и не организованную, стихийную массу – невольную оппозицию партии, коррупции, диктату.  Уступки партии последнего времени весьма наглядны.  Короче говоря, видимо, созрели реальные предпосылки для создания организованной партийной оппозиции, и тут дело только во времени.  А до тех пор давление будет осуществляться стихийно, но со всё более нарастающей силой.  Таким образом, теперешние реформы и перестановки есть попытка укрепления партии, диктатуры в новых условиях растущего противостояния внутри страны, противостояния некому, пока не названному, общественному сознанию. 

Я слушал доклад, и в нём звучала всё та же торжественная нота парадных речей, заклинаний и пустых призывов, с которыми Горбачёв в этом докладе призывал, как и раньше, бороться.  В первую очередь с тем, чтобы начать работать без парадных слов.  Он, как и сама система, насквозь фальшивая, лживая в своей основе, неизбежно должен впадать в позу, бряцать пустыми словами.  И если несколько меняется линия поведения, то она продиктована исключительно одним соображением – удержаться. 

В этих условиях ничем не брезгуют, даже Высоцкого взяли на вооружение: сделали фильм о нём для ТВ, показали концерт, даже выдвинули в этом году на Государственную премию.  Только вот стихи его (он, прежде всего – большой поэт) печатать остерегаются, возможно, обойдутся без этого, самого существенного.  «Вот видите, граждане, раньше притесняли любимого Володечку, а теперь награждаем!» 

Люся завтра едет в Дублин, и Вы сможете её увидеть после девяти вечера.  Я, вероятно, приеду в субботу.  Ваш Лев. 

 

30 марта 1986  Ирландия

Дорогой Мишенька, последний раз я послал тебе открытку новогоднюю, но, увы,…  Понятное дело, обстоятельства, препятствующие или просто не содействующие переписке, могут быть весьма многообразны, только я уповаю на то, что на некоторые вещи, в том числе и на твою добрую память, я могу надеяться.  Вот почему так настырно я продолжаю тормошить тебя.  Пожалуйста, соберись с духом и ответь мне, по крайней мере, сообщи Игорю мой новый адрес, вдруг он черкнёт. 

Сейчас мы всей семьёй живём в центре Вэксфорда.  У нас удобная и большая квартира в центре города на третьем этаже, внизу есть двор с сараем, огороженный крепостной стеной викингов.  Скоро, как потеплеет, продолжу рубить там мрамор, и быть может – чёрное дерево.  Люся ровно месяц как вернулась, теперь у неё новая профессия.  Надеемся, что она сможет устроиться на работу программистом или учителем в компьютерном классе какой-либо школы.  Пока она занимается дома своей наукой и пишет программы.  У детей пасхальные каникулы, в основном сидят у камина, читают, смотрят телевизор.  Год выдался необычайно холодным и ветреным, гуляем мало.  Я стал получать грант на творчество, как скульптор, но деньги, достаточные для одного, и даже литья бронзы, уходят на семью, и за то – благодарение Господу.  Если будет работа у Люси – начну лить копии с многих новых моделей последнего времени.  Второй год как я отказался от выставок: слишком велики потери времени, а то удовлетворение, которое есть в России, почти не встречается, поскольку коммерческий успех – определяющий.  Правда, я сотрудничал с некоммерческим союзом «независимые художники» и с «лигой скульпторов», участвовал на их выставках, затем были украдены две бронзы и отношения практически замерзли.  Да и общение весьма затруднено, хотя я регулярно по субботам бываю в Дублине, где провожу занятия по русскому языку, хотя они давно стали беседами на самые разнообразные темы, в основном по искусству, истории, философии.  Но более всего увлекаемся поэзией, в последнее время – Пастернаком.  Я сам написал несколько критических обзоров, затем был занят обещанной, если помнишь, книгой.  Она шла очень бойко, но Люсин приезд всё вытеснил, осталась суета комфорта и пищеварения, но вот я начинаю уединяться и начну двигаться далее.  Упоение, которое охватывает меня в атмосфере современной русской художественной жизни, возникшей в предполагаемых обстоятельствах в сочетании с действительностью двадцатилетней давности, уже само по себе – награда.  И всё же многое хотелось бы пополнить с большей конкретностью.  Очень интересно и важно было бы знать как развился Гера, ведь прежде он представлял интересные пластические модели литературно-исторических представлений.  Ушёл ли он от этого или углубился в живописные сентенции?  Как эволюционировала Витина форма, что делается у тебя?  Множество иных вопросов мог бы задать, но если последуют ответы на заданные – я буду счастлив и благодарен.  Надеюсь, письмо застанет тебя в полном здравии, и возрастная ипохондрия целиком оставила тебя.  На самом деле приходит лучшая пора жизни, поскольку шесть десятков лет за плечами, и начинает отпадать скверна.  В самом очищении то возвышение, которое прежде даровалось только вдохновением, соприкосновением с небесами.  Выпало нам страдать много, чего и говорить, верую – на благо, во искупление.  В главном чувствую тебя близко, и ещё верю, что повидаемся.  Теперь то, что с нами будет, в неизмеримо большей степени зависит от нас самих, главное – понять и поверить.  Валюха опять пропала для меня в своей далёкой суете.  Мы скучаем по земле обетованной, точнее – родным и друзьям тамошним…

 

11 апреля 1986  Ирландия

Дорогой Итенька, обнимаем тебя и благодарим за сегодняшнее письмо!  Принесло оно и радость, и печаль.  Нынче такая тяжкая и долгая зима, да и весна - как продолжение непогоды, у меня это – долгое, сумрачное и безрадостное время. 

Надеюсь, что ты полностью восстановил своё здоровье.  Не следует ли тебе поменьше пользоваться автомобилем, а делать долгие переходы-прогулки?  Я думаю, что моё стабильное физическое состояние (слава Господу) сохраняется по причине не только душевного здоровья, природного оптимизма, что, безусловно, первично, но и нагрузок, в том числе – двух обязательных прогулок: дневной и перед сном – длительной, до глубокого дыхания.  Но в эту зиму так много ветров, что не всегда можно выйти из затишья средневековых улочек, а бродить по ним – утомительно. 

Твоё письмо живо напомнило о событиях и людях давно минувших дней.  Плитмана помню так живо, словно не сорок лет назад работали вместе, на Воровского, а вчера.  Последняя встреча с ним была с тобой, уже ввиду моего отъезда, как сильно он тогда переживал!  Мир праху его! 

Очень давно нет писем от Миши Брусиловского, твоя новость крайне обрадовала.  Не можешь ли узнать, кто писал копию «18-го года»?  Замечательно, что и цена на неё  поднялась.  За оригинал, если я правильно помню, заключение было – 6000р.  Надо думать, что Люсе (Мосиной) и Мише они не помеха. 

Только вчера звонил Фридрих, сообщил, что у дяди второй инсульт, что достал редкое лекарство, но почта не приняла, и он не знает, как отправить.  Он вернулся из поездки, совершив почти кругосветное путешествие, пролетев и над Северным Ледовитым, и над Индийским океанами, и над Юго-Восточной Азией.  Его звонок вызвал тоскливую ноту.  Обычно я остро не чувствую одиночества, но когда нет захвата работой, как сейчас, а от ветров нападает хандра, - родные голоса проникают в душу, и не без последствий.  Передай, пожалуйста, Роме привет и наилучшие пожелания, а дяде Евелю – выздоровления.  Надеюсь, что Рома мне напишет. 

Люся вернулась первого марта, дома наступила пора семейного тепла, нежности и уюта, которых, кажется, мы вообще не знали.  Встретились мы все очень стройными, похудевшими в разлуке, а теперь вновь раздались, потяжелели.  Моя работа сразу забуксовала – душа заземлилась и стала пребывать в лености.  Первое время это было, так казалось, необходимым отдыхом, расслаблением, но это было ошибочно.  Срыв очень трудно поправить, поэтому стал хандрить.  А тут пришло известие о смерти двух близких, замечательных, светлых друзей, почивших в возрасте совсем не старческом. 

Люсино устройство по программированию возможно только в Дублине, где есть вычислительные центры.  Мы же хотим остаться в Вэксфорде, здесь же появилась идея с преподаванием в школах.  Люся теперь ждёт приглашения на интервью.  Она знает «Кобол» - это язык бизнеса, теперь сама учит «Бейсик», который учат школьники. 

Дети после долгих каникул вернулись в школу, летом предстоят серьёзные экзамены.  Развиваются хорошо, к сожалению, очень стремительно только физически, учатся без страсти, увлечений, и хотя материальные ценности для них не единственные, как у большинства их соучеников, всё же не без влияния. 

Я продолжаю получать грант, но, к сожалению, деньги уходят не на мою творческую работу.  Скоро вернусь к скульптуре. 

Итик, где этот «исторический» сквер, в котором выставочный зал?  Я запамятовал.   

Обнимаем тебя с Ирой и желаем здоровья, бодрости!  Сердечный привет Жене с семьёй и всем, всем знакомым! 

 

21 апреля 1986

Дорогие Лида и Фридрих, сердечно обнимаю вас!  Должно быть, телефонные разговоры парализовали нашу переписку намертво, а жаль.  Хотелось бы поддерживать то тепло, сердечность, что возникли, да что говорить – последняя родственная ниточка. 

Наше пребывание здесь становится всё более загадочным: сданные в полицию паспорта словно канули в лету, а срок гранта – государственная тайна.  Так что каждый вторник я готов остаться на бобах.  Хуже всего то, что я оказался целиком вытесненным из духовного состояния.  Любое моё продвижение к обособленности, столь необходимой для работы, наталкивается, в лучшем случае, на непонимание.  Ну уж ладно, не буду кляузничать.  Просто бывает худо, и – ни души: вот это беда, так беда.  Хотя бы вытащили отсюда одного из нас, смотришь, появится почва под ногами. 

История с программированием в Ирландии оказалась схожей с американской.  А преподавание упёрлось в чистейшей воды шовинистическое препятствие: без знания местного языка (ирландского) учителем в школе быть нельзя.  Так что даже Маше не светит, как она мечтает, сия карьера.  Радости мало.  Люся продолжает слать свои бумаги безответно.  Недавно один программист послал за две недели 96 писем, и все – безответно, случай, типичный в Ирландии.  Нужны связи, а их нет. 

Поколебалась почва и с другой, неожиданной стороны: фирма Яши в Америке в тяжком положении.  Начались крупные сокращения, Яша в тревоге, а Люся оставила в Яшином банке расписку на семь тысяч долга, якобы для уменьшения суммы налога.  Вероятно, это действительно так, но и долг наш теперь обрёл юридическую силу.  В общем, американская прогулка оборачивается ещё одной крупной глупостью.  Одно оправдание – отработать, но, вишь, туго дело.  А пока живём, хлеб жуём. 

Ты бы, Фридик, подкинул бы мне книжицу какую для рецензии, как собирался, а то дисквалифицируюсь.  И не забывайте нас.  Мы все обнимаем и целуем. 

Ваш Лёва.

 

23 апреля 1986  Дублин

Дорогой Лев!  Я напишу Вам только короткое письмо, потому что я очень занят в университете.  Большое спасибо за последнее письмо: мне надо было смотреть 50 слов из этого письма в словаре!  Я с удовольствием продолжаю писать о Пастернаке, и как он описывается в книге Де Маллака.  Интересно читать об отношениях Пастернака и Фадеева.  В июне 37-го года в Переделкино приехал человек из Союза писателей, чтобы уговорить Б.Л. подписать письмо против Тухачевского.  Пастернак, конечно, отказался, но на следующий день он увидел это письмо в Литературной газете со своей подписью и с подписями многих других авторов.  Думают, что Фадеев подписал за Пастернака, чтобы покрывать его. 

Эренбург задал вопрос, почему Сталин не наказал Пастернака (который вёл себя так независимо), а Кольцова (который выполнял все поручения Сталина) – казнил?  Де Маллак предположил, что Сталин щадил Б.Л., потому что Фадеев (которого Сталин любил) просил за него.  Несмотря на свои твёрдые идеологические убеждения, у Фадеева было особенное сочувствие к Пастернаку, он очень любил стихи великого поэта.

Пастернак часто угощал Фадеева в Переделкино, и по пьянке Фадеев откровенно говорил о многих вещах.  После таких встреч Пастернак посылал ему письма такого рода: «Саша, ты не был у нас и ничего не сказал».  В 47-м Фадеев гневно нападал на Б.Л. и критиковал его стихотворения публично, но по секрету любовался поэтом и его творчеством.  Однажды при очередной пьянке он сказал другу: «Ты хочешь услышать настоящие стихи?», - и начал цитировать Пастернака. 

Когда труп Фадеева лежал в Колонном зале в Москве после его самоубийства, Пастернак пришёл и сказал громко: «Он реабилитировался», - поклонился и ушёл. 

Ваш Фергус.

 

Май 1986  Свердловск

Мой дорогой Лёвка!!!  Дорогой мой человек!!!  Не сердись на меня, старого ленивого дурака, что редко пишу.  На этом белом, зелёном свете у меня Витька, был Гена, и Ты.  И если бы было возможно, я бы пошёл пешком, чтоб тебя увидеть.  Увы.  Время только усиливает и делает дороже  память прошедшего. 

Лёвка, причины ленивого писания очень простые.  Писать письма – это определённая культура и дисциплина.  А у меня так: утром лежишь, пока не делается тошно от самого себя.  Потом плетёшься в мастерскую, и пытаешься что-то сделать.  Вечером думаешь о том, что сегодня уже нет сил шевелиться.  Будет завтра.  Потом с удивлением замечаешь, что прошло полгода, а ты ещё не разобрал на столе завал всякой чепухи, чтобы положить лист бумаги и написать.  Чувствуешь себя омерзительно, и говоришь себе самые оскорбительные слова.  Так вот, все слова я себе сказал, и пишу письмо.  Когда получаешь письмо сам, радуешься, как дитя.  Твоё письмо доставило мне такую радость.  Лёвка, у меня альбом, где лежат твои фотографии и письма.  Фотографий твоих работ довольно много, но почему ты не делаешь профессиональное фото?  Это все любительские, и дают очень поверхностное впечатление.  Лёвка, пришли фото дома своего, квартиры, сарая, ну, того, что тебя окружает.  Я совершенно не представляю, где ты.  Открытки города. 

Что Люсенька видела в Америке?  Мне кажется, туда ехать страшновато.  Хотя я знаю только стереотипы мнений.  Лёвка, ты не пробовал связаться с Эриком?  Я получил сегодня письмо от Рубена Габриэляна.  Напиши ему, если у тебя будет на то желание.  По письмам, у Рубена жестокая депрессия, или депрессуха, как называет это Ирка Лаврова.  Кстати, Ирка приезжала в Свердловск на Витькину выставку и гостила тут дней десять.  Как всегда, каждый вечер гуляние от одного стола к другому, как в старые добрые времена.  Выставка у Вити (Воловича) была в галерее на Вайнера.  Там сейчас построили новый выставочный зал.  Было 500 работ, в основном графика, и около сотни акварельных листов.  Вышел отличный каталог.  Твой подписан автором, но доставить тебе можно только с оказией. 

Дорогой Лёвка, у нас весна.  А что происходит в Ирландии?  Что там рисуют художники?  Если бы ты увидел наш город, ты бы увидел зелёные деревья и белый снег на земле.  Было очень тепло, больше 20 градусов, но Урал любит контрасты, и выпал снег. Красиво.  Только вот жаль птичек. 

Я вас всех нежно целую и очень люблю!  Не сердись на меня.  И главное, хочу, чтобы вы были здоровы и ещё увидеться бы при жизни. 

Ваш Миша (Брусиловский).

 

2 мая 1986  Вэксфорд

Дорогой Мартин (Бэйтс), сердечно приветствуем  Вас! 

Прежде всего, позвольте поблагодарить Вас за ласку и внимание.  Мы вернулись домой под впечатлением участия и доброты, которыми Вы так щедро одарили нас – большое спасибо! 

Надеюсь, что Ваши идеи находятся в полном согласии с волей Господа нашего, и теперь нам в Ирландии будет сопутствовать удача.  Отправляю фотографии далеко не всех работ, не оказалось как раз с тех бронз, копии которых находятся сейчас в частных коллекциях Израиля, Ирландии, Америки и некоторых городов Европы. 

Эти фотографии дают представление о трёх довольно легко различимых периодах скульптурной работы: первом – Галилейском в Израиле, втором – Иерусалимском и третьем – ирландском. 

Из первого периода, в котором я нарубил в основном из искусственного камня несколько десятков, фотографии трёх работ: «Моисея», «Спасителя» и «Русского типажа». 

Второй период был разнообразен по материалу, но в основном был мрамор, греческий из Акрополя; и копии работ в бронзе, большинство которых были проданы в частные коллекции, в том числе из цикла «Пророки» и «Женские формы».  К сожалению, приходилось уступать настойчивости коллекционеров и продавать мраморы.  Если появится интерес к моей скульптуре, я напишу или расскажу более подробно.  А пока посылаю Вам 18 фотографий этого времени. 

Начало в Ирландии было довольно успешно: я начал работать в местном камне.  Моей работой заинтересовался мистер Ферри из Брюсселя и заказал «Архангела» для своей коллекции.  Другой был продан на выставке в Дублине.  Затем был вырублен мрамор «Бодхисаттва» как знак интереса к старине, затем пришлось перейти к глине – обжигать и таким образом получать скульптуру, а точнее, модели в надежде на лучшие времена, когда возникнет возможность литья бронзы. 

В последнее время я отказался от участия в выставках, поскольку при жизни в Вэксфорде затруднительна организация, а результативность – сомнительна, к тому же две бронзы пропали без компенсации на одной из выставок.  Прилагаю ещё 15 фотографий последнего периода. 

Дорогой Мартин, Вам не надо объяснять ни моё положение как художника, ни то, как важно внимание к моим вещам, от этого прямо зависит моя артистическая жизнь, поскольку скульптура, её воплощение требует определённых условий и, прежде всего – мастерскую. 

Заранее благодарен Вам за все ваши усилия.  Большое Вам спасибо от Люси и меня за идею приобретения оборудования по программированию.  При необходимости буду рад ответить на все вопросы.                           

С уважением и приветом Вашей семье. 

Ваш Лев.

 

Май 1986

Дорогой Фергус, приветствую Вас сердечно!  Отправляю Вам и Мартину копию письма из Эдинбурга в надежде, что Вы не откажете в нашей просьбе быть нашим референтом-рекомендателем.  Дело в том, что Люся назвала двух людей: профессора Виктора Левина из Иерусалимского университета и профессора Игоря Мельчука из университета в Канаде, а просят назвать местных, из Ирландии. 

Мне кажется, что относительно Люси можно отметить не только широкую образованность, культуру, но и то, что она, как натуральный русский человек, придаёт общению особую атмосферу русского характера. 

Мы здесь подумали, что и мне следует принять участие в конкурсе, но не как сопернику, а вспомогательной силе, вот по каким причинам:

1.  Мой опыт работы в Вашем университете три года назад, когда Люся и я работали рядом (менялись группами или чередовали дни занятий), показали, что такой метод полезен во всех отношениях.  Если Вы с этим согласны, может быть, осветите это положение.

2.  Мне важно и интересно лично встречаться со студентами, не только учить, но и передавать свой опыт жизни в трёх странах, вступать в активные отношения.  Привлекать внимание к самым разнообразным сторонам культурной и социальной жизни. 

3.  Конечно, интерес к моей фигуре может быть только вторичным, главное – заинтересовать кандидатурой Люси.  У нас есть слабая сторона – английский язык, но можно смело предполагать, что при живом общении в университете, на работе, английский станет прогрессировать. 

Дорогой Фергус, Вы знаете нас более трёх лет, знаете как своих учителей и просто – по-человечески.  Мы очень дорожим всем тем, что обрели в Ирландии, но мысли о будущем наших детей заставляет активно искать новых путей, особенно – в университетском направлении…..

 

Май 1986  Ирландия

Дорогой Виктор Давидович!  Пишу Вам с перерывом более чем в год.  За два истекших года после Вашего возвращения из Вашингтона, наша жизнь подвергалась и продолжает подвергаться изменениям и испытаниям.  С января прошлого года до марта настоящего Люся была в Америке.  Поначалу друзья пригласили отдохнуть, затем увлекли идеей переучивания, и Люся поступила на курсы программистов, которые неожиданно успешно закончила.  Но тут началось резкое сокращение рабочих мест, и хотя она последние четыре месяца билась в Нью-Йорке, пришлось вернуться. 

Тем временем нам с детьми пришлось уйти из общины, испив ещё одну горчайшую чашу разочарований и поношений.  В сентябре прошлого года я с детьми оказался на случайной городской квартире, и почти без средств к существованию.  Но в январе я получил грант, который уходит на жизнь, менее всего – на творчество.  Господь милостив, Люся вернулась домой, продолжая заниматься дома программированием, пока безуспешно пытаясь найти работу. 

По экономическим причинам пришлось мне перейти на глину с обжигом.  Таким образом, удалось изготовить несколько десятков вещиц с тем, чтобы по ним отливать бронзу в лучшем будущем.  Но, к сожалению, я всё меньше могу на это надеяться, ведь мне скоро, 10 июня, стукнет 60. 

Впрочем, у нас возродилась надежда устроиться на одну из кафедр русского языка в Шотландии.  Люся отправила бумаги на конкурс, указав Вас, Виктор Давидович, в качестве рекомендателя.  Так что, не обессудьте, и если, паче чаяния, будет запрос, дайте положительную характеристику.  Вот уже три года мы в Дублине занимаемся с группой интеллигентных ирландцев русским языком.  Теперь это не в рамках университета, как было в первый год, а кружка на частной основе.  Таким образом, мы получили друзей с русским языком, у нас регулярные занятия и оживлённая переписка.  Неожиданно пригодилось моё давнее филологическое образование. 

Маша и Миша уже большие, недавно им стукнуло по 15 годков, наступает для них серьёзная пора учёбы, выбора пути, поэтому нам приходится бодриться, искать возможность ставить их на ноги.  Разумеется, Люсе трудно попасть на службу, ведь и ей уже под пятьдесят, но мы не отчаялись.

В последнее время я вернулся к критической работе, написал две статьи, а сейчас, хотя и с большим скрипом, идёт работа над материалом, связанным с моим знанием русской, советской художественной жизни.  Стремление не мудрствовать, а изображать, и только изображать, как я это делаю в скульптуре, требует особых усилий.  Так или иначе, но эта работа – мой новый жанр и даётся он не просто. 

Физически мы здоровы, хотя Ирландия нам далась тяжело, и мы здесь единственная семья вообще русскоговорящая.  Только здесь мы поняли, каково быть эмигрантом, жить на чужбине.  Спасительно только творчество, а как не идёт – худо. 

В конце прошлого лета по приглашению моего братика Фрэда был с детьми в Германии и Париже, с Ильей Шмаиным разговаривал по телефону, предполагалась встреча, но не состоялась.  По слухам, его пытаются устроить программистом в Америке. 

С ирландцами жить можно, с ними легко ладить, менее всего они хамы, но и деловые отношения устанавливать тяжко – очень инертны. 

Дорогой Виктор Давидович, нам очень хочется получить русскоговорящую работу, и по самой природе языка, и материальной необходимости, не можете ли Вы что-либо посоветовать или посодействовать? 

Ваш Лев.

 

5 мая 1986

Дорогой Фергус, этот ответ на Ваше письмо я пишу после нашей встречи с дистанцией в целую неделю, поскольку празднование  15-летия детей и вчера – нашей Пасхи потребовало и времени и некоторых усилий.  Один день потерял в поездке на кладбище около Арклоу, где мне предстояло по просьбе Люсиной приятельницы Олеф сделать надпись на могильной плите.  Но, вернувшись домой, отказался, поскольку эта весьма странная особа объявила, что вообще-то у неё есть человек, который сделал бы надпись, но, снисходя к нашему положению, она уступила эту работу мне.  Тут я, конечно, сразу вспомнил, что я не рабочий, а художник, а великодушие её мне может дорого обойтись, поскольку она о нём распространилась на весь Вэксфорд. 

Но это всё мелочи жизни, на самом деле я всё более проникаюсь необходимостью очень серьёзно поработать, переплавив черновик книги в законченную литературную форму.  Как ни странно, но так усилившаяся советская пропаганда, куда более ловко маскирующая истину, заставляет меня самым ответственным образом продолжить работу.  Кстати, Фергус, помните, я Вам рассказывал о Марке Новодворском, бывшем долго в Китае.  Он снова прислал фотографии с текстом и готов написать вместе со мной на основе его материала книгу или статью о Китае, у него около тысячи фотографий.  Я так и не ответил, связанный собственными планами. 

Что касается книги о Б.Л., то такие догадки, как то, что Фадеев попросил Сталина, мне представляются весьма схематичными.  Не только потому, что жизнь всегда неизмеримо сложнее любых о ней представлений, но и ещё по той особенности подменять знание тайн Кремля домыслами, которые так любят на Западе.  Сегодняшний пример с катастрофой на электростанции типичен.  Поведение советского правительства, совершенно стереотипное, воспринимается как вызов мировому общественному мнению.  Я понимаю, психологически трудно, и почти невозможно сотрудничать с тем, кто сам назвал себя твоим убийцей и могильщиком.  Этот феномен, эта аберрация и приводит к излишним недоразумениям.  К подписанию, скажем, Хельсинского соглашения, которое советская сторона не собиралась, да и не могла исполнять по самой своей природе «могильщика» капитализма.  Это соображение имеет прямое отношение к нашей теме.  Борису Леонидовичу было присуще острое чувство обречённости жертвы, бескомпромиссности «могильщика».  Быть может потому, как говорят, его перевод «Гамлета» превосходит оригинал?  Это не просто мои предположения, вся русская культура первой половины нашего века – есть предуготовление Апокалипсиса, обретшего вполне очевидный лик не чудовища с рогами, а скажем, к примеру, интеллигентную внешность образованных людей: Маркса, Энгельса, Ленина, Троцкого и т.д.  Среди них были такие, как Луначарский или Плеханов, с замашками либералов.  Кстати, Вы читали книгу Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир»?  Она была впервые издана ещё при Ленине, затем запрещена, и за её хранение давали срок.  Затем, при Хрущёве, переиздана в очищенном виде и без многочисленных приложений-документов, что были в первом издании.  У меня было первое издание, и в мои юные годы не в малой степени книга содействовала формированию и позиции понимания «жертвы» и «могильщика». 

Пастернак не нуждался в Риде, и если он продолжал так остро ощущать мир, природу, любовь, то не без того чувства всеобщего конца, которое позднее поколение так или иначе, утратило.  А на Западе только одиночки, типа Орвелла, прониклись. 

Как Вы думаете, Фергус, президент Рейган или «железная леди» имеют отношение, проводя жёсткую политику, к культурной позиции Пастернака-Орвелла  с внутренним чувством беды, или их поведение только результат политически игр, сиюминутных по своей сущности?  Можете ли сказать, обрисовать отношение Ваших студентов и коллег по основополагающим проблемам, если Вы обсуждаете их с ними?  Кстати, как относятся к Вашему изучению русской жизни те, кто знает Ваше увлечение?  Очень жаль, что Мартин зарубил на корню идею нашего с Вами общения с телезрителями…..

 

5 мая 1986

Дорогая Ванесса, сердечно приветствую Вас и надеюсь, что Вы в полном здравии! 

Простите, что задержал ответ, праздник в нашей семье и подготовка Пасхи потребовали некоторого участия и с моей стороны. 

Я хочу предложить Вам обсуждение одного вопроса, которое, я думаю, потребует некоторого времени.  Я уже во время последней встречи говорил о том, что интересно было бы поучаствовать в большом пятничном шоу (на телевидении).  Но Мартин сразу сказал, что с переводом дело не пойдёт.  Сейчас я подумал, что куда интереснее предложить для участия всю нашу группу, весь наш русский кружок.  Быть может, Мартин согласится быть участником, тогда основным языком разговора может быть английский язык, а мои проблемы, как художника и скульптора, отойдут на второй план, поскольку, прежде всего, выдвинутся проблемы и вопросы, которые мы обсуждаем на наших встречах, а они имеют первостепенное значение, и куда более важное, чем мои.  Это вопросы не только изучения языка, но взаимоотношения наших культур, народов, уклада жизни, экономики, политики, литературы, искусства и многого другого, что мы на протяжении трёх лет, так или иначе, объясняли друг другу.  Для передачи можно отобрать наиболее интересное не только для нас, но и слушателей, да и для самого ведущего передачу.  Такая передача может сильно разнообразить весьма однообразную форму вечеров и приблизить к ирландцам весьма острые проблемы сегодняшнего дня.  В таких условиях мне достаточно немного времени, чтобы коротко показать несколько скульптурных работ, что вообще не требует языка, и принять участие в разговоре на английском, что вполне возможно, поскольку тема известна и может быть подготовка.  Мне представляется, что сейчас очень высок интерес общественности к тому, что мы можем обсуждать на самом серьёзном и убедительном уровне.  Возможно, Вы, Ванесса, найдёте время обсудить это предложение с Фергусом, которому я написал прежде, еще не додумавшись, как интересно можно выступить «русским кружком».

До встречи в субботу.  Ваш Лев.

 

15 мая 1986  Дублин

Дорогой Лев, надеюсь, что Connemara произвёл на Вас хорошее впечатление.  Когда я учился в школе, меня отправляли туда несколько раз, чтобы улучшить знание ирландского языка.  Кстати, 25 лет тому назад я встретил там старика, который говорил только по-ирландски, хотя жил и работал десять лет в США.  Он работал на фабрике в Питсбурге со своими друзьями, и не общался с американцами. 

Мне жалко бедных украинцев после катастрофы в Чернобыле.  Интересно подумать, как слаба советская власть при таком бедствии.  В таком случае единственное решение – молиться!  Когда ветер дует при радиации, границы не имеют значения.  Знаете ли Вы, Лев, герб компаний ядерного разоружения?  Когда я был в Австрии несколько лет тому назад, везде в деревне на сараях нарисован этот знак и лозунг против ядерного оружия.  Люди там очень боятся Советского Союза.  Вчера беседовал о катастрофе в Чернобыле с коллегой.  Он сказал, что очень волновался после катастрофы и позвонил своему брату в Англию: боялся, что они никогда не встретятся.  Он вымыл руки и волосы своему сыну из-за боязни радиации. 

Ванесса думает, что лучше выступить в телевизионной программе об искусстве.  В следующий раз напишу Вам вновь о Пастернаке. 

Ваш Фергус.

 

18 мая 1986

Дорогой Фергус, получил сейчас Ваше письмо от 15-го, большое спасибо.  И я, как только меня повезли в медвежий угол, понял, что встретиться с Вами не удастся, и там мне было скучно, хотя мне показали тамошние достопримечательности.  Шёл непрерывный дождь, а бесконечное обсуждение было скучным и бестолковым.  Говорили о том, кто, какую, и для какого места будет делать в сентябре скульптуру.  Я не представляю, что будет со мной в этом далёком будущем.  Сказал об этом и устранился.  Интересным было только открытие с обильным возлиянием и закуской.  Я был вроде чеховского генерала.  Даже местный сенатор весело приветствовал моё присутствие.  С этим, очень ирландским человеком, мы быстро подружились, и он сказал, что его лучший друг – хозяин таверны «Томас Мур» в Вэксфорде, и что если я туда буду ходить, то всегда буду пьян бесплатно. Затем все дружно кинулись в паб.  Там я обсуждал все аспекты важнейшей проблемы – самогона.  Рассказывал о русских способах изготовления и употребления, а мне рассказали о самодельном виски.  Тут один дублинский скульптор сказал, когда мы уже говорили о моей особе, что я не единственный скульптор из России в Ирландии, что есть ещё один из Москвы.  Он всё время выставляется, процветает, замечательный художник и к тому же ещё критик.  Тут я опомнился, несколько придя в себя от изумления, и вскоре по наводящим вопросам понял, что надежда встретиться с русским человеком также быстро померкла, как и возникла.  И вновь я сидел в полном одиночестве, где-то на краю земли: то молва меня перенесла в столицу и разукрасила по всем правилам ирландского поэтического воображения. 

Главное, были интересные знакомства.  Молодой гоулвэйский художник Томас начал с того, что сказал: он специально ездил в Лондон, чтобы посмотреть «Ностальгию» Тарковского.  Когда я сказал, что знал ещё мальчишкой будущего режиссёра, поскольку был знаком с его отцом Арсением, то я увидел, что Томас прямо-таки обожает меня.  Однако вскоре мы охладели друг к другу.  Томас оказался очень уж левым: Америка – ад, Советы – рай, Рейган – сатана, Горбачёв – ангел небесный.  Но после трудного разговора, а мой собеседник оказался умным человеком, мы расстались друзьями.  Он дал свой адрес и пригласил в гости. 

Дорогой Фергус, если бы только «молчание», то полбеды, главное – это новая ложь, превращающая несчастье чуть ли не в свою противоположность, в новую победу самого передового общественного устройства: сплочение советского народа, выявление лучших свойств народа и одновременно – истеричность, и обречённость Запада.  Если бы Вы стали слушать советское радио, то не смогли бы понять, о чём же идёт речь.  Была дана новая  формула, впервые произнесённая позавчера Горбачёвым в выступлении по ТВ: «постигшая нас беда» (перед тем никто, конечно, и не догадывался).  Сейчас эта формула тысячекратно повторяется в патетических интонациях дикторов, словно фанфары победы.  Как стыдно и гнусно каждому из нас! 

Судите сами: около двух десятков лет назад вся Россия оцепенела в страхе перед эпидемией холеры, что была на юге, в низовьях Волги, временами прорываясь в центр.  Поползли слухи о многих тысячах умерших, о подбрасываемых диверсантами ампулах с инфекцией в воду, евреях, как всегда, им содействующих, и т.д.  Официальная же власть хранила молчание, назвав всё происходящее очередным блефом западной пропаганды, раздувшей единичные случаи до степени эпидемии. 

А незадолго перед тем был взрыв в Кыштыме.  Более десятка лет после него рыбаки со всех озёр Челябинской области ловили святящуюся рыбу.  Я с превеликим удовольствием поедал эту рыбу, а также с Белоярского пруда, на берегу которого, вблизи Свердловска, работает атомная станция.  Я был однажды на этой станции, когда принимал участие в приёмке монументально-художественной работы на ней.  Особенно хороша подлёдная рыбалка на этих прудах, и я отлично помню, как покойный мой друг Геннадий Мосин, любивший рыбачить на Белоярке, вернувшись, демонстрировал дома на кухне, когда выключался свет, лёгкий, мерцающий свет от рыбы.  А затем самолично варил великолепную уху, на которую собиралась наша художническая братия.  Под весёлое остроумие по поводу светящегося нимба (священного, небесного – обычное богохульствование безбожников), запивая водочкой, поедали дымящуюся уху с превеликим удовольствием.  А потом Геннадий обнаружил у себя опухоль, и сколько ни тянула его уралмашевская старуха (помните, та самая, что спасла от смертельной болезни его сына Алёшу), сушил его тело рак.  И на открытии своей последней выставки в Москве он сидел уже немощный, всё понявший и просветлённый – великий и почти безвестный художник земли русской.  Как знать, сколь велика в его ранней смерти роль рыбалок вблизи атомной станции?!  Никто никогда не проверял его на предмет радиации.  Я не думаю, что найдётся на Урале такой решительный врач.  Хотя постоянно, полушутя, говорили, что по улицам Свердловска и Челябинска ездят специальные автомобили-лаборатории, замеряя невероятно высокий уровень радиации.  Специалисты удивлялись, что пешеходы на улицах ходят, как ни в чём не бывало, хотя по науке им положено всем быть трупами.  А шуткам нет конца, и в большинстве того рода, что русскому человеку всё нипочём: ни голод, ни холод, ни пуля его не берёт, ни атом, ни советская власть.  Он как Ванька-встанька, и нет такой силы, чтобы справиться с ним. 

Если Вы переведёте это письмо коллеге, который мыл руки свои и голову сына, и в тревоге позвонил брату, тот, не зная ни меня, ни моих друзей, наверное, только разведёт руками: «Что Вы, дорогой Фергус, то же варвары, дикие пещерные люди, наивные, как дети.  Ничто не может научить таких, даже гибель миллионов».  В чём-то он будет прав, ведь ему не понять, что в условиях глубочайшей неволи, лжи и страха такие беды вроде развлечения: хоть что-то происходит, хоть как-то задевает устои непоколебимой и вечной власти.  И даже если и погибло в действительности не два человека, а две тысячи, то это может беспокоить только действительно наивных западных людей, поскольку русские давно потеряли интерес к поиску истины, в ожидании истины, исходящей от власть предержащих.  Какая разница!  Признание гибели вообще, как факта, уже нечто новое!  Пусть названы по имени двое!  Это уже почти революция, быть может, та самая, столь долгожданная на Западе, реформа, которую там так ждали, а когда она свершилась – прозевали.  А русский народ, хотя и недоверчив, но проще и умнее, а потому как вновь не выпить!  Говорят же, что она – водочка – сильнее самого атома, а уж неразбавленный спирт достать, да закусить той самой, с ореолом, ухой, так можно отпраздновать и даже выпить за Горбача, хотя, конечно, хитрован и жулик.  Всё же, когда заранее объявили о выступлении по ТВ, душа затрепетала в надежде: «А ну как рубанёт всю правду-матушку, без всякой там политики, и сразу поставит к стенке хохлов, что заткнули рот и даже обманули самого Генерального»!  Ведь только недавно на съезде сам провозгласил войну «комплексу партийной непогрешимости» и сказал: «Нам нужна только правда, без воды».  И вот позавчера ровно в девять вечера встал русский народ, как один, не имея сил спокойно усесться, развалиться перед телевизором на привычном диванчике.  Все понимали: пришла историческая минута, «момент истины», как сказал бы поэт, который, как ему и положено, занял позицию несколько в стороне.  И хотя его губы невольно чуть иронически кривились, на самом деле и он ждал чуда, иначе на кой леший САМОМУ выступать, можно было бы, как всегда, прикрыться безликим щитом ТАСС.  И действительно, в самом начало было произнесено ключевое слово, неслыханное от Вождя с самой войны – «беда».  Душа чуть потеплела, даже сердце дрогнуло ожиданием: «Сейчас рубанёт, да по-русски, с плеча!  Знать, понимает, что от него, Горбача, ждут»!  Но шли минуты, текли, как вода, слова, стёртые в надоевшую пыль пропагандистской машины.  Теперь не видно было лица Самого, только кружились жернова государственной мельницы, да сыпалась из них струйка пыли куда более ядовитой, чем вся чернобыльская радиация. 

Кое-кто уже развалился на диванчике, нагло скалясь обманутой надежде.  Кое-кто потянулся отпраздновать отрезвление – пора было опохмелиться, благо, на тот день подбросили водочку, и всем досталось, хотя и не без очередей, да кто на них, очереди, внимание обращает, если потом в карманах забулькала родимая!  Вот он, ответ, родимой партии и правительству – единым махом, залпом, и без закуси!  А потом – по второй, да третьей!  Кто-то, по пьянке, начал вспоминать Никиту, как «Наш Никита Сергеевич», не успев поклясться, что догонит и перегонит Америку, посадил на голодуху весь родимый народец, но хоть водочку не отнял – на том спасибо.  Кто-то возразил, что Никита был хохол, потому и довёл русских до ниточки.  Кто-то стал возражать: мол, коммунист - он без роду-племени, что хохол, что жид, что русский.  Он – как саранча, всем враг.  Вскоре народ был пьян и подрёмывал на своём диванчике – «безмолвствовал». 

А что поэт?  Он только чертыхнулся своей простоте, наивной надежде, вспомнил, как искренне он «откликнулся» на призыв съезда «жить по правде»: напечатал взволнованное, искреннее стихотворение, был обласкан самим Генсеком и его женой, а этот вечер ждал в томлении, словно свой собственный рок.  Так оно и было - он пришёл к себе и покончил с собой.  Как именно: застрелился или повесился, а может быть, напился чего – выяснить не удалось, поскольку это тоже тайна, причём, государственная, как и чернобыльская. 

Конечно, Фергус, это совершенно удивительно, что мы живём изо дня в день внутри Апокалипсиса, а когда одно только слово «полынь» - чернобыль – обращает нас к Библии, к книге «Откровение», мы с Вами, будучи людьми религиозными, вдруг восклицаем: «Интересное совпадение»!  Увы, не только…  Чернобыль, полынь – это не более как симптом болезни, возможно – конца.  Быть может, мы все еще позавидуем тому самому поэту, который уже сейчас всё не только почувствовал, но и осознал – «…говорил и действовал так, чтоб убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя»   («Откровение» 13, 15).

… Люся получила приглашение на интервью в Брей, куда поедет в понедельник автобусом.  Речь идёт о полугодичном курсе для инженеров, но она всё же попробует.  Так что в субботу, 24-го, вероятно, я приеду один.  Если не трудно, позвоните Мартину, я отправил ему два пакета с фотографиями.  Что у него слышно, напишите, пожалуйста. 

Привет Вашим всем.  Ваш Лев. 

 

26 мая 1986  Ирландия

Дорогой Мишенька, сейчас пришло твоё письмо от начала мая, какая для нас радость!  И как редко ты даришь её нам, но не судьи мы тебе, так уж у тебя действительно складывается. 

Разумеется, я понимаю, что самим письмом ты создаёшь ещё одну новую картину, имеющую весьма отдалённое сходство с реальностью, с твоей собственной персоной, таков твой художнический стиль.  Мне просто известно, насколько ты не бесплоден, и очень жаль, что я не могу посмотреть твои вещи хотя бы в репродукциях.  Но в начале письма отвечаю на твои вопросы. 

Дети в Ирландии вымахали, Маша обогнала меня, а Миша догоняет маму.  У них последняя неделя занятий пред экзаменами.  Они вполне современны, увлечения их весьма поверхностны: немножко играют, немножко рисуют, проявляя способности, и не более.  Сейчас у них возраст становления, и возможны крутые повороты.  Главное – они внимательны и нежны к нам.  Быть может, эти годы – наши лучшие годы, страшно подумать, что будет, когда покинут нас. 

В Америке Люся видела много разного.  Дружеское участие, которое теперь не измерить, не оплатить – это основной фон её тамошней жизни.  В Нью-Йорке наконец-то нашла утешение в русской церкви, и одно время жила в доме настоятеля – нашего давнего друга.  Неожиданно было участие Юры Красного и многих других, которых, как говаривал Гена, там проклевал жареный петух.  Но у Эрика задница, должно быть, казённая: он, как увидел Люсю, отпрыгнул и был таков.  Рубену напишу, как давно видел ты его?  Буду ждать каталог, а пока Вите спасибо – не забыл, и что уже мне начертал.  Буду ждать оказии.  Вот Малахитку дождался, и уже как-то прочитал здесь лекцию о книге самой и Гениной работе. 

Как ни странно, но и к нам пришла весна.  Год был тяжёлым, самым холодным за 60 лет, и до сих пор солнышко только временами чуть прорывается.  Остров наш совсем размок, и, как поётся в песенке Максима Дунаевского – «полгода плохая погода, полгода – совсем никуда».  Так что я даже не вылезал ещё в свой дворик и даже не начал преобразовывать сарай под мастерскую.  Есть у меня всякие идеи, но Ирландия – не Израиль, и найти здесь делового агента, помощника, не удаётся – только болтовня.  А пока я со скрежетом зубовным грызу черновик, который стремительно настрочил в Люсино отсутствие.  Сам понимаешь, это – новый для меня жанр, идёт туго, но известно по опыту: момент инерции прошибать надо лбом.  Хуже то, что вновь потяжелел, потерял с Люсиной стряпнёй стройность, лёгкость, но возвращаюсь к бегу.  Сковывает благополучие, вдруг настигнувшее получением гранта.  Чувство опасности, нервное напряжение – необходимое условие моего творческого самочувствия.  Лучше всего работается после ночей с кошмарами, когда встаёшь в изнурении, разбитым и несчастным. 

Изображаю давнее и настоящее, в котором все мы – вместе, и Гена, конечно.  В том пространстве все бессмертны, внимательны ко всему, что происходит, слышу интонации.  Сходство, конечно, есть, как скажем, твои слова в письме: «плетёшься в мастерскую и пытаешься что-то сделать», - с твоим действительным движением к мольберту и работой.  Всё это в порядке вещей, и когда сегодня утром, прочитав твоё письмо, Люся расплакалась, я удивился: как можно столь не эстетично принимать слова художника! 

День Победы я отпраздновал глубокой ночью в трактире на Северо-Западной оконечности Ирландии (Коннамара Вест), где буквально заповедник старины.  Это – место паломничества цивилизованных туристов, движимых тоской по давно исчезнувшей простоте жизни.  Но и там уже местные жители говорят по-английски.  А вообще, я поехал туда на сборище ирландских скульпторов, приглашенных тамошним графством, чтобы уговорить нас вновь приехать туда в сентябре, пожить на всём готовом, срубить из дерева скульптуру, какую Господь на душу положит, и получить за это по 500 фунтов.  Я не смог дать определённый ответ, поскольку столь отдалённое будущее я совсем не вижу.  Дело в том, что Люся одновременно ищет работу и по русскому языку, и по программированию.  Сейчас отправила письмо в Шотландский университет, где, по слухам, нет русских.  Устроиться на службу под пятьдесят – трудно, почти невозможно.  В связи с этим есть у меня разные планы, жить на грант – скучно.  Но прежде надо бы получить ирландские паспорта.  Есть план, связанный с Грецией, точнее, с островом Самос, состоящий целиком из скульптурного мрамора.  Туда уехал знакомый скульптор, но для начала необходимо немножко разбогатеть, как в Израиле. 

… Вот и доболтался я с тобой, Мишенька, до ланча.  Уже по «Маяку» звучат позывные: «Подмосковные вечера», каждые полчаса моей здешней жизни чётко отрезая на узкие ломтики.  Печально поёт Сенчина, ей вторит кто-то симпатичным баритоном, нет ни расстояния, ни времени, и ты – рядышком, брюхом навалившись на стол.  Я сижу в кресле у окошка, в которое с утра, бывает, что и светит, как сегодня, солнышко, поставив на стул машинку, стучу этот текст.  За ланчем повспоминали с Люсей Рубена.  Как первый раз он  встретил меня в Челябинске, и как в последний раз что-то стал обижаться на статью в связи с его выставкой, но потом – отошёл.  Странно, что это не тени прошлого, а всё ещё наша быль – мы сами.  Есть перенос, перестановка точек соприкосновения, самого вещества жизни.  Куда труднее даётся фиксация «мгновенье - замри» в искусстве, в нашем с тобой деле.  Но ведь просто путь, пребывание в движении к цели, постоянно исчезающей, и есть счастье.  Когда я молюсь перед сном, то, прежде всего, сердцем своим благодарю за избранность, назначенность, как бы временами не представлялась мне она ношей непомерной, не по плечу.  ЕМУ всегда виднее.  Только на это и возможно уповать.  Очень трудно, и всё ж – необходимо.  Профессиональное одиночество здесь не случайно, только единицы художников формально считаются «свободными», занятыми «чистым искусством». В нашем графстве и городе есть ещё только два, но и они постоянно суетятся.   Так что, кроме симпатий, я ничего здесь не обретаю, ничем не обрастаю.  Есть маленький кружок, но не художников, а русскоговорящих в Дублине, очень мне интересный.  Вот в субботу новая встреча, а на неделе – переписка…

 

3 июня 1986

Дорогой Фергус, рад вновь приветствовать Вас! 

Только что я написал Ванессе письмо о том, как я счастлив в Ирландии, уже только потому, что обрёл здесь друзей – на чужбине, вдали от моих родин – физической и исторической.  Помните, Альберт Эйнштейн как-то сказал: «Господь не бывает злонамерен, а ироничным – частенько».  Увы, мне довольно часто приходится вспоминать это меткое замечание.  В такой глуши, как Вэксфорд, тупике, как сказал мне теперешний наш епископ Комски (когда ещё был епископом в Дублине), где не место художнику - легко было потеряться, пасть духом, запить горькую.  Благо, под каждым боком по трактиру: знай, просаживай там весь свой грант в злой обиде на весь мир, семью и Господа самого.

Я узнал в Ирландии сатану, дьявола, впервые так близко увидел его лицо, его хищные клыки, его пасть сквозь непременную улыбку искушения, участия и сердечности.  Моя последняя попытка обрести в общности людей истину первых христианских общин разрушилась окончательно.  В последний раз я доверился слепо, как младенец, протягивающий всем свои ручонки.  И только тогда, когда было пройдено изгнание через поношение, когда все, без исключения, с кем жил и работал, делил кусок хлеба, оказались клятвопреступниками, наслаждающимися слезами детей моих и моим страданием, только тогда Бог ниспослал благодать свою – так тонко, без очевидности.  Быть может, чтобы ещё раз увериться – достоин.

Последнее слово написал в большом сомнении, очень хочется верить – достоин.  Но, с другой стороны, Господь так много дал мне, наделил полной мерой.  Как воскликнул много лет назад мой друг Миша Брусиловский: «Что ещё тебе надо?!» 

И всё же Ирландия обернулась ко мне другой стороной: творчество, участие и друзья, материальный достаток.  Благодарение Господу нашему! 

… Письмо продолжаю во вторник, после затянувшихся выходных.  Наконец-то стало тепло, хотя сегодня вновь облачно, и только временами солнышко вдруг высвечивает огромное лохматое небо над Ирландией, почти не заметив её землю.  Меня всё более потрясает непрестанно меняющаяся картина небес, тональная тонкость и богатство ритмов с использованием самых деликатных средств.  Вероятно, тот, кто ведает у Господа Ирландией, в высшей степени эстет, и потому сей небожитель окружает себя не роскошью золотистых царских одеяний, а тончайшими серо-серебристыми хоромами, полупрозрачными сводами, не уставая окроплять нас своей благодатью.  Впрочем, его мало волнует, надо думать, наша бренная земля.  Только, видать, как всякий артист, небожитель архангельского чина не лишён авторского самолюбия и неравнодушен к нашему с вами впечатлению.  А возможно, я ошибаюсь, и ему наплевать на земную юдоль, и занят он только тем, что непрестанно меняет свои небесные одеяния и красуется собой, как голливудская кинозвезда.  Так или иначе, но и мы получаем нескончаемую радость, жаль только, что люди настолько притянуты к земле, к её заботам, что обратиться к небесам уже не остаётся ни времени, ни сил. 

Я собираюсь, и уже начал фотографировать небеса, условно это будет серия под названием «Небо Ирландии».  Для этого у меня есть специальная техника.

Дорогой Фергус, надеюсь, что в пятницу, когда будете отвозить скульптуру, всё пройдёт спокойно, с ней нельзя суетиться и торопиться.  Заранее благодарен Вам за все заботы.

Люся отпечатала на компьютере письмо с вашими с Мартином именами и отправила в Шотландию.  Я подумал, и решил пока воздержаться с отправкой своих бумаг на конкурс.

 

8 июня 1986

Дорогие мои, здравствуйте!  Что-то опять нет от вас писем, последнее Витино было ещё перед возвращением Люси, а она уже четвёртый месяц дома. 

Мы очень часто, слишком часто вспоминаем Израиль и, прежде всего – вас.  И сейчас, когда у нас с Вами, Виктор, вновь годовщина, сердечно поздравляю с очередным днем рождения и желаю здоровья, бодрости, удач во всём. 

А у меня нынче не просто очередная дата, а круглая – 60 лет.  Вчера, в субботу, отпраздновали с нашими русскоговорящими ирландцами в Дублине, в кругу Вам известных и других, не менее приятных людей в доме Ванессы – скрипачки из симфонического оркестра.  Все они очень усовершенствовались в языке, теперь это действительно круг друзей.  На неделе мы пишем друг другу письма – это не просто упражнения по письму, но и обмен различными идеями, информацией.  Они подарили мне новый компьютер неделю назад, но это просто повод.  На самом деле компьютер необходим Люсе и детям, его также используют в качестве электрической пишущей машинки.  Жаль, что пишет он только по-английски. 

Вчера я нахлестался, заглотав целиком бутылку смирновской водки.  Люся вновь в панике – «пьяница».  Вчера же были в Дублине на выставке, где стоят мои новые вещи и устроители надеются продать их, они – как бельмо на фоне  других авторов.   

Мы дружно, во время прогулок, вспоминаем иврит.  И, как ни странно, я вспоминаю больше слов, хотя Люся и разговаривала на иврите в Америке.  Это, вероятно, потому, что я часто слушаю радио из Иерусалима на иврите, а песни – с особым удовольствием.   

Наш статус – юридический и экономический, образуется сам собой, без видимых усилий с нашей стороны.  Грант мой, понятное дело, уходит на жизнь.  Эта очень спокойно-благополучная жизнь вредна моему характеру и творчеству, интенсивность резко упала.  Люся много занимается, но с устройством на работу пока не получается.    

 

13 июня 1986  Дублин

Дорогой Лев, к сожалению, не продали ни одной из Ваших скульптур на выставке, и я привёз их домой.  Вы не удивляйтесь, что купили большинство скульптур других авторов: мужчины всегда интересуются дешёвыми (!) обнажёнными женщинами. 

Сейчас я как плохой школьник – не знаю, что писать дальше.  В последний раз мы говорили о «Гамлете» в переводе Пастернака, есть ли у Вас эта пьеса?  Я очень хотел бы её прочитать и сравнить с оригиналом Шекспира.  В своей книге о Пастернаке Де Маллак пишет, что он присутствовал при публичном чтении «Гамлета» Б.Л. в МГУ и в Доме писателей в 1940 году.  Восторженная толпа интеллигентов и студентов проложила себе дорогу в зал, а после чтения поклонницы окружила Бориса Леонидовича.  К сожалению, его «Гамлета» не поставили. 

Недавно я взял из библиотеки книгу Шафаревича «Социализм как явление мировой истории» (английский перевод).  Напишу о ней в следующий раз. 

Фергус.

 

Июнь 1986  Свердловск

Дорогой Лёвка!  Поздравляю тебя, наверное, уже с прошедшим шестидесятилетием!!!  Здоровья тебе и твоим близким, и всего, что ты бы себе желал!  Если бы ты занимался политикой, то этот возраст – на уровне детского сада.  Если бы ты выступал в роли любовника, то опыт житейский в этом возрасте дороже всего остального.  Ну, а для человека, который занимается скульптурой, возраста не существует.  Итак, вперёд!!!

Лёвка, дорогой, недавно я ездил в гости к маме, собрался съездить ко Льву Горелику, через два года ему шестьдесят.  Увижусь - напишу.  Получил ли ты от меня письмо?  Пишу тебе коротенькую писульку, собрался съездить в деревню.  Привет твоим замечательным Мишеньке, Машеньке, Люсеньке.  Здоровья вам! 

Пиши.  Твой Миша.

 

14 июня 1986

Дорогой Фергус, приветствую Вас!

По возвращении я всё собирался написать Вам, да только силёнок совсем не было.  Дело в том, что на первой же своей службе в Иерусалиме я столкнулся с миллионером.  Он нанял меня сторожить его дом, поначалу пустой.  Удостоен службы я был только по той причине, что хозяин пожелал иметь сторожа с самой высокой интеллигентной профессией.  А поскольку моё тогдашнее положение официально именовалось «менакер оманут», что означает художественный критик, то соревноваться со мной никак не могли другие высокообразованные «академаим» - так называют в Израиле людей с высшим образованием. 

Вся беда заключалась в том, что охранять-то было нечего!  Огромный, наподобие пассажирского корабля с высокими палубами-лоджиями дом украсть было трудно.  Все двери многократно запирались секретными замками и были снабжены дистанционной сигнализацией.  У меня была комната с диваном, ночью я великолепно, как никогда прежде и потом, не отсыпался.  Ведь то был золотой сон в самом буквальном смысле: сопровождение, аккомпанемент из мерно падающих каждый час золотых монет навевал счастливый, глубокий сон.  Но вскоре я привык и к этому, стало скучно, и я обнаружил, что не могу ни писать, ни читать – я превратился в собственного Цербера.  Хозяин никогда не проверял меня, иногда в субботу он наведывался, и на скверной мешанине русского, идиша и иврита говорил, что если мне очень уж надоело, то я могу побывать дома.  Мало того, что мне всё время хотелось удрать, так он ещё искушал!  Разумеется, я держал себя в узде и был начеку, ни на минуту не выпуская свой драгоценный особняк из поля своего внимания, и потому целыми часами вышагивал по  короткой и зелёной улочке с барскими особняками, с огромным револьвером на ремне – такие бывают только в вестернах у ковбоев.  Постепенно я познакомился с обитателями улочки.  Большинство из них были старые евреи из Германии с живой памятью о лагерях смерти.  Среди стариков особенно примечателен был бывший раввин Парижа – философ и поэт.  Каждый вечер он приходил удостовериться, что я жив-здоров, и что у меня есть постель, на которой я могу спать до утра. 

Очень трудно оказалось охранять самого себя, быть собственным сторожем.  Вот я и вышагивал от перекрёстка до перекрёстка, начальственно посматривая на охраняемую собственность, пока не натёр ноги до крови.  Вскоре небывалая слабость свалила меня дома, и я не смог отправиться на службу.  А навестившая нас по старой дружбе Вера Агурская, увидев мои стёртые до крови ноги, поставила диагноз: воспаление лимфатических желёз.  Пришлось мне валяться несколько дней, поправка шла плохо – спать бесплатно я уже не мог!  Благодетель мой ещё подержал меня некоторое время, но потом из Америки доставили особо бдительного и неусыпного сторожа – электронного. 

Так закончилось моё первое общение с миллионерами.  На память осталась болезнь: малейшая потертость или царапина возбуждают заболевание.  И каждый раз всё это сопровождается слабостью, полнейшей апатией.  Нега постельной неподвижности и предсмертной тишины сладко баюкает и навевает нечто вечное, молитвенное.  Даже молиться во спасение живота своего нет охоты и сил!  Раньше помогала водка, но в последний раз только ненадолго возбудила кровь, а потом я вновь валялся целыми днями.  Я понимаю, как Вам и всем остальным было противно наблюдать, как старый дурак, ошалев от жадности, заглотал бутылку водки, бахвалясь на все лады.  А жена моя, приняв сие событие как рецидив застарелого пьянства с целью унижения достоинства её, закусила удила.  Да только сам Господь остановил.  Отворив Библию, она прочитала: стыдись, глупая, грех великий не прощать того, у кого печаль безмерная! 

Честно говоря, совсем неожиданно вынырнуло прошлое.  Собирался писать Вам о выставке, на которой странно было видеть свои вещи, как вообще странно было бы прийти в книжный магазин и обнаружить в обычных книжных переплётах авторские черновики, припудренные и принаряженные, но рабочие, необычайно интересные для исследователя, материалы.  Это пошло с французских импрессионистов.  В основе самого понятия лежало то самое впечатление, которое было важно охватить мгновенно и зафиксировать, запечатлеть.  Сами они – великие французы - были ещё весьма серьёзны и академичны, и картины ещё оставались картинами – зрелищем, кабы с другой стороны не рубанул по традиции выставлять «вещь», а не наброски и этюды к ней, Сезанн.  Потом и в литературе, и в музыке стали стираться грани между задуманной, завершённой вещью и невольным капризом, мимолётным чувством.  Есть ещё и другая сторона.  Одно дело: черновики-наброски-картоны Леонардо (один из них – в Лондоне, видели?), где зрима сама печать Господа, гения – или нашего с вами современника.  А самое обидное, красота лика Творца: природы, человека требуют вновь творца – художника, для воссоздания черт Его по законам искусства.  Пассивное, скрупулёзное, самое дотошное приближение только отдаляет, поскольку искусство – это иной мир. 

Мне не хотелось бы сейчас толковать именно на тему: что такое искусство, просто хотелось бы вместе с Вами взглянуть со стороны и понять, как далеки мои странные, с позволения сказать, женские формы от всего того, что услаждало взгляд.  И как наивно было бояться, что купят оригиналы, и не удастся отлить копии.   

Я рад, что вещи нравятся Вам, Мари и всему семейству.  Что ещё надо художнику?  Признание друзей – это истинное прижизненное признание.  Тот, кто не понимает сей простой истины, ищет иных, более вещественных и громких доказательств.  Тот не понял ничего из благодатей Господа.  Так что можете не торопиться возвращать, если они не мешают. 

Как ни странно – пришло лето.  Хорошо бы Вам с Мари приехать к нам и отдохнуть день-другой.  Люся готовится к интервью и занимается домом.  Пришло ли Вам с Мартином письмо из Шотландии?  Миссис Гринвуд написала в Эдинбургский университет письмо, всячески нахвалив Люсю.  Вчера она сама позвонила Люсе и очень долго разговаривала, давая всякого рода советы, в том числе отправить бумаги на кафедру славистики в университет Белфаста.  Так что, сверх всякого ожидания, Люся получила ту самую поддержку, о которой Вы как-то говорили. 

На новой неделе я постараюсь вновь вернуться к книге, в её пленительный для меня ритм русской жизни.  Самое трудное – постоянно останавливать себя, не давая себе ни на минуту забыться и пуститься в рассуждения и размышления, на которые мы, русско-пишущие, так горазды. 

Во время своего творческого простоя я слушал много радио.  «Свобода» зациклилась на одних и тех же именах: Синявский, Максимов, Войнович и Виктор Некрасов.  Последнего я очень люблю, почти всю свою сознательную жизнь.  Но все они, в том числе и мой любимец, имея по полчаса эфирного времени каждый Божий день, стали невероятными болтунами.  Представьте себе, что даже очень умный человек может говорить много лишнего, а главное – глупостей.  И удивительно бездарно.  Потому как всепозволительность: ни цензора, ни редактора, ни просто нормального товарища, который может сказать: «Слушай, перестань дурака валять, смени пластинку!»  И главное, они давно не «лепят образы», а чешут языком наподобие того, как я это делаю в своих письмах к Вам.  Но Вы сами назвались их читать, так что Господь, надеюсь, простит меня.  И ещё одно обстоятельство.  Душа писателя, художника постоянно должна быть охвачена  смертельной болью.  Только творчество спасает от немедленной гибели, экзистенция – условие творчества. 

А тут ироничная судьба, низвергнув на самый низ социальной лестницы, одновременно одаривает грантом и ставит в один ряд с безработными ирландцами.  Точнее, в одну очередь с получающими недельное пособие.  Это благополучие на минимуме столь эфемерно, что непонятно, как можно быть столь счастливым, как Ваш покорный слуга. 

Ваш Лев.

 

17 июня 1986

Дорогой Фергус, здравствуйте! 

Спасибо за справочник, надеюсь, что он окажется необходимым, если Люся поедет в Шотландию.  Госпожа Гринвуд сказала, что университет оплачивает расходы по вызову на интервью.  Она написала им, что хотя Люся живёт далеко, и расходы могут быть значительные, но Люся стоит того, и как человек, и как специалист.  Но пока всё тихо.  Даже Вам не пришёл запрос на рекомендацию? 

«Гамлета» у меня нет, как, впрочем, и всей остальной русской и мировой литературы.  Вся наша библиотека пропала, точнее – осталась в России.  Прочитать я очень хотел бы в переводе Б.Л., я попрошу друзей в Москве прислать на прочтение.  А вообще-то Вы можете легко заказать любую книгу из любой страны, в том числе – из России через библиотечный коллектор своего университета. 

Мне вновь почудилось, по Вашему пересказу, как автор несколько гипертрофирует всю культурную жизнь России, сводя всё к одной персоне вождя.  На самом деле Сталин был глубоко невежествен.  В мировой литературе, тем более драматургии – ничего не понимал.  Окружение и того меньше смыслило что-либо за пределами марксизма-ленинизма.  Просто всё одарённое и гениальное всегда почти встречается в штыки, при абсолютизме – в особенности.  Недаром китайцы говорят, что гений – беда нации. 

Жду Вашу рецензию на книгу Шафаревича.  Пишу это письмо на новом месте.  В пяти минутах ходьбы от нашего дома есть художественный магазин и галерея Тони Робинсон, где он предложил мне устроить кабинет на последнем этаже.  Так что у меня теперь отдельная комната и необычайно заботливый хозяин.  Это тот самый человек, который организовывал прежде мои выставки в Вэксфорде.  Он художник с хорошим английским образованием, работал в Арт-центре, затем открыл эту мастерскую-магазин-галерею.  А поскольку человек он обстоятельный, и отлично знает своё дело, то оно процветает. 

Мне он симпатичен даже тем, что, как и я в ту ночь, когда СССР играл с Бельгией, молился, чтобы Господь послал удачу маленькой Бельгии.  Так и случилось, и утром мы встретились ещё более приятные друг другу. 

Фергус, удалось ли посмотреть Вам вчера по ТВ фильм о России?  Это был чисто ностальгический, весьма тенденциозный рассказ об умирающей России с акцентом на её злосчастный рок.  Нас поразили русские лица, словно мы никогда не жили там.  Было очень страшно и очень тоскливо, особенно слышать песни и видеть пьяное русское застолье.  Сняли, видимо, люди из России. 

Как планируете Ваше лето?  У нас за домом – садик, сплошное очарование, настоящая дача.  Отцветает белая сирень, но зацвели густо-алые розы.  На стриженой травке мы босиком играем в бадминтон, так что приезжайте с женой на пару деньков – вот Вам и отдых, и практика в языке! 

Ваш Лев.

 

18 июня 1986  Ирландия

Дорогой Мишенька, спасибо тебе за поздравление!  Моё шестидесятилетие отмечалось трижды: в Дублине, в кругу русскоговорящих друзей, в семье, и с тутошними художниками.  К нам домой приходила только одна английская семья – доктор философии Питер с внешностью чеховского интеллигента, с женой и детьми.  Сидели у совсем не лишнего в тот день, 10 июня, ярко горевшего камина: пили вино, чай, да смотрели очередной футбольный матч из Мексики. 

Последняя встреча была с местными художниками.  Вновь была доставлена бутылка смирновской водки, но тут я, только что называется, пригубил. 

Таким образом, я вступил во вторую, зрелую часть жизни, хотя, как видишь, поступки мои менее всего о том свидетельствуют.  Хотелось бы, конечно, повзрослеть, да и пора бы.  Вот и Машенька, прочитав твоё письмо, только всплеснула руками: «Ох уж, эти художники!»  Это она по поводу характеристик возраста.  Впрочем, она сама не скрывает, что, несмотря на все издержки отцовского занятия, ей приятно именно с отцом проводить время: играть в бадминтон, танцевать, ходить на прогулки. 

Ты, разумеется, прав – возраста в скульптуре нет, даже по статистике самый большой срок жизни присуждён скульпторам, живописцы несколько позади.  Как знать, быть может, моё занятие не совсем бескорыстно, поскольку обеспечивает мне юношескую беспечность.  И действительно – беспечность.  Регулярность моего гранта, как ни парадоксально звучит, менее всего содействует тому самому творчеству, на обеспечение которого он выплачивается.  Интенсивность и наполненность душевной жизни тем острее, чем ближе край пропасти, бездны или кружевные берега райских кущ – того самого мира, проникновение в который и есть наше сокровенное желание, для чего и даден нам дар Божий. 

Спасибо за билет-приглашение на выставку Вити.  Было довольно странно читать текст с титулом и наименованиями учреждений – поотвык, однако.

Твой Лёвка.   

 

18 июня 1986  Ирландия

Дорогой брат, спасибо вам с Ирой за поздравления, желаю и вам здоровья и благополучия!  Несколько подивился тому, что в телеграмме была выражена тревога в связи с моим молчанием.  Недели три назад я послал большое письмо с фотографией, на которой ты мог бы увидеть нас путешествующими по Европе.  Очень жаль, если оно не дошло. 

Дома у нас очень славно, а за домом – сад, что твоя дача, там я с детьми играю в бадминтон.  Дети на каникулах.  Маша в основном занята чтением, а Миша купил себе новый велосипед, спиннинг и теперь разъезжает по всему графству, посещая приятелей да пытаясь что-либо выловить.  Но пока о рыбе мы только мечтаем.  Представь себе, сколько можно было нажарить рыбы, если на одну рыбалку спецчерви обходятся в один фунт двадцать!  Одно плохо – дети не хотят продолжать занятия на компьютере, только сочиняют на нём письма своим друзьям, а это очень даже странная и страшная картина, когда само по себе пишущее устройство начинает строчить слова с невероятной скоростью, без каких-либо видимых причин. 

Люся подала документы на конкурс на кафедру русского языка в Эдинбургский университет, у неё три диплома: советский, израильский и американский (программиста).  Но всему ставит предел возраст. 

При всех обстоятельствах, наше настоящее и ближайшее будущее связано с Вэксфордом, Ирландией.  И хотя Юлий Цезарь по климатическим соображениям отказался переправлять свои легионы сюда и остановился на берегах Альбиона, нам здесь нравится.  Хотя за последние две тысячи лет погода здесь не стала лучше, только вот сейчас потеплело, а десятого июня сидел я со своими гостями у нашего жарко горевшего камина, да потягивали винишко. 

Словом, достиг я серединку жизни, вступил в зрелую её пору, а взрослым так пока и не стал.  Миша Брусиловский в своём поздравлении написал, что для человека, занятого скульптурой, возраста вообще нет.  Он, разумеется, прав, и я действительно наблюдаю чисто внешние изменения.  Скульптура ли, вера ли моя благодарная и бесконечная в неизбывность Добра на белом свете, неизменная ли всем вам любовь моя – оставленным и, казалось бы, навсегда покинутым, хранят меня.  Благодарение Господу! 

Конечно, сейчас лучшая летняя пора.  Стали больше гулять, вытаскивая нашу малоподвижную маму на набережную, где вечерами бороздят залив под разноцветными парусами яхты.  Через год примерно надеемся получить ирландские паспорта, и тогда по приглашению вам не будет особого труда приехать к нам в гости, была бы охота да  деньги, кстати, самые минимальные из всех загранпоездок.  Словом, мы ещё надеемся видеть вас, обнять.  А пока желаем хорошего отдыха, доброго здоровья.

 

20 июня 1986  Вэксфорд

Любочка, Яшенька, детки, обнимаю и приветствую вас! 

… Постепенно я впала в довольно плохое состояние – то полнейшей апатии, то, подвергаясь панике по мелочам, то есть реакциям, совершенно не адекватным действительности, в буквальном смысле начинаешь шататься как пьяная.  Купила себе измельчённого корня валерианы.  Сегодня начала пить с утра и вижу, что такой чай очень даже успокаивает, а то уже с утра тошнота к горлу подступает от страхов.  А и случилось-то всего ничего: вчера принесли на дом паспорта, но только израильские, а ирландские Грин-карты не принесли.  И во мне прямо-таки как заряд разорвался - заряд, начинённый разными страхами.  Лёва правильно предположил, что сейчас паспортами занимается новенькая девушка, которая явно ничего не знает (как и оказалось на самом деле).  Напившись валерианы, я пошла в полицию, и Грин-карты были найдены.  Но я с момента этого шока до утра пребывала в бездне, и довела себя до того, что утром встала с отёкшей физиономией, а правый глаз прямо-таки закрылся.

… Тони Робинсон, наш Вэксфордский приятель (приятелем мало его назвать, может быть, ангелом-хранителем Лёвы) предложил Лёве комнатку на верхнем этаже его магазина, куда бы он мог приходить и работать над книгой.  Ибо дома, сами понимаете, невозможно.  Все довольны.  С момента моего приезда Лёва практически перестал работать, и только недавно вошёл в работу как следует. 

Из приятных событий можно назвать покупку стиральной машины.  Освободившись полностью от ручной стирки, я благословила небо.  Как хорошо, на самом деле, иметь стиральную машину.  Понимаешь это, только когда она есть.  Далее, скопив на собственном счету подаренные деньги, Миша попросил у нас добавить половину и купил себе велосипед, на котором и разъезжает по своим друзьям в разных направлениях.  Мы пошли на это, потому что, не домосед по природе, Миша бы извёл нас всех за лето.  А так у нас есть возможность отдохнуть от его энергии, которой он начал прямо-таки наливаться. 

Конечно, мы приложились к нашему НЗ, но сейчас Машенька снова взяла экономию в свои руки и поставила дело очень хорошо.  На последней неделе, благодаря её усилиям, мы вообще истратили на жизнь только 22 фунта.  Просто отдав 50 фунтов за квартиру за две недели, Маша объявила, что мы не можем теперь тратить более трёх фунтов ежедневно, и мы не отошли от такого режима.  Поэтому я полностью доверила это Маше.  Миша, правда, время от времени начинает вопить, что он хочет того-то и того (что, на самом деле, необязательно – разврат, как говорит ваша любимая подруга), но мы втроём наваливаемся на него и хватаем за горло, напоминая о велосипеде, и он быстро смиряется.  Вчера, например, за два дня сэкономив два фунта, мы с Машей пошли купить на эти деньги средство для укрепления волос.  Миша увязался за нами и стал требовать купить ему средство для причёсок и мужской дезодорант.  Мы с Машей твёрдо ему отказали, и он отцепился, правда, всё же устроив мне по дороге ужасную сцену – проигнорировав на дороге машину, пройдя под самым её носом, чуть ли не под колёсами, за что был наказан дома отцом.  Всё это издержки возраста, пройдёт. 

А мелочи эти (денежные) я описала отнюдь не для того, чтобы пожаловаться, а просто даже с удовольствием отметить, что всё относительно, и что на жратву абсолютно хватает, и что мы едим прекрасно, покупая даже овощи и фрукты.  И что на самом деле, в других условиях, мы делаем абсолютно лишние траты, которых можно и не делать.

 

28 июня 1986  Свердловск

Дорогой брат!  Вот уже три месяца как я напрасно жду от тебя письмо, последнее было от 22 февраля.  Неужели письма не доходят, а может быть, ты больше не писал мне?  Я очень переживаю твоё молчание!  В чём дело?  Надеюсь, что моя телеграмма дошла, а я ещё раз поздравляю тебя с юбилеем и разменом седьмого десятка.  Хорошо, если ты не ощущаешь этот переход.  Желаю, чтобы бодрость, работоспособность и оптимизм не покидали тебя ещё много лет!!!

Через два дня уезжаем на дачу, наконец-то наступает отпуск.  Ужасно устал, но не столько от основной работы, как устал физически, так как более двух месяцев занимался ремонтом машины. Всё делал сам, сварщик только два дня работал.  На даче, конечно, очень хорошо, с нетерпение жду общения с природой. 

Недавно я получил орден «Отечественной войны» 2-ой степени за активное участие в боях ВОВ.  Вот вкратце всё о нашем житье-бытье.  Может быть, ты не знаешь, что недавно умер Спартак Киприн, от инфаркта.  Да, всё больше уходят наши одногодки, и даже намного моложе нас. 

Лёвочка, надеюсь, что ты не задержишь с ответом.  Если у тебя есть какая-то обида на меня, то не придавай этому значения, прости старого брюзгу – это возрастное, наверное.  А твои письма мне очень нужны! 

Целую.  Твой Итик.  

 

10 июля 1986  Дублин

Дорогой Лев, сейчас немножко устал, потому что за несколько дней мне надо перечитать экзаменационные работы абитуриентов, а их 600 (всего!).  Ведь у нас только письменные экзамены, и каждый студент пишет примерно по 15 страниц.  «Но, Боже мой, какая скука!» 

Лев, когда я лежал в больнице после своего инфаркта, я очень волновался, молиться было почти невозможно.  Это состояние описывает Пастернак в поэме «В больнице», которую я недавно выучил наизусть. 

Знали ли Вы художника Ефима Ладыженского?  Я прочитал его грустную историю в воспоминания бывшего корреспондента «Нью-Йорк Таймс» в Москве Дэвида Шиплера.  Шиплер посещал несколько раз художника в его студии в Москве и любовался на его живопись.  Художник писал на еврейские темы из своего детства и по рассказам Бабеля.  Его живопись не показывали на выставках в России.  Он эмигрировал в Израиль и вывез с собой все свои работы, но только после уплаты огромного налога.  Если бы ему не разрешили вывезти, он грозился сжечь картины.  Он думал, что его ждёт огромный успех в Израиле как «национального героя».  Но еврейская тема, запрещённая на Западе, оказалась ординарной в Израиле, там работает свободный рынок.  Ладыженский разочаровался в Израиле, стал угрюмым и подозрительным, не верил тем, кто хотел помочь ему.  В конце концов, в отчаянии покончил с собой в 1982 году. 

Шиплер пишет немного о трудностях жизни эмигрантов на Западе, как им трудно найти работу по специальности (например, журналисты).   

До свидания.  Фергус. 

 

11 июля 1986

Дорогой Фергус!  Художника Ладыженского я лично не знал.  Знаком был до самого отъезда с его дочерью, средних лет женщиной, которая сообщила мне о смерти отца буквально в тот же день.  Он жил в Иерусалиме, в престижном районе Рамот, в котором, кстати, я не смог получить квартиру, только самые пробивные, например, Агурский, проникали туда.  Район Рамот считался престижным, хотя это такая же каменная крепость в Иудейской пустыне, что окружает город, как и Неве-Яков (праотец).  В Неве-Яков попадала менее пробивная публика, в основном интеллигенция.  Представляете себе, вчерашним столичным жителям оказаться в каменных мешках, да в мароканско-грузинском окружении! 

Ладыженский действительно привёз огромную выставку, её выкупили на деньги, собранные специальным еврейским комитетом.  Очень шумно встретили и самого художника, и выставку, которая вскоре открылась в залах национального музея Израиля в Иерусалиме.  По-моему, это был единственный такой случай внимания и почёта, была большая пресса и т.д.  Так что с точки зрения любого, даже самого избалованного успехом автора, всё было ОК. 

Другое дело, что он поставил перед устроителями нелепую, с точки зрения государства и музея, обязательство: купить, приобрести всю его выставку целиком.  Сами понимаете, что это было невозможно.  Автор смертельно обиделся, закрылся дома и отказался продавать вещи, как это и принято – поштучно.  Мои друзья были очень близки с ним, звали.  Я же не спешил посетить старика, поскольку моя позиция художественного критика была ещё сильна во мне, а я не мог сказать ничего хорошего.  Дело в том, что быстро возникшее равнодушие к этой живописи объясняется совсем не темой, не еврейством (для примера назову М. Шагала, интерес к еврейской теме здесь ведь не пропадает и не пропадёт), а тем, что язык живописи был чисто ученический, заимствованный от двадцатых годов (запрещённый тогда в России, как формалистический), индивидуально, личностно мало оригинальный.  Философский же кругозор не выходил за рамки чисто эгоистической местечковой исключительности. 

Конечно, было много милого, тёплого на выставке, но и немало претенциозного.  Словом, как обычно.  Кажется, в конце концов, дочь стала торговать его вещами.  Я последний раз встретился с ней там, где продавалась моя бронза – в «Плазе».  На стене висели хорошие холсты, но никто не желал их покупать, поскольку историко-этнографический акцент явно превалировал, а большого имени не было – иначе американские туристы не покупают. 

Помню, смерть старика крепко подействовала на меня, я и сам был, что называется, хорош.  Хамсины и общее напряжение довели до полного нервного и психического, да и физического, измождения.  Думаю, что конец Ладыженского был омрачён объективно, а обстоятельства, связанные с тем, что описывает автор статьи, - вторичные, чрезвычайно выгодные для подогрева журналистом интереса к теме.  Словом, это неоднозначно.

Что касается темы трудоустройства на Западе.  Тут много сторон, важнейшая из них: советский специалист в гуманитарных областях готовился как работник идеологического фронта, к действительной интеллигенции, по понятию, отношения не имеет, что и обнаруживается довольно быстро в иных условиях.  Все исключения из этого правила, а их прискорбно мало – чисто личные заслуги каждого, и, как правило, это были противники или устоявшие, сохранившие иные ценности – не советские. 

Дорогой Фергус, наша жизнь потихоньку наладилась и в условиях детских каникул, так что мы не очень переживаем молчание Эдинбурга.  Конечно, это странно, но надеемся, что всё же доведут до нашего сведения, что там с конкурсом. 

Ваш Лев.

14 июля 1986  Свердловск

Дорогие мои, золотые, далёкие, близкие ирландцы!!!  Получил от тебя, Лев, два замечательных письма, где ты в ярких красках с присущей тебе лёгкостью и очарованием рассказал про ваше житие-бытие.  То, что ты заглатываешь целиком бутылку, Лев, это безобразие.  В нашем возрасте нужна умеренность.  Единственное оправдание – это то, что это от радости.  Ничего нет хуже - пить, когда на душе тошно.  Тошнит вдвойне. 

Лев, что касается дождей.  В это лето в Свердловске выпала норма лет на сто вперёд.  Только сто пятьдесят лет назад, говорят, были такие ливни.  Так что это у нас есть, но дожди когда-то кончаются. 

Сегодня 14 июля.  Солнышко.  Народ в деревне.  Лёва, разве я тебе ничего не писал о Волынах?  Это деревня, где поселилось полСоюза художников.  Дорога туда на Шалю, приезжаешь в Кузино, потом на поезд, который везёт тебя на старую утку.  Волыны – первая остановка через 20 минут, и ты в раю.  У меня домик, как ты помнишь.  Старые уральские крытые дворы.  С огорода открываются дали, леса, поля, опять леса, река.  «Редкая птица не долетит до середины».  Утром и вечером туманы.  Банька, правда, не моя, Толи Калашникова – сосед мой.  Хорошо!  Эх, Лёвка, полжизни отдать, тебя бы сюда, хоть одну ночку посидеть.  А потом, ты – в Ирландию, я – в мастерскую. 

Лев, «18-й год» - у нас был с Геной первый вариант.  Гена его свернул в трубку, и он пролежал в мастерской без малого 25 лет.  И, наверное, лежал бы ещё, но мастерскую Гены отдали Толе Калашникову.  Это очень талантливый художник, и очень хороший парень.  Так вот, я холст развернул с Люсей (Мосиной).  Он был в очень хорошей сохранности.  Немного его отреставрировал, и его купил свердловский музей. 

Лев, интересно, ты смотрел мексиканские игры?  За кого ты болел?  Интересно, Мишенька наш тоже болельщик?  Как тебе нравится Марадона?  Хорошо играет, мерзавец!  Ну, да ладно, это лирическое отступление. 

Я тебя удивлю.  Пишу тебе письмо перед отъездом к замечательному саратовскому сатирику, тоже Льву, но Горелику.  Ужасно захотелось поесть вишню и отдохнуть.  Заодно надо отвезти пейзаж Гены.  Галерея Саратова купила у Люси портрет Лены Калининой и замечательный зимний пейзаж.  Вот решил совместить приятное с полезным. 

У нас гостил Толя Гуссис в Свердловске целую неделю.  Я и Витя ходили к Толику два раза в день, как на работу.  В промежутках Толя занимался йогой, своей собственной.  Толя – настоящий пророк, у него свои теории и учения, не допускающие никаких возражений.  Во время дискуссий, которые вёл, слава богу, Витя, он умолял Толю, чтобы тот в строгом учении допускал хоть маленький люфт.  В конце концов, Толя уступил, сославшись на то, что с возрастом мы изрядно поглупели.  И посоветовал Вите нарисовать идеальный серый, а не чёрный квадрат, вроде как у Малевича.  И посоветовал ему в моменты физической и умственной усталости общаться с квадратом, сказав, что вложил в него свою программу.  Думаю, что Вите просто не нарисовать правильный квадрат.  Ну, Лев, это тоже лирическое отступление.  В общем, тьфу-тьфу, Толик выглядит нормально. 

Как бы вас, чёрт побери, увидеть?  Может, снялись бы вы в каком-нибудь ирландском фильме?  Если пришлёте мне вызов, буду вам очень благодарен.  А сколько времени можно гостить?  И реально это?  А сможете вы меня месяц вкусно кормить?  Лев, я стал очень прожорлив.  Правда, ем только на сон грядущий. 

Не ругайте меня за дурацкое письмо.  Нежно вас целую.  Здоровья вам. 

До встречи.  Ваш Миша.         

 

22 июля 1986

Дорогой Фергус, приветствую Вас! 

Хочу сообщить, что вчера пришёл отрицательный ответ из Эдинбурга.  Так что все наши терзания разрешились сами собой, и стало немножко тоскливо, не только потому, что отвергли, но и потому, что постепенно гаснут надежды выскочить из заколдованного круга.  Кстати, ответ написан таким туманно-дипломатическим образом, что мы вообще ничего не поняли, а наш Тони, прочитав, покраснел до корней своих красных волос, так что стал совсем алым, и стал извиняться, будто в чём-то виноват. 

Словом, мы немножко под впечатлением, но Люся сразу твёрдо взялась за компьютер, и тут же ощутила, как тяжко сосредоточиться дома.  Я в этом смысле уже привык сразу смываться – с глаз долой, из сердца вон – есть такая поговорка. 

Вернувшись от Вас, я принялся размышлять и советоваться с моим единственным здесь собеседником – Михаилом Михайловичем Бахтиным.  Это самый крупный, буквально гениальный современный философ, теоретик литературы, искусства, основатель современной эстетики и её структурного анализа, энциклопедически образованный, и владел он сам языком необычайной силы и своеобразия.  У меня есть его книга «Эстетика словесного творчества», напечатанная по рукописям двадцатых годов.  Излишне писать, что поскольку он не был марксистом, то книги его не печатались, рукописи многих работ не сохранились.  Но со временем интерес к его работам настолько пробудился, что пришлось начать его печатать.  Эта книга вышла вскоре после его смерти.  Дело дошло до такой степени интереса и важности, что некоторые вещи восстанавливались по записям его студентов двадцатых годов.  В определённом смысле, он – пророк нашего времени.  Он прослеживает пути Духа, Души и Сознания последние три-четыре века.  Сейчас, когда я написал некий черновик и вижу, что это сырая масса, наподобие глины, из которой необходимо начать лепить форму, я обратился к Бахтину за советом, как к Библии, и подобно ей – Бахтин не даёт прямых советов, но укрепляет дух, согревает душу, освещает сознание. 

Таким образом, я начал осознавать, что мне следует, прежде всего, начать строить каркас формы (композицию, сюжет), определить основной ритм, только потом обратиться к глине и приступить к лепке, из уже заготовленного сырья.  Я надеюсь справиться с этой работой, поскольку вижу всё несовершенство материала.  Стыдно признаться, что необходимость мыслить отвлечённо для того, чтобы сконструировать некое, поначалу абстрактное сооружение, каркас, даётся мне с огромным трудом (или не даётся вообще).  До Бахтина мне далековато, как и до моего друга Волохонского.  Я чувствую себя на своём месте только когда имею дело с конкретным образом.  Не думал, не гадал, что работа может настолько затянуться.  Дай Бог, чтобы закончить в этом году.  Затем надо будет отточить не просто каждую страницу, а взвесить каждое слово.  Известно, что скульпторы – это душевно и физически очень здоровые люди, а писатели – психи и слабаки, так теперь я понимаю – есть от чего.  Слово – самое мощное средство, и поднять его, обтесать, придать законченный вид - куда более надо поработать! 

 

24 июля 1986  Франкфурт

Здравствуйте, мои дорогие!  Дорогой Лёва, получил твоё письмо от 6 июля, и спешу ответить.  Я, действительно, свинья, долго не писал, хотя и звонил вам.  Теперь, наконец, дело сделано, как говорят в Турции, когда отрубают голову не тому, кому следует.  Книга сдана в издательство, сейчас её читают члены Издательского совета.  Трое прочли – в восхищении.  Главное, что мы с соавтором довольны, закончили титанический труд.  Сегодня мы оба дома.  У меня была катавасия.  Я вышел на работу, стояла жара, да тут супруги Владимовы выступили против нашей организации, сметая всех на своём пути.  Кстати, досталось и твоей рецензии: в последнем номере «Континента» Владимов цитирует её, называя «ЛН» бездарным критиком, а «ФН» бездарным писателем.  Так вот, на следующий день у меня схватило сердце.  Я думал, кранты.  Но врач успокоил, что это – нервы.  Пришлось несколько дней полежать.  Но, наконец, я освободился от пут книги, можно включиться в переписку…

Жизнь наша вступила в нормальное русло.  Лида вкалывает за двоих, её шеф в отпуске.  Я за троих – остальные не рвутся в бой.  Все наши коллеги, пережив пакости Владимова, а до него Буковского и других, смотрят на нас с обожанием: есть приличные люди в третьей эмиграции! 

О Владимовых, если захочешь, я пришлю данные в следующем письме, в частности, его письмо по поводу твоих рецензий, о котором я молчал, не хотел тебя расстраивать.  Он сейчас решил, что ЛН – это Лидия Незнанская, хотя я говорил и писал, что это Лев Незнанский.  Одним словом, с этой рецензией получилась подлянка.  Они, он и сумасшедшая жена, похвалили твою рецензию на мою книгу, заказали тебе вторую на «Тиски», а теперь представляют дело так, что Лида и я тайно подсунули «безграмотную рецензию, ими написанную, восхваляющую писательский дар г-на Незнанского, в типографию.  А редактор об этом не знал…»  Можно прислать протест, подписанный эмигрантской номенклатурой по поводу увольнения Владимова, его письмо в «Континент» и ответ директора «Посева»… 

Впрочем, всё это суета сует.  С 20 августа по 10 сентября мы едем отдыхать в Грецию.  Надо отремонтироваться для новых битв с противником.  Кстати, в «Правде Украины» уже есть упоминание о Незнанском, нахрапистом типе, который оттёр от кормушки одну бабушку русской контрреволюции…

Вот наши новости.  Как я понимаю, у вас жизнь не сахар.  Одни проблемы.  Но вы всегда выходите победителями, как в сказах Бажова, как в сказках братьев Гримм.  Может, тебе, Лёва, действительно заняться сказкосложением? 

Р.S.  О делах книжных.  «Ярмарка в Сокольниках» вышла 17 июля в Лондоне, в издательстве «Бэнтом пресс», хорошо оформлена, переводчик Роберт Портер.  Осенью она выйдет в США в «Бэнтом бук», а в Англии в «Корги».  На новый детектив «Операция Фауст» есть заявки из Японии и Швеции.

Ваш Фред. 

 

26 июля 1986  Рябчиково

Дорогие!  Лёва, наконец-то, после долгого молчания я получил от тебя письмо.  Жаль, что пропало ваше письмо с фото о вашем путешествии по Европе.  Вот уже почти месяц, как я «отдыхаю» на даче, почти всё время в работе.  Самое главное – нет хорошей погоды.   Хотя море от нас далеко, но июль стоит дождливый и холодный – в лес и на рыбалку трудно выбраться.  Но всё равно, воздух бесподобный, целительный, тишина и покой…

Лёва, твоё последнее письмо интересно, но содержит очень мало информации о вашей жизни.  Напиши, на что вы живёте, ведь ни Люся, ни ты не работаете?  Рома говорил о каком-то гранте, который ты получаешь.  Кто, и за что, и на каких условиях тебе его даёт?  Как я понимаю, со скульптурой ты закончил?  Что за книгу ты пишешь, кто её будет издавать, на каком языке и где?  Интересно, как вы расплатились за учёбу Люси?  В общем, нас очень интересуют все детали вашей необычной жизни в необычных для нас условиях.  Каковы перспективы учёбы у детей?  Вот кратко всё, что я хотел написать. 

Крепко целую всех.  Ваш брат и дядя. 

 

28 июля 1986  Дублин

Дорогой Лев, мне очень жаль читать в Вашем письме плохую новость об Эдинбурге.  Когда Вы впервые рассказали мне об этой работе, я подумал, что Люсе будет очень трудно соревноваться с опытными русскими учителями, а таких сейчас много, потому то в Британии закрыли несколько отделений русского языка из-за политики «железной дамы».  Она хочет получать сполна за свои деньги в университетах.  Я раньше не хотел говорить об этом, чтобы не разочаровывать Люсю. 

Вчера мы с женой были в горах в моей любимой долине Глэнмалур.  Я очень люблю наши живые изгороди.  Когда я веду машину вдоль одной из наших узких дорог в деревне, вид живой изгороди, как зелёный туннель, производит на меня замечательное впечатление.  В Англии вырубили большинство живых изгородей, после этого упала популяция птиц, бабочек и насекомых (их дома были разрушены).  Кстати, мы с Мари видели лису в нашем парке несколько дней назад. 

Наконец напишу немного о книге Шафаревича.  Он написал книгу «Социализм как явление мировой истории» из убеждения, что катаклизмы двадцатого века представляют собой только начало несравненно более глубокого кризиса.  Одна из важнейших сил, влияющих на этот кризис – социализм.  Но что такое социализм?  Противники социализма утверждают, что при переустройстве его ошибки неизбежны, и вытекают из недостатков отдельных личностей, а не из прекрасных принципов этой «науки».  Автор доказывает, что «ошибки» социализма существовали во всех социалистических «опытах» в течение истории.  Он даёт очень интересный обзор о социалистических теориях и явлениях в разных веках.  Автор надеется, что человечество научится из опыта России.  Но достаточно ли это для всего мира и, особенно для Запада и даже для России?  Или человечеству предстоит пережить его в несравненно большем масштабе? 

Ваш Фергус. 

 

29 июля 1986

Дорогой Фергус, спасибо большое за письмо.  Вначале пришло письмо от Фридриха из Франкфурта, в высшей степени неприятное.  Дело в том, что, сам того не ведая, я попал, а точнее, мои статьи – в грызню, междоусобицу в эмигрантской «номенклатуре».  Идёт сражение между «Гранями» и «Посевом», то есть Владимовым и издательством, в котором немалую роль играет мой братик.  Сами понимаете, что это сплошная грязь, от которой я инстинктивно отстранялся всю жизнь, в силу чего, быть может, оказался в Ирландии, поскольку везде все охвачены партийными страстями.  Однако, хотя и в пассивном плане, но и я попал в передел. 

Вчера же мой сынок очень неудачно встрял в наши отношения с хозяйкой дома, причём без всякой надобности, по глупости, теперь надо выправлять их.  Я был несколько большего мнения о разуме Миши, и потому глубоко огорчился.  Конечно, не лучшим образом действует погода, заставляя всё время сидеть дома.  Вот я Вам поплакался в жилетку и возвращаюсь к Вашему письму.

Дорогой Фергус, мы легко пережили отказ Эдинбурга, расставаться крайне нежелательно вообще.  Очень интересно читать о книге Шафаревича, вероятно, она существует на русском, но я полностью отстранён обстоятельствами жизни вообще от всякой русской культуры и, прежде всего, не имею доступа к книгам.  По этой причине бывает острая тоска, особенно, когда по радио слышу имена новых, замечательных русских писателей, издаваемых в России и за рубежом.  Знаете ли Вы, что недавно прошёл съезд советских писателей, впервые без заранее написанных речей и даже цензуры перед выступлениями.  Было высказано требование назвать все преступления режима и, прежде всего – сталинизма.  Потребовали издать «Доктор Живаго», а в Переделкино, в доме Пастернака, открыть литературный музей, и т.д.  Словом, нечто вроде новой «оттепели», за которой многие, наученные опытом, ждут не демократизации, а нового завинчивания гаек, как было уже. 

Мой личный опыт жизни в трёх странах, особенно последний – в общине здесь, конечно, ничтожен в смысле понимания философской проблемы, но убеждает в конкретном, человеческом плане.  Для меня самого не остаётся сомнений, что так или иначе, но всему человечеству предстоит пройти через социальные катаклизмы и быть может, первой страной, освободившейся от социализма, от диктата, будет Россия.  Есть у меня такая надежда.  Разумеется, не завтра.  Моя теперешняя работа становится всё труднее, поскольку я пытаюсь изнутри, через динамику, развитие судеб героев, выразить эту надежду, хотя на самом деле в моей рукописи сейчас царит мрак и безысходность.  В последнее время я продвинулся вперёд, а также частично начал перерабатывать черновик в литературу и убедился, что это возможно, хотя и тяжкая работа.  Я всё время молюсь, чтобы Господь наделил меня способностью и силой закончить эту работу и вернуться к скульптуре. 

Невозможно быть пророком в нашем времени, но я склонен, как и библейские пророки, видеть будущее перед лицом грозного Бога, то есть испить чашу прельщения материализмом, марксизмом до дна.  Вы можете себе представить, что в один прекрасный миг вдруг будут закрыты все бесконечные бары, рестораны, кафе и им подобные заведения как рассадники пьянства, а их хозяева сосланы, скажем, в Сибирь, в Исландию – в лагеря?  А вечерами ирландцы будут изучать «Краткий курс компартии Ирландии и Советского Союза».  Традиция сидения в пабах будет объявлена как форма нравственного подчинения, которую скрытно проводила церковь, являющаяся действительным собственником всех питейных заведений, а потому будет устроен грандиозный суд над церковью.  Через год ни одного безработного не будет, больше того, повсеместно, особенно в сельском хозяйстве, не будет хватать людей, резко упадёт производство, не станет продуктов и наконец-то и в Ирландии будут с утра выстраиваться очереди за молоком и хлебом.

Ваш Лев.

 

2 августа 1986  Ирландия

Дорогой Мишенька, обнимаю тебя сердечно!  Спасибо за большое письмо со слайдом.  Он очень мне понравился, этот вариант показался куда более сильным и точным.  Многое для меня прояснилось, но жажду мою невозможно утолить. 

Прежде всего, отвечу на твои вопросы.  Наш Миша действительно болел за немецкую команду.  Подозреваю, из-за солидарности с одной юной особой из Мюнхена.  Та прислала ему огромный пакет с фотографиями команды, игроков и его любимого Шумахера.  Я болел за бельгийцев, а потом за красивую игру.  Что касается Марадоны, то он вообще вне всяких норм и правил, одно слово – гений (беда нации).  Аргентинцы с этим не согласятся, вероятно, а жаль.  У них замечательная команда и могла играть много лучше, не будь тут рядышком собственного гения, который всё может.  Футбол – массовое зрелище, а потому там не место титанам.  Другое дело – теннис.  Следом за футболом наш телевизор не выключался ещё две недели, шёл Уимблдон.  Вот бы Марадону и поставить с ракеткой в руке против рыжеволосой бестии, пусть и пуляют друг в друга. 

Писал ли я тебе, что кроме меня есть в нашем графстве ещё два свободных художника, и что мы втроём уже  получили помещение под мастерские.  Там вскоре я рассчитываю начать долбить камень. Сегодня во сне померещилось, что Бог так разделил художников: одних – для счастья, других – для страданий.  Первые – это скульпторы, вторые – писатели.  Вот почему писатели к Нему и ближе, а людям – дороже.  Сам посуди.  Полгода я честно выполняю своё обязательство, а конца-края не видать.  Лежит стопка бумажек, ничегошеньки нет, ни тени реальности, вещественности, к которой я привык, которую не только я, а любой иной человек и поглядеть и пощупать может, была б охота.  Сфотографировать можно!  А тут – ни фига, только зыбкая тень полуснов, полугрёз.  Вот и барахтаюсь.  Днём – у машинки, ночью – во сне.  Понимаешь, Мишенька, не хватает воображения увидеть сразу всю картину с двумя десятками персонажей, как, скажем, можно лицезреть твоих с Геной «Героев гражданской войны».  Кстати, где сейчас картина?  Для писательства это совсем без надобности, но вот у меня такая есть привычка, и не могу отделаться.  И ещё.  О самых тяжких и серьёзных вещах хотелось бы говорить легко и непринуждённо.  Как, скажем, в письмах другу.  Но, увы … интонация зачастую изменяет. 

Прости, Мишенька, ради Христа!  Я сегодня плачусь, быть может, невольно по той причине, что с утра в растерянности.  Сегодня моей Анне стукнуло 36.  Радоваться ли, предаваться ли печалям …  Пошукал в самом себе, как бы в этот день не свихнуться, тут ты и спас меня, как и всегда прежде.  И пишу, вижу тебя, Витьку, Толика на фоне квадрата Малевича, слышу ваши голоса.  Оно верно, вот бы ночку посидеть бы рядком, да молча. 

Ирландцы тебе понравятся, да и ты сразу станешь здесь своим, чего не скажешь, скажем, про англичан.  Как-то спрашивал ты меня про художников: что пишут, рисуют.  Основная масса очень патриархальна и традиционна.  Достаточно сказать, что меня здесь поняли как абстракциониста, и примерно с той же интонацией, что у покойного Никиты Сергеевича.  Оказывается, пугало абстракта живо куда шире, чем мы думали.  Большинство владеет техникой, не в пример Израилю, очень тонко, умело, есть культура.  Но всё это старо и провинциально.  На выставке академиков в Дублине мои вещи были бельмом, как если бы ты сочетался с Бураком.  Сразу заглохли все разговоры о моей персоне, но несколько университетских приходили туда несколько раз, только чтобы подивиться тому, как мои барышни, да «Адам и Ева» меняются изо дня в день.  Вот такого рода удовлетворение и есть итог не столько моих, сколько моих друзей заигрываний с Академией, президент которой недавно имел выставку акварели в Прибалтике, они на уровне среднего Б.Семёнова.  Жив ли он? 

Мне очень не хватает литературы, последних изданий, представлений о теперешних выставках.  По радио я слышу имена, иногда знакомые.  Как-то едва узнал старческое пришептывание Бори Павловского на открытии Касл. Павильона.  Часто слышу имя Виктора Астафьева, о нём очень много, пожалуй, больше всех говорят и здесь.  А я всё не могу вспомнить своих долгих разговоров с ним.  Когда он жил в Перми, мы встречались или там, или в Свердловске.  Перед его отъездом в Вологду проговорили всю ночь, а вспомнить нечего.  Странно.  Книги я его не любил, даже читать не мог, а душа его была близка, понятна. 

Говорят, что интересный разговор был на последнем писательском съезде, и вообще – время надежд.  А как у художников?  Что делает молодёжь, какие отношения с вами?  Был ли в Манеже на выставке Глазунова, о котором шумят даже в Европе?  Всё, что он делает, я называю «прельщение тайной».  У него скажем, к примеру, это старорусское, церковное, православное, а точнее – имитация для «прельщения».  Жох он, каких не было ещё в искусстве… 

Мишенька, когда будешь писать, пожалуйста, держи письмо моё и не забывай отвечать на вопросы.  И ещё одна просьба: никогда, даже ещё через 60 лет, не обзывай меня «Лев», а как бывало, всегда, зови Лёвкой.  Это привычно и тянет старое, как близкое.  «Лев» - это пустой звук эмиграции, чужбины, пароль для чужих.  Все иные, родные для меня одёжки имени моего остались в России.   Одна из моих печалей. 

А возраста, сам ты писал, не существует.  Мы так и останемся детьми, Мишкой и Лёвкой.  На Западе все взрослые, даже поэты, потому что никогда не делают уроков за своих детей.  Каждый за себя.  Очень жаль, если этому научатся в России.  Пиши, как тебе дышится, как работается, чем мучаешься? 

Твой Лёвка.

 

11 августа 1986  Вэксфорд

Дорогие мои, сердечно обнимаю вас!  Прости меня, Фридрих, что не сразу ответил.  У меня гостил мой русскоговорящий Фергус.  Мы бродили по округе, таким образом, и я несколько отвлёкся от унылой нашей повседневности. 

Я абсолютно убеждён, что враг будет разбит и победа будет за нами.  Я бы не хотел оказаться на месте Владимова.  Играть краплёными картами с тобой – безумие.  Лучше уж было бы благородно уступить и удалиться из «Граней» в тихую писательскую обитель.  Будь я знаком с ним – так бы и посоветовал. 

Более того.  Чем больше и упорнее будет катить бочку на тебя, тем больше тебе славы да почёта, даже мне кое-что перепало, как я понял: в  зашифрованном виде в «Континент» попал – и не мечтал. 

Если и попортил он тебе кровушку, то заплатит за это, а вообще-то ты прав – суета.  Вы с Лидой большие молодцы, я уверен, что книга удалась вам, доброго пути!

Наша жизнь тихонько течёт.  Люся занимается на компьютере, я пописываю, дети валяют дурака. 

Прислал свою новую книжицу Анри Волохонский, и в порядке пожелания высказался в том роде, что я могу посылать свои материалы на радио в отдел культуры, где начальник некий Лёвин, которого он не знает, и о котором ничего хорошего не слышал.  Готовый материал есть только о «Тисках» и о твоей книге.  Я могу несколько переработать и послать.  Что ты об этом думаешь?  Каковы шансы опубликования?  Напиши, пожалуйста, если успеешь, пару слов перед отпуском. 

Желаем вам отлично отдохнуть и обогреться. 

 

13 августа 1986  Вэксфорд

Дорогой брат, только сегодня утром получил твоё письмо.  Крайне огорчился, что моё письмо с фотографиями ты не получал.  О дождях мы знаем от Миши Брусиловского, он прислал мне отличный слайд варианта «18-го года», проданного свердловскому музею. 

Я действительно с Нового года получаю грант как художник, он невелик, около пятисот долларов в месяц.  Условие единственное – проживание в Ирландии.  Моя работа над книгой неожиданно очень затянулась и обрела осложнение.  Не занимаюсь скульптурой только по той причине, что дал себе и семье зарок закончить работу над книгой, иначе никогда более не смогу вернуться к ней. 

Я переполнен скульптурными планами, в том числе общими с двумя местными художниками.  У нас уже есть общая мастерская в городе, после Рождества надеюсь уже работать в скульптуре.  Интерес к моим вещам настолько велик, что две из них, лучшие, украдены.  Вероятно, скульптура в моей жизни не случайна, я не могу по собственной охоте покончить с ней.  Пока практический результат не очень заметен, хотя именно скульптура позволила юридически и материально выбраться из Израиля, о котором мы время от времени скучаем, и получить теперь грант.  Она определила самое существенное.

Об издании книги я не думаю, пишу на русском.  Я свободно вздохну сразу же, как отстукаю последнюю страницу, а всё дальнейшее мало будет зависеть от меня. 

Люсина учёба (в Америке) оставила долг в шесть тысяч долларов, время возврата не оговорено.  Сейчас для меня такие деньги значительны, но есть скульптура, довольно много бронзовых копий.  Как только будет новый паспорт, начну передвигаться, заниматься выставочной деятельностью.  Энергия моя не убывает, благодарение Господу!

Что касается перспектив с учёбой детей, то здесь, как и везде, основное зависит от них самих, их желаний и способностей.  Пока они не выказывают ни того, ни другого.  Интеллект их дремлет, как и вся Ирландия. 

Прошлую неделю гостил у нас мой ирландский друг Фергус.  Мы бродили по округе, ездили все вместе на самый старый маяк в Европе, что в часе езды от нас.  Более всего поразили меня там многометровые стены по окружности, в глубине которых находятся кельи, словно гробницы с окошком в две-три ладошки.  Ничто не менялось сотни лет.  И всё это время монахи поддерживали огонь на открытой верхней площадке, указывая путь кораблям мимо южной оконечности Ирландии и в гавань Вотерфорда.  Оказывается, мигающая лампа с рефлектором два метра в диаметре, вращается, очень медленно, в ванне ртути, причём только ртуть весит одну тонну.  Но сейчас есть отдельное помещение со всей современной техникой.  У нас там работает приятель, Люся с детьми иногда гостят у него по нескольку дней. 

Мы нынче сидим лето дома, хотя Миша гостил в Дублине неделю, а в субботу туда едет к Фергусу Маша.  У него семеро детей, из них две девочки.  Сейчас в университете каникулы, хотя здесь совсем другие порядки.  Фергус – очень интересный человек, у меня много интересных тем с ним, быть может, тебе будет интересно переписываться с ним по-английски.  Я помню твою старую просьбу, но прежде не было такого подходящего человека.  Он с самым широким интересом к России, языку, культуре, истории.  Возможно, что в будущем году по научному обмену он поедет в Новосибирский научный центр как специалист по теории матриц.  

Жизнь без машины довольно уныла.  Обзавестись не хитро, останавливает непомерность налога: страховка с техосмотром минимально – пятьсот фунтов в год.  В Израиле было втрое дешевле, в Европе вдвое и сейчас.  Так что даже если даром достаётся машина, следует подумать, принимать ли ещё подарок.     

Крепко обнимаем, целуем тебя, Иру, Женю, всех вас разом. 

 

15 августа 1986  Вэксфорд

Дорогой Фергус!  Я хочу, прежде всего, сказать о том огромном впечатлении, которое произвело на меня то, что в двух шагах от меня уже пару лет работает телевизор, принимающий прямую передачу из Москвы.  Произошло это совершенно неожиданно.  Я заинтересовался чисто теоретической возможностью приёма Москвы, как своей очередной фантазией.  Но в наше время самое легкомысленное воображение опережается наукой и техникой.  Я зашёл в магазин поинтересоваться этой темой, а молодой человек показывает на работающий телевизор и говорит, что это – Москва.  Я с таким удивлением и недоверием, видимо, посмотрел на него, что он, ни слова не говоря, усилил звук – и полилась русская речь.  Я был в столбняке, и чтобы помочь мне выйти из шока, молодой человек указал на параболическую антенну, что висела на наружной стене.  Она-то и принимает сигнал со спутника связи. 

Пришёл я домой сам не свой.  Ночью продолжался бред.  Россия – грубая, почти неприкрашенная, во всей своей дикости, приблизилась столь физически осязаемо, что в мгновенье испарилась та невольная ностальгия, что временами мучает.  Рухнула, как срубленная, та идеализированная и прекрасная картина России, что создаётся  отдалённостью и одиночеством.  Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!  Теперь можно каждый день смотреть передачи, но мы, кажется, делать этого не будем.  Маша ещё чуть поглядела, да послушала.  Миша был совершенно безучастен, а Люся так и не выбралась. 

Тони возвратился из отпуска, и я впервые после Вашего отъезда вернулся в свой рабочий кабинет.  За время простоя моя душа, освободившись от литературных уз, устремилась в собственный избранный мир зримых и осязаемых образов, и пришло озарение, впереди сверкнула путеводная звезда – новая огромная работа.  Я её уже не то, чтобы вижу, лучше сказать: осязаю внутренне, предчувствую, как новую любовь, женщину или дитя.  Тут смешивается всё вместе. 

Сегодня тихий, светлый день и легко думается.  Будущее представляется в наилучшем, счастливейшем виде.  И я потихоньку начну готовиться к новой работе: буду вдумываться, вчитываться в ирландские саги – они очень зрелищные, материальные и монументальные.  Это как раз то, что нужно для моего скульптурного языка.  Практически реализация замысла возможна в глубоком барельефе, наподобие древних, с использованием определённых сюжетов.  Я хочу попросить Вас найти время и перечитать саги, если возможно.  Я буду советоваться с Вами по отбору сюжетов.  Конечно, это не может быть пересказ. 

Самым трудным будет выбор материала.  Пока я вижу только местный материал, как доступный вполне, известняк, что идёт плитами на надгробья.  Из них и можно будет составить огромную монументальную картину.  Замысел грандиозный.  Быть может, эта работа пойдёт у меня.  Между замыслом художника и реализацией в материале всегда огромная пропасть.  Талант – это и есть способность преодолеть эту пропасть. 

А пока я возвращаюсь к своей рукописи.  Быть может, теперешнее моё воодушевление предстоящей работой поможет мне и в настоящей: придаст смелость, и я твёрдо и решительно доведу её до благополучного завершения. 

В Москве начали возвращать старые названия улиц и площадей.  Уже высказываются опасения, что Горбачев настолько увлекается переменами, наподобие Хрущёва, чтобы оставить свой след, что может получить по шее, как и Никита. 

Ваш всегда.  Лев.

 

20 августа 1986  Дублин

Дорогой Лев, интересно читать о русских телепередачах в Вэксфорде.  Я хотел бы купить такую параболическую антенну, но, к сожалению, у меня нет трёх тысяч фунтов!  Передают ли интересные передачи по телевизору в России?  Я читал где-то, что большинство из них скучные и полны пропаганды, и что русские предпочитают ходить в кино.  Мне не нравится большинство передач на ирландском телевидении, особенно американские фильмы с их антихристианскими ценностями.  Дома я являюсь цензором.  Телевизор у нас дома не наш, мы арендуем его.  Много раз собирался вернуть его, но после просмотра программы видел какую-то интересную передачу (например, по шахматам). 

Кстати, в последнюю пятницу в Лондоне Каспаров выиграл удивительную партию.  Недавно старый враг и противник Карпова Виктор Корчной приехал в Лондон в качестве телевизионного корреспондента и объявил, что Советское правительство не пустило в Лондон двух из советников Каспарова, потому что им нужно служить в армии. 

У меня есть только одна ирландская сага на английском языке об ирландском герое Кухуллин.  В этой книге интересные рисунки художника Луи Ле Брока, оригиналы этих картин висят в нашем университете.  У нас есть кафедра истории искусств, и, может быть, кто-то там знает о влиянии ирландских мифологий на искусство.

Когда приедете в Дублин, возьмите с собой книгу с ирландскими сагами.  С сердечным приветом.  Фергус.   

 

30 августа 1986

Дорогой Фергус, Вы правы относительно скуки советского телевидения.  Идея смотреть Москву в моём смысле не только позитивна, если можно так сказать, но и негативна, поскольку скука и враньё – великолепное лекарство от ностальгии. 

После чтения Абрамова и Распутина я заглянул в свою рукопись и понял, что я не так уж скверно изображаю ту самую  действительность, которая называется «советская жизнь».  Распутин, безусловный, сильный писатель, но его срез жизни на самом низком, крестьянском уровне с подробным бытописанием, претит моему вкусу и быстро надоедает.  Это, конечно, снобизм, но тут трудно что-либо изменить.

Получил сегодня письмо с драматическим описанием Вашего шахматного матча.  Наверное, только в Ирландии могут происходить такие вещи.  Самое главное: хотя и рушился потолок над Вами, матч был завершён.  Я думаю, что Вас лично в шахматах привлекает процесс игры, размышления, и результат – как следствие, а не сама победа, во что бы то ни стало. 

Кстати, я вспомнил название книги Набокова – «Защита Лужина».  Название – по имени героя книги, шахматиста с мировым именем, прообразом которого, я думаю, был Алёхин.  Там поразительно ярко воссоздаётся именно процесс игры, размышлений в чисто творческом аспекте.  То есть, эта книга – о непрерывном состоянии творчества, его мучительной, страдальческой сущности в недостижимости идеала.  У Лужина возникает трагедия (если я правильно помню – читал давно): появляется апатия, теряется интерес к результату, так сказать, к материальной стороне игры, вещественности, и вообще – к жизни.  И он, кажется, покончил с собой.  Я уверен, что найти книгу будет легко, с удовольствием перечитал бы её.  Из всех книг Набокова эта была для меня самой привлекательной. 

Мне очень важно познакомить Вас со своей первоначальной рукописью.  Очень уж я ленив переписывать то, что уже однажды пережил, перечувствовал.  Второй раз – скучно, неинтересно.  Обычно на этом и заканчивают свой путь те, для которых искусство – не каторга, а развлечение.

 

17 сентября 1986

Дорогой Фергус, возвращаюсь к моменту нашего с Вами прощания в Дублине.  Проводив до машины Ванессу, я пошёл бродить по городу и наткнулся на выставку Союза художников Ирландии, что в особнячке с фонтаном и газоном перед ним.  Клянусь Вам, что мне стало стыдно и неловко за ту братию, к которой я причислен.  Серое эпигонство и бескрылое ученичество царили на этой огромной и унылой выставке.  Удивительно было только одно: большое количество зрителей, их оживление и бойкая распродажа поделок.  Хорошо, что хоть авторы понимают, что грош цена их вещам в базарный день.  Теперь понятно, что возникновение «Независимых художников», в выставках которых я участвовал – было не случайно. 

Простите мне, пожалуйста, эту невольную филиппику в адрес мало в чём повинных людей, время от времени развлекающихся красками в свободное от основного занятия время, и не представляющих себе, что профессионализм – это есть обречённость заниматься только искусством, и быть в полной зависимости, в том числе и материальной – от искусства. 

После этой выставки, благодаря которой я всё же смог найти туалет, если и был удручён впечатлением, то только душевно; физически – совсем напротив, ушёл с большим облегчением.  Я довольно долго бродил в поисках Джона, наконец-то нашёл.  Джону я рассказал о системе охраны советских банков с большим знанием дела, так, что бедный Джон опасливо озирался, словно мы были в Москве, и он получал инструкцию по ограблению банка. 

Вернувшись домой, я был осчастливлен новым знакомством.  То были супруги, довольно молодые, из Дублина, принимающие активное участие в движении защиты отказников-евреев в Союзе.  Оказывается, есть такая группа и здесь, правда, мотивы её действия не столько гражданские или политические, сколько религиозные, на библейской основе.  Мой новый знакомый, симпатичный, располагающий к себе, тут же принялся цитировать пророков, по которым как бы разумелось, что время рассеяния для евреев закончилось, и надо возвращаться в отчий, Божий дом.  Надо сказать, что они действительно были взволнованы встречей со мной, я им представлялся библейским посланником.  Даже моя критика их позиции не разрушила их счастливого состояния. 

Возвращаюсь к своей литературной работе, хотя за время простоя ещё глубже почувствовал тоску по своему занятию.  Но во мне очень глубоко засело чувство долга перед всеми, кто в России.  Почему-то это чувство никак не связано со скульптурой, словно скульптура - это моё личное, приватное занятие, а книга – общее.  Потом может статься совсем наоборот – никто не вспомнит мои литературные труды, а будут отыскивать в материале признаки того, что я пытаюсь сформулировать в слове.  Авторы часто ошибаются, тем не менее, я должен закончить свой труд, дав ещё большую свободу своим героям и событиям.

Жду Вашего письма.

 

27 сентября 1986  Франкфурт

Здравствуйте, дорогие!  Сегодня день моего рождения, самое время Вам написать.  Я не успел ответить, Лёва, на твоё последнее письмо, мы уехали в Грецию, а, вернувшись, закрутили дела.  Теперь немного отдышался. 

Вернулись, сразу за дела.  Особенно Лида.  У неё куча дел в связи с книжной ярмаркой – открывается 1 октября, предстоит продажа «Операции Фауст».  «Ярмарка», английская версия, числится 20-й в списке «Сандэй Таймс».  Но, главное, много работы по журналу – пишу статью о международной политике СССР. 

Лёва, что же касается твоей работы, смело посылай рецензии, написанные тобою, и на «Свободу», и в другие места.  Кстати, вчера прилетела из США и приступила к обязанностям главного редактора «Граней» Екатерина Алексеевна Брейтбарт, урождённая Самсонова, родная сестра писателя Максимова.  Она отличный, скромный человек.  Посылай ей свою продукцию напрямую, минуя «блат», который «не сработал».  Это адрес «Посева».  Думаю, она напечатает всё, что ты пришлёшь. 

Как вообще ваши дела, есть ли просветление?  Как здоровье?  Пиши, и извини за долгое молчание, были объективные причины – спешка с книгой, надо было написать, проверить и напечатать её к 1 октября.  Сейчас её печатают в типографии «Полиглот».  Первый экземпляр твой. 

Целую.  Ваш Фридрих. 

 

13 октября 1986  Дублин

Дорогой Лев!  Здравствуйте!  Вчера, в шесть часов вечера, когда я смотрел телевизор, я почти упал со стула, когда показали икону вашего Никольского!  Вы, наверное, знаете, что каждый вечер в шесть часов РТЭ показывает картинку Богородицы, и звонит в колокол.  Ведь у католиков старый обычай: молить «ангелов» в это время.  Кажется, Никольский продал свою работу РТЭ. 

Кстати, моя коллега Вера Чапкова была на вечеринке у миссис Гринвуд, и когда она услышала говорящих по-русски, она сразу же подумала: мой Лев – КГБ-шник.  Она подозревает всех славян, несмотря на то, что уже 17 лет живёт в Ирландии.  Когда её муж (чех) заговорил с Никольским, тот круто повернулся и ушёл, как только узнал, что он из Чехословакии. 

 

14 октября 1986

Дорогой Фергус, последние дни я был занят вперемежку рубкой скульптуры из дерева и писанием статьи об иконе.  Если первое занятие продвигалось успешно, то второе – через пень-колоду.  Самые разнообразные соображения стали теснить друг друга в моей голове и, нанесённые на бумагу, они, мало уживаясь друг с другом, совсем сбили меня с толку.  И потому, откинув все глубокомысленные рассуждения, порешил я описать Вам сей предмет в том самом стиле лёгкой беседы, в котором идёт наша переписка. 

Вы уже знаете, как неожиданно я столкнулся с новой для меня иконой, точнее – иконописной, или в стиле иконы живописью, и её автором Николаем Никольским.  Впечатление было самым отрадным.  Вернулся я домой в самом счастливом расположении духа и продолжаю в нём пребывать.  Необходимость чем-то помочь на первых шагах молодому художнику в его первой выставке натолкнула на мысль написать статейку, и самым тёплым образом представить публике Николая. 

Я много и разнообразно знаком с иконой, даже, грешным делом, уже здесь записал доску сюжетом «Святое семейство».  Таким образом, как бы вплотную сошёлся и всем своим существом проникся той благодатью, которую Господь дарит художнику для выполнения, осуществления тех высоких замыслов, видений, что сродни настоящему искусству. 

Знаете ли Вы, что в самом последнем времени многие в России обратились к стилю иконы, особенно самое молодое поколение художников, и что популярно это увлечение не только в оппозиционных, так сказать, художественных кругах, но и самых что ни на есть придворных.  Достаточно напомнить о недавно прошедшей в залах Манежа грандиозной персональной выставке Ильи Глазунова, на которой изумлённой публике предстала почти иконописная, почти православная Русь.  И потекла в Манеж очередь далеко не любителей искусств, а тех, кто уже и не чаял при жизни увидать дозволенным для всеобщего и доступного созерцания лики святых Руси и ее мучеников.  Но не в придворном живописце дело, а в том неистребимом чувстве душевной потребности в тех святынях, которые на современном языке принято называть «пластическим идеалом». 

Мусор, которым пытались и пытаются заместить отсутствие оного, я имею в виду, так называемую «Лениниану» и иже с ней - тот самый суррогат, что не задерживается в памяти и душе народной, несмотря на все ухищрения даже весьма талантливых живописцев. 

Как сегодня помню, как живо откликнулись решительно все: начальство – осуждающе, молодые художники и любители – с восторгом, когда появилась большая доска живописи «Гимнасты СССР» Дмитрия Жилинского.  Почти плоскостное, иконописное пространство было заполнено двумя десятками фигур и портретов, выписанных с таким тщанием и мастерством, и столь ярко красноречиво вопреки всем соцреалистическим постулатам, что эта картина по левкасу стала невольным лозунгом и одновременно эталоном мастерства для тогдашнего поколения советских живописцев.  Начальство тогда сразу учуяло подвох, но ни в чём серьёзном обвинить уже известного художника не смогли.  Хотя официальное признание «Гимнастов» привело к расширению формальных возможностей для целого поколения авторов, возможности дозволенно использовать богатейшее древнерусское наследие.  И всё же картина Жилинского менее всего воспринималась иконой, более того, её смысл, духовный потенциал, весь её заряд, так сказать, богопротивен по самой сути.  Картина воспевала радость физического, тленного начала, ритмику той жизни, где не было и тени той святости, что заполняла прежде плоскость иконы.  Светское использование традиционных средств иконы и вообще, религиозного, библейского содержания – тема особая.  Стоит только вспомнить, сколь часто прибегают к этим сюжетам в искусстве Запада и Востока, однако с той принципиальной разницей, что в России академическая нормативность и каноническая икона никогда не смешивались, даже если сюжет и был чисто евангелический, как скажем, «Явление Христа народу» Александра Иванова или «Что есть истина» Николая Ге. 

Создание иконы, школы и стиля, вековые традиции – это всё настолько иное, отличное от академических, шедших с Запада, влияний, что диву только даёшься, как на протяжении многих столетий сохранялись в чистоте истоки иконы, как святыни, в которой концентрируется благодать и сила.  И если на Западе, начиная от мастеров Возрождения, уже трудно провести черту между светской и религиозной живописью, сказать в полной определённости, что сей портрет – не икона, то в русской живописи чёткая граница сохранялась до самого последнего времени. 

Нелишне будет сказать Вам, что появление признаков стиля иконы, своеобразия её рисунка, плоскостного пространства с обратной перспективой, и даже одной так называемой «сплавленной» поверхности было достаточно, чтобы обвинить студента художественного училища или института в отступничестве.  Множество наиболее ярких и упорствующих студентов было изгнано.  Из их числа, начиная с пятидесятых годов, образовалось большое количество «подвальных», или как принято сейчас говорить, нонконформистских групп … 

 

26 октября 1986  Вэксфорд

Дорогие Любочка, Яшенька! 

Пишу в весьма счастливом расположении духа, но не потому, что нашла работу, а потому, что только что из итальянского ресторана, куда нас пригласила Ванесса, вернее, её отец.  У нас в  Вэксфорде сейчас проходит очередной опера-фестиваль.  И Ванесса приехала на фестиваль с Дублинским оркестром, так как она скрипачка этого оркестра.  Отец Ванессы Том приехал её навестить, и сегодня им пришла мысль пригласить нас в ресторан, где мы распили Сакьянти, изрядно закусили, что и привело меня в счастливое расположение духа…

 

Октябрь 1986  Дублин

Дорогой Лев, вчера я дочитал книгу о русском математике Александре Михайловиче Ляпунове.  Книга очень интересная, и я впервые подумал: очень мало пропаганды.  Автор описывает не только жизнь математика, но и его знаменитых братьев: композитора Сергея и филолога Бориса.  Александр и Борис много спорили с Сергеем о религии, потому что Сергей был верующим человеком, а другие братья – нет.  Сын Сергея стал священником, а сам Сергей эмигрировал во Францию и скончался в Париже в 1933 году.  Главный герой книги Александр стрелялся в 1918 году, после смерти жены от туберкулёза.  Может быть, его депрессия была не только по причине болезни и смерти жены, но и от революции и гражданской войны.  В это время они жили в Одессе, далеко от своего дома в Петербурге. 

Сейчас читаю книгу (на английском языке) о русской женщине, которая прожила ужасную жизнь.  Эта Зоя родилась недалеко от Киева, в 42-м году ей было 13 лет, немцы выслали её в лагерь, сначала в Польшу, а потом в Германию.  В лагерях немецкие врачи проводили опыты – стерилизовали её.  Американские и английские самолёты разбомбили лагерь, Зоя с подругами бежали и несколько месяцев бродили по стране.  В конце концов, война окончилась, и она оказалась в лагере для беженцев в Австрии.  В этом лагере были также предатели, служившие в немецкой армии, и даже казаки, которые эмигрировали на Запад в двадцатые годы.  По Ялтинскому договору англичане выслали всех этих людей в Советский Союз, где их расстреляли или посадили в тюрьму.  В суматохе перед отправлением поезда Зоя была ранена, поэтому английский офицер велел отправить её в больницу.  Наверное, он спас её от гибели.  Потом её отправили в Англию, сейчас Зоя живёт в Шотландии. 

Привет всем.  Ваш Фергус. 

 

3 ноября 1986

Дорогой Фергус, возвращаюсь к письму уже в ноябре, кажется третьего.  Извините великодушно, перерыв был неожидан и для меня самого, прежде всего, по неожиданно распавшемуся знакомству с Николаем, когда исчезла необходимость писать об иконе.  Потом я заканчивал скульптуру, затем подготовил её к экспонированию, потом был наш оперный фестиваль, и гостила Ванесса, с которой я прошёл все наши с Вами маршруты, и ещё более дальние. 

Очень интересно было прочитать о Вашем знакомстве с целой семьёй выдающихся людей и судьбе Зои.  Трудно сказать, какая из этих историй трагичней, все они очень русские.  Знаете, у меня до сих пор закипает кровь при одном упоминании действий англичан по Ялтинскому соглашению. 

Я воспользовался своим простоем в работе для чтения.  Целиком проглотил огромную книгу Чингиза Айтматова, только в последней повести «Белый пароход» я низко склонился перед большим писателем.  Его метафорический стиль, опирающийся на мифы кочевых диких народностей, предоставил счастливую возможность в изысканной форме эзоповского языка вынести советской действительности вердикт – смертный приговор, не подлежащий обжалованию.  При этом всякие общие словечки от лица автора с уверениями верноподданства только усиливают картину, поскольку обнаруживают мелкий и суетный страх самого прославленного писателя и общественного деятеля.  Картина, схожая с Гоголевской позицией. 

Быть может, Вам захочется прочитать Айтматова.  Он, конечно, на много голов выше всех Абрамовых и Распутиных, при этом интересно отметить, что Чингиза никто не называет «деревенщиком», хотя его все, без исключения, персонажи – самый низкий примитивный слой людей, живущих в горах Киргизии и степях Казахстана. 

Грустно признаться, но я не знаю сейчас писателя такой силы в России, возможно, Айтматова и надо считать на сегодняшний день первым русским писателем, материал которого – азиатская колония России. 

Видели ли вы вчера очередную передачу Питера Устинова о России, с Лениным и Достоевским? 

Жму Вашу руку.  Лев. 

 

4 ноября 1986

Дорогая Ванесса!  Сегодня вторник, у Вас спектакль в Лондоне, но завтра, когда вернётесь, я надеюсь, что письмо это Вас встретит, и Вы хоть немножко вспомните Вэксфорд, последнее время в нём, меня, всех нас, а главное, улыбнётесь немножко и посветлеет Ваше прекрасное лицо и засветятся Ваши невиданной красоты глаза. 

А пока приходится считать дни, часы, минуты.  Сейчас они не торопятся, и каждый день растягивается, как Ваши последние спектакли здесь – всё дольше и дольше.

Дни стоят сухие, чуть даже с солнышком.  Я много брожу по тем же самым местам, что и с Вами, пытаясь перестроиться на деловой лад и направить свои мысли на работу, вернуть их к оставленной рукописи.  Ох, как это не просто в ирландской тихой лени воодушевиться на что-либо серьёзное, тем более на такой каторжный труд, как литературное творчество!  Пока самое трудное для меня – начать перечитывать уже написанное, даже противно, ей Богу.  Легче и приятнее, кажется, временами писать всё сначала.  Но это ощущение неприязни к собственной работе пройдёт со временем.  Я это знаю по опыту. 

Мне следует так организоваться сейчас, чтобы закончить одну первую самостоятельную работу.  Её и надо выделить, отыскать в том огромном количестве страниц, что Вы видели, валяются целыми кучами вокруг меня.  Вот этим я и намерен заняться с Божьей помощью и тем теплом в душе, которое Вы дарите мне своей сердечностью и участием.    

Ваш Лев. 

 

8 ноября 1986  Вэксфорд

Любочка, у тебя сердце – вещун.  Ты выбрала самое нужное время для звонка, как раз в тот момент, когда со мной началась даже некая метафизика на почве тоски и сердцебиения.  Лежу я у себя в комнате одна-одинёшенька, как на дне колодца.  Маша с подружкой – в кино, Миша нахамил мне и сел к телевизору, Лёва – в Дублине, Ванесса пригласила на концерт. 

И на меня вдруг такая тоска навалилась, тем более что в субботу у меня выходной день – ни компьютером, ни литературой я не занимаюсь.  И тут вдруг вышел срыв: я наорала на Мишу, Миша – на меня, вдруг схватило сердце, так, что в глазах позеленело, скорей за валерьяну, и - улеглась.  И вот мне почудилось, что весь мир исчез, а я на дне глубокого колодца совершенно одна, и тут начала явственно выступать голова Льва Николаевича Толстого: в усах, но без бороды.  И вдруг это лицо я почувствовала таким родным, как будто он мне папа, или мама, и смотрит с таким грустным сочувствием, что сердце захолонуло, и я начала плакать.  В этот момент я и услышала Мишин бас: «Скорее, скорее, Люба звонит!» 

Слава Богу, прозвучали ваши родные голоса, и я очнулась от своей тоски.  Завтра начну работать, и будет некогда предаваться эмоциям подобного рода.  Забыла сказать, что на кафедру закатился русский посол со свитой, и вошёл в ту библиотеку, где я обычно сижу.  У меня, кстати, ключ от неё, прихожу – как домой, и что это за приятнейшее занятие – работать среди книг.  Но как только эта страшная рожа появилась, я сразу догадалась, кто он таков, хотя говорил он по-английски.  Студенты вскочили, я не шелохнулась.  Он так и проел меня своими тяжёлыми глазами, и меня чуть не хватил удар, вообразив, что явился он ради меня и даже сфотографировал из-под полы.  Потом выяснилось, что посол читал лекцию о международных отношениях. 

К вечеру, когда я осталась одна, появилась преподавательница из России Соня, казанская татарка.  Увидев, что нет свидетелей, она так и кинулась меня расспрашивать о жизни на Западе.  Потом мне, правда, опять вклинилась мысль, что у неё в штанах или в бюстгальтере запрятан микрофон, потому что она всё делала упор: как же я, должно быть, несчастна на Западе.

Но я всё забываю о главном.  Мы получили на кафедре список русских фильмов, и на четверг пришёлся Тарковский «Sacrifice», а по-русски, по-моему, называется «Ностальгия».  Тот, помните, что очень нашумел, сделан за границей, ещё Неля Воронель его так бойко обругала. 

 

14 ноября 1986  Свердловск

Дорогой брат, дорогие!  Во-первых, очень рад, что у вас складывается всё довольно хорошо.  Очень приятно иметь дома современную технику, такую, как компьютер и видеомагнитофон.  Но, мне кажется, они и у вас стоят, наверное, большие деньги?  Как тебе удалось их приобрести?  Во-вторых, очень огорчительно, что Миша мечтает о возвращении в Израиль, да ещё стать солдатом.  Это мне совсем непонятно, хотя, возможно, то воспитание, которое он получил в детстве, до сих пор влияет на него.  Вы знаете, как я отношусь к этому – хуже придумать будущего для своего дитяти нельзя.  Из Израиля больше бегут, чем туда приезжают.  Сейчас многие возвращаются в Россию и из Америки.  У нас показывали американский ТV фильм «Русские в Америке», видно, очень немногие хорошо чувствуют себя там, большинство недовольны и многие стремятся вернуться.  Теперь можно получить разрешение на возвращение.  Думаю, что со временем эта блажь выйдет у Миши из головы.  Воинственный дух часто наблюдается в таком возрасте, но думаю, он заинтересуется чем-нибудь мирным.  Война – это ужасно, а там всё время воюют и неизвестно, когда это кончится. 

Как твои успехи, есть ли какие-нибудь доходы от твоего «многогранного» искусства?  Я недавно прочитал книгу Сомерсета Моэма в русском переводе «Подводя итоги», очень своеобразный, трезвый взгляд на искусство вообще.  Если достанешь, то прочитай.  У нас ничего нового, работаем, чувствуем себя неплохо. 

Всего наилучшего.  Ваш Итик. 

 

15 ноября 1986  Ирландия

Дорогой мой дружок Мишенька!  Что же делать, милый, когда ты невесть куда исчезаешь, ни слуху, ни духу.  Я уж все глаза высмотрел, а от тебя ни весточки.  Сегодня поутру приехал с машинкой в Дублин, где и пишу тебе это послание.  Здесь есть один дом, очень большой, тёплый и уютный, есть в нём хозяйка, собака и комната для меня, в которой и сижу сейчас и пишу тебе, мой Мишенька.   

Уже не первый раз я здесь, а вчера ночевала здесь моя жена Люся, поскольку на четверг и пятницу приезжает преподавать русскую литературу 19-го века в древний университет «Тринити».  Работать приходится на английском, но справляется.  А дома у неё стали появляться ученики по компьютерному делу, так что втягивается. 

В октябре, в оперное наше времечко, была у меня выставочка, смастерил пяток новых вещиц, да все так и остались при мне.  Чем больше я начинаю понимать в искусстве и ближе приближаюсь к истине, тем хуже для моей коммерции.  В Израиле, где я работал на одной грубой силе, отбою от покупателей не было.  Но я не в претензии.  Идёт другая работа.  Придумалось кое-что любопытное, пока тесал-терзал скульптуру, вот и приехал сюды, на чужие хлеба, да на полный сердечный покой, как когда-то говаривал Александр Сергеевич Пушкин.  Здесь мне - что твоё Болдино: тепло, и мухи не кусают.  А моя хозяйка – скрипачка, да ещё красавица, да ещё по-русски калякает, моя давняя ученица.  Бывала она и в России с концертами.   

Я привёз с собой тобою присланную фотографию, где ты в мастерской, она всегда около машинки.  Ванесса очень живо заинтересовалась, кое-что я и поведал ей под тихий шелест музыки.  О тебе, и вообще о той, совсем недавней жизни, что и рукой, кажется, ещё достать можно, только бы поднатужиться.  А уж память и сердце хранит в полнейшей ясности и полноте.

Что новенького на твоём культурном фронте?  Как работается?  Бываешь ли зимой в деревне и тепла ли твоя избушка?  Ходишь ли на лыжах, и вообще – как ты?  Что слышно у Вити, Геры и вообще у художников? 

Сердечный всем привет и наилучшие пожелания.   

20 ноября 1986  Франкфурт

Дорогие, общий привет!

Выставка прошла неплохо, книгой Бородина заинтересовались 40 издательств, моей – 44.  Но это ни о чём не говорит, так как контракта ещё никто не подписал, сейчас период ожиданий: книгу читают специальные читчики от разных издательств…

Задумал писать новую, но много времени отнимает работа в журнале и в организации.  Придётся взять со временем отпуск, чтобы сосредоточиться. 

Лёва!  Я говорил с новым редактором «Граней» - Екатериной Алексеевной Брейтбарт-Самсоновой, очень милой женщиной, нашей приятельницей.  Она сказала, чтобы ты присылал ей «всё», у журнала голод на материалы.  Но я бы посоветовал тебе ещё поработать с рецензиями на «Ярмарку» и «Тиски».  Там много ошибок, особенно стилистического характера, дай их Люсе на проверку.  У меня где-то есть правка Владимова рецензии на «Ярмарку», он камня на камне не оставил от текста.  Если надо, пришлю.  Но в принципе, посылай прямо в «Грани» все свои работы, только придумай нормальный псевдоним, если сочтёшь нужным, а то с инициалами получилась чепуха. 

На днях пошлю тебе «Операцию Фауст», идёт по-русски она неплохо.  Как Вы?  Как Люся?  Как-нибудь позвоним.  Переписка с папой идёт вяловато, видимо, им боязно со мной общаться. 

Ваш Фред. 

 

26 ноября 1986  Вэксфорд

Дорогие Итик и Ира, сердечно обнимаем вас!  Дорогой братик мой, спасибо большое за письмо.  Прежде всего, отвечаю на твои вопросы.   

Мишины мечты об Израиле я упомянул не столько, как намерение, сколь как пример его трудного возраста, метаний, поисков самого себя.  Здесь надо понять одно обстоятельство: рутинная, уныло-благополучная жизнь, в которой молодому человеку скучно и неинтересно, будущее представляется малоувлекательным.  Даже если после школы лень учиться и не будет профессии – 35 фунтов недельного пособия не позволит исполнить мечты, но приучит к безделью и постоянному сидению в баре за кружкой пива.  А девицам и того проще: рожай себе ребёночка, и тебе обеспечена полная материальная независимость - 50 фунтов в неделю, бесплатная квартира и всяческие другие материальные блага. 

Как видишь, с одной стороны наш остров – действительно остров строгой католической морали, а с другой – безделье, внебрачная жизнь, то есть вполне современное понимание свободы личности, его достоинства.  Но все, кто действительно хотят работать – вкалывают за двоих, на налоги которых живут бездельники. 

Своим упоминанием телефильма «Русские в Америке» ты крайне удивил и огорчил меня – столь грязно-скандальный фильм вспоминать противно.  Известно ли тебе, что эта стряпня была изготовлена израильтянкой, много лет пробивавшейся путём изготовления сенсационных лент такого сомнительного свойства, что даже не могла протащить их на американское ТV.  Ей нужен был, дабы обрести известность, скандал, и она его получила.  Этот фильм вызвал бурю протеста, в котором, надо сказать, принимали участие и мои друзья.  Они подали в суд на автора, но Господь распорядился иначе – по пьянке она свалилась с моста вместе с автомобилем, и утонула.  Но грязь всё ещё плавает на поверхности.  И здесь этот фильм шёл.  Он также далёк от действительности, как и то, что я умираю с голода, не продав за последние два года ни одной скульптуры.  Люся пробыла в Штатах более года, и много месяцев в Нью-Йорке.  Мы очень боялись за неё, а она приехала, и всё не могла прийти в себя от изумления.  Наши пустые страхи вызывали у неё только улыбку и смех.  Из всех национальных и этнических групп в экономическом и социальном смысле, русско-еврейская – самая устроенная вообще, и в Америке, в особенности.  Проблема – это языковая и культурная изоляция людей среднего и старшего поколения, и то, далеко не всех.  В определённом смысле это касается Люси и меня.  Мы из этого извлекаем некие положительные вещи: возможность сосредоточиться, совершенствовать свои знания, интересно и творчески работать.  Противоречия есть, и они возможны в любой жизни, из них можно сотворить великое произведение, как скажем, «Петербург» А.Белого или «Белый пароход» Ч.Айтматова, но можно и такое говно, о котором ты упомянул.  Жаль, конечно, что мне приходится так писать. 

Ты ещё  упоминаешь о «возвращенцах».  Это – естественно, и было бы ещё более естественным, если бы мы все могли свободно перемещаться-возвращаться в любое время, и в любом направлении.  А так что получается?  Алик и Мура (Ревичи) хотят приехать, но боятся, да и не хотят осиливать все хлопоты с бумагами, - они старше тебя.  Кстати, скоро выходят «Ирландские народные песни» в переводе Алика.  Недавно они вернулись из Италии и страшным образом ругают меня: я дважды собирался ехать туда, и каждый раз что-то мешало. 

На твой вопрос о «доходах» пока приходится отвечать отрицательно.  Некоторые утверждают, что богаты будут мои наследники.  Я не возражаю.  Для меня лично тот минимум, что даёт грант – самое лучшее.  Деньги только отвлекают, а комфорт – губителен.  Уже возникла привычка сидеть вечером у камина да бессмысленно жмуриться, да лениво потягиваться, вместо того, чтобы идти на прогулку, да гонять себя час-другой, вынашивая работу для бумаги на завтра.

 

28 ноября 1986  Дублин

Дорогие Любочка, Яшенька, здравствуйте!  Сейчас сижу в Тринити-колледже, в русской библиотеке, от которой у меня ключ.  Библиотека - при кафедре русского языка.  Сижу одна.  Начала было проверять студенческие работы, да без «пол-литра» не разберёшься, и, кроме того, после вчерашнего напряжения я заслужила немного отдыха.  Конечно, этот час в неделю доставляет мне большое удовольствие, хоть и тяжело, с другой стороны. 

У меня появилось два ученика по компьютеру, два часа в неделю, по два с половиной фунта за час.  Но даже такие деньги получать очень приятно. 

С Лёвой (заказом скульптуры для группы художников) пока тоже всё тянется.  Дело в том, что все эти ребята-художники имеют постоянную работу, которой они зарабатывают на жизнь.  То один не может, то другой, так и не соберутся. 

Миссис Гринвуд, моя начальница, держится то чрезмерно сухо, то необычайно ласково.  Сегодня пришла сама в библиотеку выдать мне 15 фунтов и пригласила на обед на следующей неделе.  Это, должно быть, оттого, что я от души помолилась за неё, потому что вдруг поняла, что она очень несчастна и одинока.  Чувствуете ли вы иногда, как горячо я молюсь за вас?  Мне кажется, Бог мои молитвы слышит.  Но он и без моих молитв очень вас любит. 

Хоть и непонятно, как мы живём в Ирландии, но всё же мы живём хорошо – каждый день есть что поесть, во что одеться, слава Богу.  Но работа нужна обязательно, сами знаете. 

Люся.

 

5 января 1987  Свердловск

Лёвка, мой дорогой Лёвка!!!  С Новым Годом!!!  Я вот уже месяц делаю мозаику: колем камешки, месим раствор, прихожу поздно, и единственная забота – лечь.  Письмо твоё получил, уже несколько раз его прочёл, лежит у меня на столе, и говорит: «Миша Шаевич, что же ты себя распустил, обленился, все работают, все устают!» 

Сегодня 5-е января, а до 5-го были события.  20 декабря четыре года нашего Гены.  22 декабря ездили к Спартаку.  Дни были очень холодные, настоящая зима на Урале.  Спартак похоронен на кладбище недалеко от Химмаша.  Потом сидели у Ромки.  Народ всё тебе знакомый.  Всё это грустно, бесконечно грустно.  31-го у Зои Малининой 50 лет.  Гуляли 1-го и 2-го.  Гуляли в мастерской Гены, сейчас там работает Толик Калашников.  Длинные столы.  Знакомые все лица.  За окном Исеть - справа, слева – спорттовары.  Всё это я видел двадцать лет назад.  Стоял «18-й год».  Был Генка.  Приходил Лёвка.  Справа вдоль стены стоят Генины подрамники, планшеты.  Люся ещё многое не забрала.  Некуда.  Вот так вот. 

Лёвка, я всё забываю тебя спросить, тебе пришла «Малахитовая шкатулка» Гены?  В Свердловске происходит замечательное событие: выставка Николая Гавриловича Чеснокова.  Выставка открыта в галерее.  Твой каталог лежит.  У меня, Лёва, папка, куда я кладу всё, что принадлежит тебе.  Будет оказия – отправлю. 

Гаврилыч приходил ко мне сегодня с Мишей Назаровым, он приехал из Уфы.  Посмотрели картинки, поговорили о прошедшей жизни.  Они ушли, а я вот стал писать тебе письмо.  Хорошо бы сейчас с тобой отправиться в винный бар.  Увы,…  Хотя события идут к тому, что, возможно, будем ездить друг к другу в гости. 

Лёвка, дорогой, ты в письмах пишешь о таких вещах, о которых я слышу впервые.  Кто такой Питер Устинов?  Предстоит ли Мише служба, и что предстоит Машеньке? 

Писал ли я тебе, что Белла Абрамовна уехала к Эрику (Неизвестному)?  Мы с Витей ездили в Москву с ней попрощаться.  Андрей Белый у меня есть, но, к сожалению, не читал.  Слышал, что будет подписка на Соловьёва и Карамзина, но, наверное, это достать будет трудно.  Рудольф Штейнер – не слыхивал.  Лев, дорогой, судя по твоему письму, ты много развлекаешься, работаешь.  Когда у тебя есть время читать, да ещё книги, над которыми надо думать?  Я иногда читаю Булгакова, или стихи Пушкина.  Это предел моего интеллектуального напряжения.  Лёвка, сейчас все зачитываются Айтматовым – «Плаха», произведение довольно объёмное, и это меня отпугнуло.  Но так как все об этом говорят, то у меня впечатление, что я это прочёл.  Вообще, времени ни на что не хватает.  Я очень жалею, что связался с мозаикой, но я в такой плохой физической форме, что красить просто не могу.  И решил, может, этот рабский труд меня как-то возродит.  Я настолько потерял трудоспособность, что это меня угнетает, а воли нет.  И покоя нет.  А уж о счастье и говорить нечего.  Хотя не надо гневить Бога.  Я, Лёвка, тоскую и скучаю о людях, очень для меня дорогих, и о невозможности их видеть и слышать.  Но разве против судьбы попрёшь? 

Письмо тебе не отправил, прошёл день, я работал.  А вечером пришёл Миша Назаров и мы опять читали твоё письмо, и предавались воспоминаниям.  Я показывал Мише твои работы, он был в полном восторге, и всё не мог поверить, что с человеком может случиться такое чудо. 

Лёвка, дорогой Лёвка!  Письмо я тебе написал сумбурное и бестолковое.  Хотелось бы многое сказать подробней, увы, ускользают слова и путаются мысли.  Был на этих днях у Гилёвой Катерины Владимировны.  Она очень болеет, ей предстоит тяжёлая операция.  Она всех зовёт проститься, и это очень тяжело.  Я пытался её успокоить, начал шутить и кривляться, она обиделась.  Просила не забывать Милю.  Говорила, что те, кого она любила, уехали, а те, кого она любит тут, не часто её навещают. 

Вот.  Уже ночь, по-свердловски полтретьего, завтра на работу.  Нежно вас целую.  И очень хочу, чтобы вы все были здоровы.  Лёвочка, напиши, о чём ты мечтаешь в году этого странного зайчика, что в твоих силах осуществить.  Я мечтаю в этом году поехать в Болгарию и окунуться в море.  Это так здорово!  Кстати, там отдыхают люди планеты Земля.  Целую.  Ваш Миша.   

 

Январь 1987

Милая Инка!  На днях получили книжку Анри.  Читая, я выпала из уныния и впала в необыкновенное веселье, хохоча до колик, хоть и страшноватые картинки.  Но об этом Анри напишет Лёва, а я повторяю свои вопросы: здорова ли, чем занята, нравится ли тебе в Германии, как чувствуют себя дети в Германии. 

Миша время от времени объявляет себя евреем и упрекает нас, зачем уехали из Израиля.  Признаться, я и сама очень соскучилась об Израиле, но жить там – ни-ни, разве что съездить в отпуск когда-нибудь.  Но Мишины настроения (произраильские), к счастью, довольно мимолётны.  Маша также иногда чувствует себя довольно несчастной и одинокой в Ирландии, но я надеюсь, что это всё от возраста, и пройдёт.  Если заглядывать в будущее, то ирландское гражданство позволит детям жить и работать в Англии. 

Конечно, Ирландия очень провинциальна и патриархальна, и хоть в этом и есть свои достоинства, например наименьшая преступность (в Дублине, впрочем, она довольно высока), всё же иногда тоска заедает по настоящей городской жизни, и даже не это, а тоска по общению, по близким. 

 

17 января 1987  Вэксфорд

Дорогой Фергус!  Я, конечно, большая свинья, поскольку только сейчас собрался ответить на Ваше последнее и замечательное письмо ещё прошлого года! 

Мне очень жаль, что я почти не имею представления об игре пианиста Вл. Горовиц, хотя очень много слышал о нём.  Представление, что в пальцах его, как Вы написали, живут ангел и дьявол – любопытный образ, отвечающий на всё тот же проклятый вопрос: что же такое талант, гений?  Совместимо ли «злодейство и гений» - как формулировал Пушкин.  Интересно бы узнать, как пианист сам понимает, чувствует эту извечную борьбу добра и зла, как это выражается в музыке? 

Что касается чудачеств англичан со сборником «Кукушка», то тут, я думаю, не только трудности в переводе – в смысле понимания, как Вы пишите, иронии и юмора писем, а в самом характере, в самой сущности мышления и восприятия, столь отличного от английского, каким является русское национальное мышление.  Оно очень далеко отстоит от столь изощрённого и утончённого стиля, каким обладает английское мышление …

 

23 января 1987  Ирландия

Дорогой мой Мишенька, сейчас пришло твоё, как всегда, очень долгожданное письмо.  Хотелось реветь, но на чужбине это – самоубийство, а потому заварил чаёк и, попивая оный, покружил вокруг стола, перечитывая и уже пытаясь соображать. 

А тем временем, чешет, как ни в чём не бывало, «Маяк», сейчас выводит рулады Сергей Лемешев, словно, как и мы с тобой, никогда ни с кем не расставался, не помирал и не возрождался.  Беспечно и легко поётся ему, как и нам прежде, в иной жизни, тоска по которой по-разному нас посещает.  Посещают и меня приступы, но сейчас всё, о чём так сильна твоя печаль, стало смыслом и одновременно – импульсом в работе.  Лучше бы в скульптуре.  Но ещё нет мастерской, а потому мучаюсь и путаюсь в словах.  Этот матерьяльчик куда жёстче и своенравнее любого гранита, не говоря о мраморе.  Туго, но двигается.  Хорошо бы представить всё прежнее с такой же силой и простотой, как Мастер. 

Недавно продиктовал я Люсе целую лекцию о своих самых близких – Мастере и Маргарите.  Сегодня как раз, должно быть, в это самое время, что пишу тебе, мучается, бедная, излагая студентам на самом неподходящем для Булгакова языке – английском.  Прежде утверждалось, что оный подходящ исключительно для общения с лошадьми.  Прости, Мишенька, я против лошадей ничего не имею, напротив – люблю, и даже как-то, уже здесь, в Ирландии, укротил буйство Билли, и расстался только после коварной попытки убить, затоптать моего сынка.  Но в душе не было на него зла, может быть, и его обижал грубый английский язык, столь приспособленный к лицемерию и неискренности.  Представляешь себе, с одной стороны обращаешься к нему на «Вы», а с другой – хлыстом. 

Но возвращаюсь к твоему письму, отвечаю на вопросы.  «Малахитку» получил давно и многократно перечитывал, к сожалению, Генина работа оказалась неровной.  Я сделал хорошие фотокопии и прочитал о Гене лекцию в Европе.  С тех пор, собственно, началась работа, вначале – как отклик на смерть, на дружбу.  Позднее – как художественная, всё менее сковываемая обстоятельствами, мучительная и радостная работа. 

Ты напомнил мне о моём каталоге выставки Гаврилыча (привет и поздравления!), некоторые вещи выпадают полностью.  Я не сразу смог понять, о чём ты пишешь – вот маразм!  Ни слова о выставке, а жаль.  Я часто спрашиваю тебя – очень важно знать мне как развился Витя, Герман, каков сейчас, кстати, Миша Назаров.  Сообщи ему мой адрес, передай привет и пожелание переписываться, может быть, от него я узнаю больше, чем от тебя.  Прости, не гневайся!  Но ты прав, возможно и повидаться, коль будет охота. 

Я думаю, что ты ещё успеешь погостить со мной у Ванессы, побывать у её двоюродных братьев в ресторане.  С ирландцами легко жить и дружить: они ещё сохранили, не в пример другим народам, сердечное тепло, и всё же не лезут мацать душу.  Сохраняют ту самую дистанцию, вне которой разрушается всё на свете, есть эстетика отношений, не в пример Израилю. 

Совсем недавно жутким диссонансом прозвучало поведение недавнего моего знакомца Николая, бывшего актёра МХАТа, а теперь здешнего иконописца, он год как из Москвы.  Были в ресторане после концерта сына Ванессы – Марчелло.  Поговорил Коля при мне со своей французской женой Моник, и как я никуда не уезжал – полная откровенность при открытых дверях.  Вообще-то он парень ничего, стали к нам приезжать, ночи говорим, да часто – мимо.  С тобой бы … 

Что предстоит Мишеньке?  Хорош вопрос, знать бы на него ответ.  Учится он заурядно, интересы кратковременны и не интенсивны.  Бес отрастил ему усы и крутит нещадно.  Таких поэзия, как нас, не спасает, тянет бездна, спасительно только то, что сексуальная тема, как и все прочие – открыта.  Работу получают только те, кто показывают или наилучшие успехи в обучении, или без оного – в трудолюбии, прилежании.  Эти кормят всех остальных дураков, вроде меня.  Впрочем, таланты в нём могут открыться с такой же неторопливостью, как и у отца, сетовать не приходится.  Часто говорит о возвращении в Иерусалим, даже о службе в армии.  Я ему говорю: «Езжай, послужи, поживи».  А он упрекает, что уехали, увёз оттуда, где всё было: и родственники, и тепло, и большая собственная квартира, и две машины.  И покупали скульптуру, и даже самые богатые люди приезжали в гости и считали для себя удовольствием пригласить к себе.  А Ирландия – страна иерархическая, в богатые дома здесь не приглашают художников, они - парии, и почти всегда бесполезные люди!   

Ты спрашиваешь о Питере Устинове, цикл телепередач которого о России я записал на видео.  Приедешь – посмотришь со стороны.  Он фантастический человек: знаменитый английский актёр, из самого первого ряда (есть известный цикл фильмов, где он играет комиссара Мегрэ), популярнейший писатель (его книги не только про Россию и собственную семью, он – внук Александра Бенуа), известный историк и обозреватель, полиглот и путешественник, всего не перечислить.  И в довершение всего – самый знаменитый конферансье.  Недавно вёл концерт из Цюриха в пользу детей, который транслировался на весь мир.  Говорил и шутил на всех языках, очень потешно имитировал всяких других знаменитостей, и в придачу разыграл целый концерт Шуберта с солистами на немецком языке.  Одни словом, у него то самое чисто русское обаяние и добродушие, почти как у Игоря, которое нигде больше не сыщешь, во всём мире, кроме как в русском человеке.  Хотя считает он себя англичанином.  При такой богатой одарённости, почему бы и не пококетничать, а это у него есть. 

И я читаю Булгакова и Пушкина, больше всего – Пушкина, остальные утомляют.  Про «Плаху» не слышал, надо бы спросить…

У меня, как и у тебя с мозаикой, скоро, вероятно, будет возможность возродиться творчески, в смысле скульптуры.  И тогда и у меня будет рабский труд.  Всё идёт к тому, что придётся принять заказ на три прекрасные грации, что должны увенчать фронтон колоннады Дворца Правосудия в большом городе Корк, что на юге Ирландии.  Сейчас идут переговоры.  Денег будет немного, но это шанс вернуться к скульптуре, а руки давно чешутся. 

Мишенька, о чём я мечтаю?  И что можно осуществить?  Во-первых, написать всё же книгу, хотя бы самое главное в ней.  Во-вторых, вернуться к скульптуре, даже ценой рабского труда и исполнения в такой форме, в какой заказчик считает необходимым.  В-третьих, скатать в Европу: побывать в Мюнхене, где у нас друзья, возможно – в Италии.  Да ещё встретиться с тобой, но это - сверх всех программ.  Но всё может быть, пока мы живы. 

Я не разрешаю себе мечтаний о тёплом болгарском пляже, я как тот самый колобок, что от всех ушёл.  Грустно оглядываться: там был не только белый песок и голубой пляж, но и Русский Сад на лучшем берегу Галилейского озера с источником Святой Магдалины, омывшись в котором, ты не только здоровел, но и молодел самым чудесным образом.  Где была чудная церковка среди огромных деревьев с розовыми цветами, белыми хатками монастыря, а Серафима – монашка и горькая пьяница, плакала, прощаясь с нами, и всё крестила нас на дорогу – неприкаянных, как колобок.  А Ирландия – та самая лисичка, что уже пережёвывает, переваривает меня.  Господь милостив, и за это спасибо. 

Были и у нас нынче холода, даже – паника.  Возвращаясь из Дублина, я был вынужден сменить три автобуса.  Из-за мороза в два-три градуса они выходили из строя.  Ехал семь часов вместо двух!  Дома ждали меня красавчик Шеймос, скульптор, и Люся – в панике.  Была у меня смирновская водочка.  После трёх стопочек пошёл я провожать ирландца, а он шатается и тащит по снегу свой велосипед, на котором приехал днём. 

Потом всю неделю сидели у телевизора, что стоит у нашего камина, в котором не стихал огонь почти круглые сутки.  Вода вся замёрзла: водопровод здесь наружный, носили воду из ближайшей лавочки.  Снег лежал больше недели, такое бывает редко.  Транспорта не было.  А телевизор крутил картинки с небывалыми морозами по Европе.  В Англии были занесены в дороге поезда выше крыш, только вертолёты кружили над владычицей морей, спасая людей,  доставляя пищу.  Весь этот зимний уют, столь редкий, нагонял аппетит, и тяжелело моё толстое пузо, обогреваемое живым огнём.  Иногда показывали русские города, часто Москву и Ленинград. 

Потом пришло письмо от моей Анны с номером телефона.  Я тут же позвонил, и впервые слышал голос дочери за все эти долгие годы – не узнал.  А она всё твердила, что ни мой голос для неё не изменился, ни сам я, словно вчера виделись.  Знать, не соскучилась, хотя пишет другое.  Понимаешь, Мишенька, в западном смысле слово «ностальгия» имеет не столько значение отдалённости в пространстве, как у нас, а во времени – и верно,  в нём мы неотвратимо перемещаемся, отдаляясь от самих себя куда вернее, чем друг от друга…

 

28 января 1987

Дорогие Фридрих и Лида, сердечно вас обнимаем!  Прости, братик, за безобразное поведение: я не ответил ни на получение книги, ни на письмо твоё.  Хотя и было намерение написать сразу, но вмешались обстоятельства.  Вначале был конкурс на скульптуру, затем переговоры, поездка в Корк. 

В это же время мне пришлось осознать необходимость переезда всей семьёй в Дублин.  Учёба детей, работа – поджимают.   Прощаться с тихой, спокойной жизнью в Вэксфорде не хочется, но здесь нет будущего ни для детей, ни для нас.  Вот и пришлось половину времени проводить в Дублине, разведывая различные варианты.  Да и Люся продолжает ездить на два дня в университет.   

«Фауста» с удовольствием прочитали, и пустили на прочтение в Дублин.  Отзывы самые лестные.  Читали и русские, недавние из Союза люди.  Книга – как танк, крепчайшим образом сваренная, словно электросваркой, в мощную, нацеленную конструкцию.  На поверхности, правда, кое-где остались лоскутики совсем не обязательных моралите, но ты набираешь столь стремительно мастерство, что в следующих книгах они отпадут сами по себе.  Ещё раз поздравляю вас обоих – МОЛОДЦЫ!

Сегодня слушал доклад Горбачёва, и меня пронзило острейшее чувство, что на самом деле уже властвует не однопартийная система, что противостоит стихия абсолютно реально, заставляя реорганизовываться и реформироваться, дабы – удержаться.  Ей-богу, партии уже не до жиру!  Удержаться – любым способом, пусть с таксистами-частниками и легальным Высоцким, даже с «Доктором Живаго».  Чем не побрезгуешь на этой крайней черте, свалившись за которую, история сразу же захоронит без тени сострадания! 

Итик написал о возможности видаться, сообщив, что закон предусматривает даже трёхдневный срок получения разрешения на выезд в гости.  Он вообще выразил энтузиазм.  Легко понять.  Но я с горечью думаю, что неужели ещё есть такие, которые на памяти одного поколения не убедились, что после очередной «оттепели» вновь возвращаются морозы, да свирепее прежних. 

 

29 января 1987

Дорогие Итик, Ира, обнимаем вас!  Дорогой братик мой, сердечно поздравляем с почти круглой датой.  Цифра вроде бы солидная, только желаем поменьше замечать её – будь бодр и здоров сто двадцать лет, как и положено человеку от Господа!

Последнее время моя занятость стала ещё более плотной.  Получил приглашение на изготовление скульптуры в Корке, это большой портовый город. 

Другой предмет занятости – хлопоты, связанные с возможностью получения дома, типа жактовского, в Дублине.  Только в Дублине дети смогут продолжить образование.  Люся сможет рассчитывать на большую нагрузку в университете.  Кроме того, у неё уже есть несколько студентов по компьютеру, хотя наш городок очень мал.  В столице эта сторона Люсиной деятельности может получить дальнейшее развитие.  Да и у меня тогда будет возможна выставочная и вообще, художественная жизнь. 

У нас есть план, если всё будет в порядке с работой, уехать в отпуск в Европу, побывать в Германии, Италии.  Миша Брусиловский зовёт в Болгарию, куда он мечтает поехать покупаться, но это очень мутно.  В будущем буду надеяться на большую ясность.  С каждым днём усиливается уверенность, что только от нас будет зависеть возможность встреч. 

Роме я написал ненужное и глупое письмо, он мог бы обидеться, поэтому я его не отправил.  Я не удержался возразить Роме на соболезнования моей жене по тому поводу, что ей, как и всегда, надо обеспечивать семью, пока я развлекаюсь искусством.  И хотя я согласен с той мыслью, что хорошо бы детям не быть на меня похожими, высказанная им идея как-то кольнула.  Понимаешь, шестой год я далёк от людей, способных «мацать» душу, не считая общины, где любые посягательства облекались в самую вежливую и тактичную форму.  Сетования Ромы абсурдны и по существу: именно моё занятие искусством обеспечивает нас, но не мне заниматься перестройкой, выкорчёвыванием советских стереотипов.  Я, разумеется, вскоре напишу ему, а ты при случае намекни, не дело возвращать давно ушедшую воду вспять.  Не понимает он и того, что я совсем ушёл от коммерческого искусства, и всё советует мне связаться с неприятным мне мужем Галки в Берлине. 

Я понимаю и разделяю беспокойство брата о моем материальном положении.  Многие вообще понимают выезд как акцию, оправданную исключительно материально.  Тогда моя ситуация – абсурд.  И я совершенно серьёзно пошёл бы вкалывать на любую самую тяжкую физическую работу, найдись такая, чтоб дать возможность детям продолжать учёбу.  Хотя, если они сами преуспевают в учёбе, то не только не надо платить за учёбу, но они получат стипендию.  Я хочу сказать, что не в моих силах использовать способности в практическом направлении, а это очень трудно сформулировать. 

 

12 февраля 1987

Дорогие Лида и Фридрих, обнимаем вас!  Спасибо за письмо, братик.  У нас без изменений.  О моей возможной работе – ни слуху, ни духу.  Не исключено, что вся затея может быть отнесена на будущее. 

Позволь мне сказать несколько слов, хотя понимаю, что тебе и самому ясно.  О встрече с Сёмой.  Прежде я считал возможным не говорить тебе обо всём том, что писал Рома, не желая тебя огорчать.  Как я понимаю, именно Сёма принял самую активную позицию. Рома приводил его слова о том, что тебе, прежде всего, надлежало отказаться от своего имени и фамилии (во всех смыслах), полностью порвать отношения, поскольку он переживает не только твоё формальное отступничество, но и лично, как человек идейный, и т.д.  Рома, как я понимаю, представлял эту позицию только с тем, чтобы я познакомил с ней тебя.  Раньше это было излишне, сейчас, возможно – необходимо.  Я Сёму помню больше младенцем во время войны, чем взрослым.  Короче говоря, не знаю, но помню, что был крайне изумлён Правительственной награде, и тогда впервые не понял своего любимого дядю.  С самим Сёмой у меня ни разу разговора вообще не получалось – мгновенно оказывались на противоположных позициях.  Ещё раз прости, ради Христа. 

Не могу надивиться «тебе с Лидухой», уверен,  что «Пахан» порадует ещё более.  Успехов вам.  Насчёт «подтяжек» - воля ваша так обзывать себя.  Только читатель покупает писательскую книгу и читает писателя.  Впрочем, потомки нас рассудят. 

Думаю, что нет лучшего способа начать «обновление» всерьёз, как хотел бы твой однокашник, чем издать твои книги в Москве.  А пока глушилки наглухо закрыли все свободы и голоса, куда хуже прежнего.

 

18 февраля 1987

Оленька, милая, здравствуй!  Оленька, ты за меня не бойся, в смысле экзальтации.  Ходила я, ходила в католическую церковь, и причащалась, но всё же это было как-то холодно.  Равнодушие и отчуждённость католиков как-то чувствовалось всё же.  И как-то моя приятельница, англичанка, ходившая в церковь вместе со мной, пригласила меня посетить религиозное собрание, куда сама ходит ежедневно.  Теперь-то я понимаю, что ходила она в церковь из-за меня, «уловляя» мою душу.  Как только я появилась у пятидесятников, Дина перестала ходить в церковь. 

Но ты не беспокойся, что я впаду в экзальтацию, и что я «убежала» из церкви.  Мне это не подходит эстетически, хотя эстетика из области человеческих отношений, а не отношения человеческого духа с Богом.  В Вэксфорде собрания тихие, просто люди вместе молятся и поют религиозные гимны.  Дэвид, руководитель собрания, проводит обряд причастия.  И, пока я понимала эти собрания как дополнение к главной (церковной) обрядовой жизни, и помня речение: «Там, где двое соберутся во имя Моё, я с ними», - всё было хорошо.  Но потом я увидела, что это – сознательное бегство от церкви.  Что пятидесятники воинственны по отношению к католикам и протестантам, только себя полагая истинными христианами.  И что эти собрания, когда очень много людей, и все молятся на «языках» - устрашают, ибо это как бесовство. 

Посетив митинг пятидесятников в Дублине, где было более ста человек, и, наблюдая одного бесноватого проповедника (говорил он справедливые слова, но при этом кричал, скалил зубы, топал ногами, только что пены у рта не было), я решила, что это мне не подходит.  Никакой кротости, никакого смирения.  Молитвы – или про себя, или на «языках», которых большинство само не понимает, перемежаются гимнами.  А некоторые танцуют, или просто скачут, как моя знакомка Мари, которая прыгала так высоко, что мне казалось, что она даже задерживается в воздухе, и там ещё успевает раскачаться, как Варенуха у Римского-Корсакова.  Всё это мне крайне неприятно.

Но вместе с тем, хоть я и веду себя на собраниях тихо, я чувствую прикосновение высшей силы, которое действует на меня крайне целительно.  Молитвой, обращённой к Господу Иисусу Христу, я была вылечена, причём мгновенно, от болей в желудке, с которыми я и появилась на собрании.  Эта сила проходит через душу и тело, и как бы омывает их, оставаясь надолго, оставляя ощущение легкости и радости, даже тела своего не чувствуешь.  Я верила, что это Святой дух.  Но дублинские собрания разрушили эти впечатления.  Так что я на распутье. 

За детей не бойся.  Они не ходят на эти собрания, Лёва – тем более.  Лёва нашёл твой совет мудрым: ходить к католикам и оставить пятидесятников, хотя сам радовался произошедшим во мне переменам.  Сейчас он более строг к этому, и всё советовал немедленно написать тебе и Мише. 

Житейски это очень хорошие и приятные люди, готовые помочь.  Но они одержимы, и хотят быть всё более и более одержимыми.  На самом деле не важно, что я перестану посещать эти собрания.  Важно то, что у меня открылись «духовные глаза».  Я совершенно иначе читаю Библию.  Иногда это можно сравнить с чувством человека жаждущего и, наконец нашедшего источник чистой воды.  И эта вода вливается, утоляет, омывает, успокаивает.  Так, недавно я читала отрывки из Евангелия от Иоанна, испытывая почти потрясение.  Может быть, это и есть экзальтация?  Когда текст становится живой картинкой, слова гремят прямо в душу, и хочется пасть ниц и замереть в благоговении.  Это ли опасно?  Оленька, скажи мне. 

Немного напишу о нашем житейском.  Я езжу на свои уроки в Тринити-колледж, как прежде.  Приятно, но безденежно.  Появилось несколько учеников по компьютеру.  Это как раз те немногие фунты, которых нам не хватает для недельного прожития.  Лёве забрезжила возможность получить работу по реставрации, но в Ирландии всё делается медленно.  Лёва, бедный, немножко сдал.  У меня сердце сжимается иногда, когда я вижу его лицо – лицо человека измученного.  С него можно писать Святого Павла. 

Миша, можно ли исповедовать грехи в письме, и можешь ли ты отпускать их на расстоянии?  Я очень грешна.  С возрастом характер испортился, я стала ворчлива.  Простите за невежество.   

Люся. 

 

24 февраля 1987

Дорогие Валя и Рома, обнимаем вас сердечно!  Сейчас вернулся из Дублина и прочитал твоё письмо, Рома, от 4 февраля.  Большое спасибо! 

В Дублине мы с Люсей поочерёдно: у неё университет, у меня – работа с переводчиком.  Перевод пошёл, на вполне приемлемом уровне, хотя настоящая работа – впереди, когда надо будет отобрать для книги самые лучшие стихи.  Книга, как видишь, будет на английском языке, так что я уже ответил на один из твоих вопросов: кто будет читать?  В ней будет иллюстративный материал: репродукции моих и чужих работ - скульптуры, живописи и графики; и несколько жанров моего литературного творчества.  Как только она будет готова, как я думаю, небольшая книжица - пришлю тебе.  С этой работой я тороплюсь, поскольку я с той самой лирой выиграл конкурс на самую большую работу, какая только возможна в Ирландии: монументальную скульптуру «Три Грации» для Дворца Правосудия в Корке.  Каждая фигура – в четыре метра. 

Поэтому я хочу просить тебя сменить тон писем.  Тон ворчливого деда-наставника.  Извини, пожалуйста, но я думаю, если бы тебе хотя бы недельку пришлось бы порубать камень, извлекая из него художественную форму, да просто помахать топором, пробираясь к тому неведомому, что ещё должно возникнуть, воплотиться, ты бы с большим пониманием и, главное, уважением отнёсся к своему брату.  Прости, если тебя обидели мои слова, значит, ещё одна попытка понимания была напрасной.  Могу только одно сказать: с первой же фотографии моей скульптуры Итик написал, как он внутренне изменился ко мне, с пониманием оценивая прошлое, и всё более проникаясь уважением и даже гордостью в настоящем. 

Что и говорить, я не безразличен к мнению своих близких, друзей, тем более что у меня их сейчас всего-то ничего.  Меня радует отношение моих друзей, например, сообщение, что мой каталог на выставку Чеснокова был переиздан через двадцать лет, в конце прошлого года.  Конечно, произошло сие не само собой, сам понимаешь. 

Что касается возвращенцев, то и здесь показывали: печально и стыдно.  А определение: «все русские писатели грызутся между собой, считая только себя гениями» - цитата из твоего письма,  с не меньшим успехом можно отнести к любому месту и времени.  К примеру: Лев Толстой считал ничтожеством Тургенева, Достоевского, Горького и многих других.  А те, в свою очередь, мало хорошего могли сказать друг про друга.  Если тебе покажется моя фраза неубедительной, пришлю фотокопии соответствующих мест из их книг.  Я не говорю о взаимоотношениях художников, достаточно назвать то, как не жалели друг для друга самые сильные выражения такие великаны, как Леонардо, Рафаэль и особенно – Микеланджело.  Напротив, мой опыт говорит, что противоречия, совершенно естественные между талантами, имеют здесь нормальный характер, без той «пилатовщины», говоря термином Булгакова, и абсолютизма, от которых погибло и погибает столько непризнанных талантов.  В том числе и моих друзей, так хорошо тебе известных. 

С новой обстановкой я знаком.  Слушаю радио, читаю регулярно свежие номера «Недели», журнал «Театр» и т.д.  Часто Лондон показывает новости.  Слушаю очень внимательно речи Горбачёва, смотрел Форум, и большой радостью было видеть Сахарова, к которому стояла огромная очередь знаменитостей для автографа.  Я молю Господа, чтобы всё это не развеялось, как мираж, как почти 24 года назад, когда отправили Никиту на пенсию, как только он решил каждый год обновлять руководство на одну треть, независимо от заслуг.  Дай Бог! 

Удивило и другое место твоего письма: дядя находит себе и подобным себе оправдание в перестройке.  Ничего не понимаю.  Почему надо такому старому партийцу искать оправдание себе?  Можно подумать, что когда-либо хоть что-то зависело от него и ему подобных людей.  Они всегда были той покорной массой, которая и была жертвой, часто смертельной.  Всё это дядя честно и трудно пережил.  Я не понимаю, в чём он лично мог быть виновен.  Напротив, как я знаю, он всегда и везде, на всех должностях, оставался добрым и порядочным человеком, и только благодаря таким людям смогли появиться те люди в партии, те силы – позитивные, которые, я надеюсь, смогут употребить власть во благо.  Во всём этом процессе, прежде всего, заслуга таких людей, как наш дядя, иначе вырождение было бы уже окончательным и бесповоротным. 

Я – эмигрант и антикоммунист, глубоко верующий в Бога человек, молюсь за таких, как он.  Более того, считаю, что всем лучшим, возвышенным в себе, обязан ему, его влиянию и его позиции в жизни.  Жаль, что он не пишет мне, я бы с удовольствием переписывался с ним.  Передай мой самый низкий поклон и пожелание долгого здоровья.      

Гриша мне не пишет, наш отъезд из Израиля обидел его.  Он так и не смог, или не захотел понять наших проблем.  Я так и не приобщился к иудаизму, поэтому для меня «бар-мицва» Ралика  вроде бы пустой звук.  Хорошо, что уехал.  Здесь никому нет дела - какая твоя идейная, религиозная, эстетическая или любая другая позиция.  Я уважаем здесь как человек, и как гражданин, независимо ни от каких признаков.  Пример. Я уже подал заявление на получение муниципального жилья – дома.  Никому и в голову не пришло заниматься спихотехникой, только благожелательность и внимание, хотя я ещё и не гражданин этой страны. 

С Гуревичем отношения прекратились задолго до нашего отъезда.  Он оказался узколобым патриотом, что не помешало спустя некоторое время перебраться в Штаты. 

Жизнь наша в Ирландии принимает более осмысленный и культурный характер: интересные знакомства, общение, чтение, а в этом году я стал регулярно, почти каждую неделю, посещать симфонические концерты в Дублине.

Все мы здоровы, чего и вам желаем.  Всем привет. 

 

24 марта 1987  Франкфурт

Здравствуйте, дорогиe!  Сначала – извинения!  Не писал, не ответил на последнее Лёвино письмо, так как одна болячка сменила другую. 

У нас всё нормально.  Купили с Лидой кооперативную квартиру в Эшборне, в соседнем городке.  Скромная трёхкомнатная квартира в 16-этажном доме.  Приедете – увидите.  Переедем где-то в июне, после ремонта. 

Сёма звонил, приглашал меня приехать в Венгрию, но я отказался, не хочу проводить отпуск на Лубянке.  Ещё не ясно, приедет ли он в Вену. 

Папа мучает меня письмами с упрёками, взывает к возвращению.  Он так и не понял, почему я уехал.  Главное от этого (его и других) тоталитарного мышления: «делайте, как все, делайте с нами!»  Трудно отвечать, чтобы не сорваться, а срываться нельзя, он такой старенький и несчастный. 

А как у Вас?  Хочется, чтобы Вам повезло, и вылезли Вы из всего этого.  Я Вас не забываю, что в моих силах всегда сделаю…

С книжками нормально.  Враги негодуют, а караван идёт.  Тут на арену вылез мой московский соавтор Боря Бочштейн, правая рука Седых в «Русском слове».  Я всю жизнь делал ему добро.  Он, естественно, платит злом.  Не переносит мой успех.  Написал гадкую рецензию на «Фауста» 6 февраля в этом «Русском слове».  Но сегодня я узнал, что эту «клюкву» купило крупное французское издательство.  До этого – английское, японское и норвежское.  В апреле «Сокольники» выйдут в мягкой обложке в США, а в мае в Англии.  Не могу приступить из-за волнений к «Пахану».  Лев, дай что-нибудь в «Грани», Катя Брейтбарт отличная баба.  Не поступит как Владимов.  Как детки?  Как Люся?  Ваши Фред и Лида. 

 

9 апреля 1987

Дорогие наши Рома и Валя, обнимаем вас!  Прости, Ромочка, что не ответил сразу на твоё письмо из Венгрии.  Спасибо за заботу обо мне, но только воспользоваться, к сожалению, не приходится.  О Натане слышал более года назад от Фридриха, но и тогда было ясно, что затевать с ним контакты бесполезно.  Он как был фарцовщиком, так и остался, не говоря о том, что я никакого, вернее, моя работа, скульптура, не имеет отношения к авангарду.  Под этим термином обычно такие, как Натан, имеют в виду нечто эпатирующее, экстравагантное, из чего можно устроить или потеху – если бескорыстно, или продать за большие деньги.  Если, конечно, удастся одурачить пресыщенных и богатых снобов.  Всю эту публику я знаю. 

Тебя беспокоит моё материальное положение.  Это понятно.  И действительно, есть у меня вещи, которые я мог бы продавать, но этим заниматься должен кто-то вполне профессионально, как, скажем, в Израиле.  Я же суетиться, отвлекаться от главного, не умею и не буду ни для каких обстоятельств, тем более – материальных.  Только при этом условии возможна действительно творческая работа.  Вот я и оставил до лучших времён.  Как ни странно, но если вещи настоящие, то со временем они набирают силу. 

Конечно, очень важно, чтобы моя семья, и я были бы обеспечены всем необходимым.  Честно говоря, можно было бы питаться и скромнее, что было бы только на пользу здоровья.  Я жёстко ограничил себя в питании.  Люся и дети не следуют моему примеру, и напрасно.  Словом, Ромочка, волноваться нет надобности.  Как Господу угодно, так и будет.  

Было очень интересно получить первые подробности о жизни в Венгрии.  Кстати, дороговизна там – это как сказать.  На нашем острове побываешь – не то запоёшь.  Здесь цены и налоги почти в два раза  выше, чем в Англии.  Но лет через пять всё должно сравняться в Европе, и наши дети смогут жить и работать в любой стране общего рынка.  Необходим очень высокий уровень образования, квалификации и язык.  Наши чада пока этим прониклись мало. 

 

11 апреля 1987  Франкфурт

Дорогие Люся, Лёва, Маша и Миша, здравствуйте!  Сегодня получили Ваше, Лёвино и Люсино письмо, за которое огромное спасибо!  Сел сразу, а то время летит, забываешь вовремя ответить.  Из тона Вашего письма видно, что, хотя и тяжело Вам, но Вы не сдаётесь, не отчаиваетесь.  Будем надеяться, что времена изменятся к лучшему и у Вас, и у нас…

Конечно, Лев прав, говоря, что мне нужно менять образ жизни.  И Лиде тоже.  А Люся права в том, что все болячки «от нервов», включая Эйдс.  В начале года я понервничал.  Не получалось то, что я задумал.  Враги – КГБ, Владимов, Тополь, Бочштейн, Поповский и прочая нечисть, - ополчились.  Но теперь прихожу в себя.  Жду не дождусь врача своего зубного (человека из Москвы), который в отпуске…

А болеть, славный дедушка Лев Наумович, говорю я, Ванька Жуков, совершенно нельзя.  Надо ремонтировать и въезжать в новую квартиру, пригласили меня в Вашингтон на конференцию «звёзд эмиграции» по поводу горбачёвской гласности (Ростропович, Неизвестный, Восленский, Зиновьев, Аксёнов).  И вдруг, какой-то Незнанский?  Возможно, поеду.  А тут третьего дня звонок из Краснодара: Сёма едет в круиз по Дунаю.  30 апреля прибывает в Вену, будет там его делегация туристов три дня.  Как не поехать?  Но вести себя надо аккуратно, я не сомневаюсь в том, что акция санкционирована славными органами безопасности.  Думаю, что не украдут, а будут переданы душещипательные слова: «Остерегись, сынку!»

А письма мои, сукины дети, не пропускают.  Да чёрт с ними! 

Теперь, Лёва, о твоих литературных делах.  У Лиды есть возможность (через нашего литературного агента в Лондоне) пристроить в английский журнал короткие рассказы (от 10 до 30 страниц), вернее «женские рассказы» о женской доле в СССР, за них хорошо платят.  Лида сама собралась написать, разработала сюжет для двух-трёх, я плакал от доли русских баб, но закрутилась по работе и дому.  Может, Вы с Люсей возьметесь? 

Второе.  Я посылаю тебе, Лев, магнитофонную запись твоего выступления о Мосине.  Посылаю копию статьи о гибели царской семьи.  Ты вполне можешь сделать рассказы для «Граней» о судьбе царского палача Петра Ермакова, о судьбе Мосина, и ещё что-нибудь на выбор.  Не сомневаюсь, что они пойдут.  И не только в журнале, их переведут на английский.  Что же касается лирики и басен, то я думаю, что это не профиль «Граней», хотя чем чёрт не шутит.  Катя Самсонова-Брейтбарт – порядочный, религиозный человек.  Она внимательно посмотрит и ответит.  Мы с Лидой будем посылать тебе «Грани» и «Посев», чтобы Вы были в курсе русской жизни. 

Я же работаю над большим материалом о социально-экономических правах в СССР, делаю статьи для «Посева», пишу обзоры для внутреннего пользования.  А, главное, собираюсь приступить к новому роману под условным названием «Пахан».  В последнем «Континенте» есть обзор о самых популярных книгах в СССР.  Среди них «Журналист для Брежнева».

До встреч.  Целуем.  Лида и Фридрих. 

 

16 апреля 1987

Дорогой Фергус!  Как идут Ваши дела, как перевод?  Я задаю этот вопрос не случайно, поскольку возникла необходимость не столько дополнения, сколько уточнения к статье.  Речь идёт о том, что на выставке (ирландского художника Деклена) не столько сами фигуры, сколько их внешний покров,  - иллюзия, майя.  Она, майя, и есть внешний покров жизни, скрывающий истину, которую, кстати, из-под этого покрова мы с Вами, поэты и учёные, должны извлекать.  Так мне представляется необходимым сделать уточнение, надо только найти подходящее место, чтобы вставить. 

… Как зачастую на стыке наук возникают интереснейшие проблемы, наиболее остро обнаруживаются те стороны, которые до того были скрыты, так и в современном искусстве трагедия потерянности человека, обречённости и одиночества возникает не как прежде, в непременной приверженности чистоте стиля, что всегда представлялось первейшим условием, признаком профессиональной принадлежности к священному клану артиста, а в неожиданной встрече и смешении стилей, невольной или нарочитой эклектике, вовлечение в сферу искусства самых неожиданных и, казалось бы, далёких от искусства способов выражения.

Джунгли современных направлений, в которых не столько обнаружился, сколько потерялся, окончательно, казалось бы, заблудился человек, столь пугающе мрачны, что, кажется, вот-вот грянет гром, и молния испепелит дикий лес вместе с химерами и больное воображение их создателей. 

Но то ложный страх.  Неисповедимы пути Гармонии, которыми предстоит пройти человеку.  Бумажный тигр в последний миг, перед тем, как проглотить нас, обернётся маской жалкого и беспомощного Арлекина.  Так было всегда – трагедия оборачивалась фарсом. 

 

28 мая 1987

Дорогой Фергус!  Простите за столь существенную задержку с письмом.  Я, было, отложила его на субботу, но зачиталась.  Дочитывала «Бесов» Достоевского.  Всякий раз, как я читаю Достоевского, впечатление слишком сильно и глубоко, и трудно переключиться на что-нибудь другое.  Интересно, а как Вы относитесь к «Бесам» и Достоевскому вообще?  И читают ли его Ваши дети?  Именно «Бесов» я нахожу, безусловно, гениальной книгой, несмотря на то, что Достоевский чрезвычайно пристрастно относился к своим героям, то есть вы чувствуете его отношение. 

… Что касается гороскопов, то православие (я убеждена, что и католицизм тоже) считает большим грехом заниматься любым гаданием, и в частности, гороскопами, полагая, что это как бы отношения с дьяволом.  В своё время я занималась ими слишком много, но теперь оставила и больше не обращусь. 

Я хочу приехать в следующий вторник.  Заданий Вам не посылаю, займемся на месте. 

Всего наилучшего.  Люся. 

 

15 июня 1987

Вечер.  Дорогая Ванесса, я Вас вновь приветствую!  Сегодня, после того, как отправил Вам письмо и немножко погулял, как всегда, обдумывая работу – это происходит совершенно рефлекторно, без принуждения, регулярность занятия делает своё великое дело - довольно успешно поработал.  

Вчера был большой фильм об Ашкенази.  Я впервые узнал, что после женитьбы на исландке он стал жить в Рейкьявике.  Но под давлением Советского Союза правительство Исландии заставило его вернуться в Москву, чтобы был пианист, который твёрдо мог бы выиграть конкурс Чайковского.  Потом он поехал на гастроли за рубеж и просто не вернулся, как многие.  Он был показан как пианист и как дирижёр.  Особенно интересно было видеть, как он ведёт репетицию: совершенно иной человек, нежели за фортепьяно: необыкновенно подвижный, быстрый, с очень выразительным лицом.  А руки, как ни странно, при этом двигаются мало, и в основном отбивают ритм и отмечают вступление инструментов.  Сам он играл почти одного Шопена, очень драматично и сильно, подчёркивая не певучесть и движение мелодии и ритма на поверхности, а внутреннее, едва ощутимое: то мучительное и противоречивое, что всегда стыдливо прячется у Шопена за виртуозностью и внешним блеском.  Шопен-трагик – это большая редкость.  Кстати, первую свою премию Ашкенази получил, участвуя в международном конкурсе Шопена в Варшаве, заняв второе место, ещё будучи школьником. 

Я понял, что он ужасно одинок и закрыт, единственный выход – музыка.  Уверен, что у него нет и быть не может такого дружеского круга, что есть у меня.  Хотя у него нет необходимости взаимопонимания на конкретном языке, поскольку он владеет в совершенстве универсальным языком. 

Сегодня днём, когда работал, слушал, правда, не с самого начала, шестую симфонию Чайковского в необыкновенном исполнении – глубоком и тожественном ключе.  И симфония звучала, как хорал.  Тогда я печально подумал, что когда я помру, то моя душа самым наилучшим образом утешится, если будет звучать шестая.  Оказывается, играл Нью-йоркский оркестр под управлением Л. Берстайна. 

Понимаете, Ванесса, истинное искусство – всегда трагично, хотя и не безысходно.  В этом смысле есть много общего в трактовках Ашкенази и Берстайна: дыхание приближающейся смерти углубляет душу поэта, художника и одновременно переносит его самого в бессмертие, в ту бесконечность, где вечность любви. 

Спокойной ночи!

 

Август 1987  Вэксфорд

Милая Инночка (Волохонская), жизнь наша здесь течёт по предначертанному.  После долгой безработицы я пристроилась на местную фабрику по сортировке рыбы, непонятно на каких условиях.  Пережив сильный шок на первой неделе: восемь часов на ногах, омерзительная вонь от креветок (их-то и сортирую), крошечная зарплата, вульгарные бабы вокруг, на второй я оправилась, получив первую грошовую зарплату. 

Лёва несколько последних месяцев чувствует себя больным: грыжа, которую будут оперировать, правда, неизвестно, когда.  Всё в Ирландии делается страшно медленно. 

… Пишу на своей вонючей фабрике, сидя в буфете.  В ожидании завоза креветок курят и режутся в карты мои товарки, ржут и перекликаются, но ко мне любопытства не проявляют.  Я, впрочем, сама пытаюсь установить контакты: надо как-то вписаться в интересах дела.  Да и не к лицу мне такой снобизм: их тоже загнали на эту работу нелёгкие обстоятельства. 

Пристроиться на эту работу мне помогла Лора, хозяйская дочь.  Сама они девушка интеллигентная, и пишет даже стихи, до жути похожа на Ахматову в профиль, и даже причёску носит такую же.  Очень странная и куковатая девушка лет сорока.  Её взяли на эту фабрику по знакомству, она же - посодействовала мне.  До этого она преподавала в школе…

 

7 августа 1987 

Дорогие Любочка, Яшенька!  Теперь, на обеденных перерывах, у меня много свободного времени, и я думаю использовать его в основном для писем.  На прошлой неделе вышло всего три рабочих дня.  Совершенно непонятно, почему они взяли меня, раз у них нет работы. 

… Я ещё раз убедилась, как всё относительно.  Получив свою жалкую зарплату, я так обрадовалась, как будто это была тысяча.  Ведь этих денег не было, и вот они есть, тем дороже, что тяжко заработаны.  Мой первый шок прошёл, даже запах уже не кажется столь отвратительным – привыкаю.  Фабрика работает на экспорт, в основном на Францию.  Работникам хозяева продают креветки по дешёвке – три фунта за килограмм, что, впрочем, тоже не дёшево.  Я ни разу не рискнула купить, потому что стали они противны.  Вот если бы вы приехали в гости, то я бы кормила вас креветками.  Я помню, как мы их уписывали у вас когда-то. 

Фергус советовать что-либо не стал, только сказал, что по прогнозам положение в Ирландии будет ещё хуже, и никто не даст гарантии, что в течение ближайших двух лет я найду работу. 

Вчера рабочий день был с восьми утра до шести вечера.  Я устала, разумеется, так, что ноги подгибались, когда шла домой.  Дома ждали неприятности: Лёве стало хуже, грыжа увеличилась, даже сидеть больно.  Фергус возил его к врачу. 

… Иногда есть минуты, когда я готова разразиться отчаянием, но не позволяю себе.  Лёва сотворил свой образ Ирландии и ирландцев, и живёт в этом мире, не уступая ни йоты своего положительного отношения.  Я стараюсь поддерживать, иначе нельзя – покатишься в бездны отчаяния, сами понимаете. 

… Пишу снова на работе, куда пришла к восьми, а работы нет.  Сижу в буфете.  За соседним столом женщины режутся в карты, жуют, хохочут, ни следа уныния я на их лицах не вижу.  Они уже не кажутся мне такими страшноватенькими, как раньше: обыкновенные простые бабы, не лучшая жизнь загнала их на эту работу.  У них – свои обстоятельства, у меня – свои, эмигрантские. 

Кончаю на сём…

 

12 августа 1987  Франкфурт

Дорогой Лёва!  Дорогие, общий привет!  Вчера получили, Лев, от тебя письмо, датированное 8 августа, и сразу отвечаю.  Очень я, да и Лида тоже, опечалился твоим здоровьем, страданиями души, и вашим общим гнилым положением…  Очень бы хотел помочь, но не могу реально что-либо сделать.  (Лида отослала сотню фунтов тебе на лечение, но это – мелочь).  А как помочь по-крупному, не знаю.  Лишь примите искреннее сочувствие по поводу всех невзгод, может, что-нибудь и изменится у обеих сторон, тогда и жизнь ваша улучшится…  Что же касается свинцовости – это состояние у многих.  У меня, в том числе.  Что-то сломалось в организме, и этого не поправишь даже хорошей материальной житухой.  Да и в России не лучше, если бы и кто-то решился вернуться.  Я и не помышляю, считаю, что ехать (при нынешней политсистеме) можно лишь в одну сторону.  Так вот, наша Ира, которая ближе к разным знаменитостям, сообщает, что у многих настроение аховое.  У Зиновьева, Войновича, Максимова, Неизвестного и прочее…

У нас стабильно: Лида мается ревматизмом, я – зубами.  Завтра иду на очередную чистку дёсен, знакомый врач не знает, что и делать.  Зубы мучили меня даже в Париже, куда мы с Лидой и приятелями катали в прошлые выходные.  Приятель доехал до Парижа за пять часов.  Время было незабываемое.  Побывали везде…

А вообще живём размеренно, бюргерской жизнью.  Лида с утра уезжает в «Посев», а я принимаюсь за составление альтернатив к политике советского государства, пишу о социально-экономических проблемах советского населения.  Заменяю собою Академию общественных наук.  До романа дело не доходит, и не столько из-за отсутствия времени, сколько из-за вялости состояния, не знаю, как себя переломить…  Может, к осени настроение изменится.  Предстоят поездки.  Вчера звонили из США, повторили приглашение в госдепартамент, в Вашингтон.  Там собирается «звёздная компания»: Ростропович, Аксёнов, Зиновьев, Неизвестный, Гулько, Ханкин, Любимов и … я.  Сегодня сочинил стих:

   Закатилась звезда диссидентов. 

       Стали нас в Вашингтон приглашать.

   Упросили и нас – декадентов

       Перестройку в стране обосрать…

В Вашингтон лечу 22 сентября, потом с 28 по 4 октября у меня семинар в Западном Берлине, потом книжная ярмарка здесь, а 1 ноября у меня доклад в Нью-Йорке на Посевской конференции.  А в эти дни лекции на курсах русского языка в пригороде Франкфурта.  Программа насыщенная.  А главное – до ноября, когда пойдём в отпуск, надо написать серьёзную альтернативную работу …  Спрашивается: когда писать роман?  А ведь надо, деньги на квартиру вышли, жена требует: «Ещё!»

Жаль, жаль, Лёва, что ты заболел.  Но, как ты говоришь: «Даст Господь, всё образуется!»  Надеюсь, что ты пришлёшь свой рассказ.

Я потихоньку готовлю сборник рассказов: «Расстрельное дело» (рассказы следователя).  Надеюсь, что издадут в начале следующего года.  Из Лондона прислали английский перевод «Операция Фауст», Лида сидит и извлекает ошибки.  Вот наши новости, всего вам хорошего, удачной операции.  Сёма говорил, что в КГБ его никогда не вызывали.  Я, разумеется, не верю, но это не имеет значения.  Сейчас с ним и папой в переписке…

Фридрих и Лида. 

 

28 августа 1987  Свердловск.  Дорогие, дорогой брат!  Ну вот, отпуск кончился.  Так долго всегда ждёшь его, а он проходит так быстро, что не успеваешь его заметить.  Надо сказать, что в этом году лето было исключительно хорошим для Урала: весь июнь, июль и половину августа стояла хорошая, даже можно сказать, жаркая погода.  Ира уехала туда 18 мая и три месяца пробыла там безвыездно.  Ей очень много пришлось потрудиться на огороде, но зато и урожай был у нас как никогда раньше.  В прошлом году мы с Мишей построили теплицу под плёнку и поэтому сняли очень большой урожай помидоров, огурцов, кабачков и прочей зелени.  Миша был там не всё лето.  21 июля он с папой и мамой ездил в ГДР по вызову к Аниной тёте, сестре её отца в город Герцберг, что на юг от Берлина.  Они пробыли там почти месяц, летали самолётом через Ленинград.  Они очень хорошо провели там время, ездили в Берлин, Потсдам, Дрезден и Лейпциг.  Посмотрели достопримечательности, кое-что купили, денег им хватило, им поменяли по 15 рублей на взрослого и 7.50 на Мишу в сутки. 

Известно ли тебе, что с мая месяца изменены правила поездки за границу.  Во-первых, можно ездить не только к близким родственникам, и не только один раз в год, как было раньше, а при наличии вызова и чаще.  Кроме того, лица, ранее выехавшие в Израиль, а затем переехавшие в третьи страны, имеющие дипломатические отношения с СССР, могут приезжать сюда.  Так что, если у вас будет возможность, то вы сможете приехать сюда.  Пока писал письмо, позвонил Рома.  Очень мне не понравилось его состояние здоровья – май и июнь он пролежал в больнице, и до сих пор чувствует себя не очень хорошо. 

При чтении твоего письма возникло немало вопросов, в первую очередь – касательно твоих сочинений.  Мне хотелось бы знать, что за статьи или книги ты пишешь? 

Крепко целую, привет от Жени.  Ваш Итик. 

 

Сентябрь 1987

Дорогие Любочка, Яшенька!  Отбиваю поклон, как всегда, прося прощения, что не преуспеваю.  Любочка, я теперь уверена, что ты – гений, и Яша – гений.  При кротости твоей и Яшиной неамбициозности, вы всё же добились главного в жизни, и ваша совесть перед детьми и людьми чиста.  Не то, что моя. 

Моя карьера на фабрике, по-видимому, закончена, хотя хозяева пообещали выслать бумаги на медосмотр, чтобы оформить на постоянную работу.  Но это безответственный ирландский трёп.  Мне даже не заплатили за нерабочие дни, как платят всем, а где искать правды – не знаю. 

Пока я занялась «издательскими делами».  Мартин подарил диск с кириллицей для моего компьютера, теперь можно набирать русский текст.  Я напечатала все Лёвины стихи и Ванессины переводы, и теперь, размножив в 50 экземплярах, сделаю маленькие книжки.  Книжки будем продавать в театре Майкла во время оперы-фестиваля.  Что выйдет – не знаю.

Лёвы дома практически не бывает, живёт всё в Дублине, на пару дней приезжает в Вэксфорд – поболеть, да деньги получить.  Дети учатся без всякого усердия, хотя эти последние полтора года очень важны: если их оценки будут хорошими, они смогут продолжать учёбу в колледжах бесплатно.  Но они абсолютно беспечны, как и их окружение, и ходят на диско.  Сначала это приводило меня в ужас, и вообще их пристрастия – к поп-музыке, например.  Но смирилась, поняв, что с этим ничего не сделаешь. 

Лёва горел желанием купить мини автобус за сто фунтов, чтобы зарабатывать на перевозках грузов и пассажиров, что при отсутствии публичного транспорта – реально.  Но выяснилось, что совершенно бешеные страховки. 

… У нас теперь главное направление – есть как можно меньше, не из экономии, а чтобы избавиться от лишнего веса. 

Обнимаю.  Люся.

19 октября 1987  Франкфурт

Здравствуйте, дорогие!  Дорогой Лёва, получил от тебя три письма, но отвечаю только сейчас, так как был занят тремя мероприятиями: поездкой в Вашингтон, поездкой в Западный Берлин и книжной ярмаркой во Франкфурте.  29 октября мы с Лидой примерно на месяц уезжаем в США: в Нью-Йорк и в другие, возможно, места.  Поэтому я и решил послать тебе до отъезда письмо.  Кроме того, все эти мероприятия совмещались с периодической зубной болью, которая не отпустила меня до сих пор: врач удаляет один зуб, но начинает болеть следующий.  А тут ещё горе – пока я был в Берлине, убежала куда-то наша собачка Риччи, к которой я был привязан…

Все поездки прошли гладко.  Была интересная встреча в Вашингтоне с делателями советской политики.  Там был и Э. Неизвестный, который вёл себя как мэтр русской культуры, но со мной общался и рассказывал криминальные истории.  Особенно понравился Василий Аксенов, он умный и простой мужик, я был у них в гостях.  Лекции в Берлине прошли успешно, в день читал по две лекции, это 4 часа, нагрузка большая, но деньги небольшие: должны за неделю заплатить около тысячи марок.  На выставке общались с издателями.  Была интересная встреча с советским писателем Чингизом Айтматовым, побеседовали на тему «перестройки»…

Надо (и по моральным, и по материальным соображениям) садиться за новую вещь.  Но мешает зубная боль и ответственность перед нашей организацией – определённый фронт работ.  Но следует всё это преодолеть, так как я почувствовал, что это «надо».  К примеру, советский ВААП поставил условие перед немецким издательством «Голдман», которое купило «Фауста»: «мы вам продадим интересные книги, если вы не будете печатать Незнанского».

Конечно, Лёва, три твоих последних письма были взаимоисключающими, одно противоречило другому.  По твоей просьбе мы выслали тебе 500 фунтов, которые ты попросил в долг, а как же иначе?  Надеемся, что ты поправишь свои дела, найдёшь выход из ситуации.  Трудно давать советы, не зная обстановки, но, наверно, теперь вам надо как-то реализовывать своё пребывание в Ирландии.  (Я бы жил в Израиле, где детям лучше, но каждый сам кузнец «счастья»). 

Будучи в Берлине, я звонил Галочке, тепло поговорили, но она не выбрала время приехать в замок, где был семинар.  У Ирочки и в Краснодаре всё в порядке: от папы и Сёмы пришли письма.  Роме ничего писать не надо о встрече с Сёмой. 

Обнимаем вас и целуем.  Ваши Лида и Фридрих. 

 

22 октября 1987

Дорогие Любочка, Яшенька!  После вашего телефонного звонка произошли следующие события.  В Вэксфорде, как обычно в это время – опера-фестиваль, на который съезжаются молодые таланты из разных стран.  Из Советского Союза приехали два певца.  Один, тенор Ингус Петерсон – из Риги, второй – бас из Большого театра Михаил Крутиков.  Мы встречали их по просьбе театральных властей, потому что, на сей раз, они приехали без всякого сопровождения, без надзора.  И, так как мы - единственные русские в Вэксфорде, то нас попросили встретить их и помогать на репетициях, если будут затруднения с английским.  Ребята очень хорошие, особенно рижанин, который привязался к Лёве прямо-таки как молодой телёнок.  А Маша, благодаря всем этим событиям, прославилась как переводчик.  Именно она встречала Мишу Крутикова в аэропорту, привезла его в театр, переводила для него на репетициях и даже на пресс-конференции для певцов, для чего за ней прямо в школу заезжал репортёр из главной газеты страны.  Её сфотографировали в газету, а заодно взяли интервью у Лёвы, приехав к нам домой.  Напечатали маленькую статейку о нашем семействе и приплели к нам бедного Ингуса, который теперь боится неприятностей в Риге.  Кстати, английская газета отозвалась о нём как о будущей международной оперной звезде. 

Так что Маша у нас «прославилась», была очень довольна, и за ней табуном стали ходить девочки, видя её к тому же в компании столь знаменитых в Вэксфорде людей.  Миша Крутиков вообще без Маши шагу ступить не мог – то в Москву позвонить, то репетиция, то объясниться с администрацией.   

Из «Irish Times» Лёву пригласили на интервью, куда он и укатил сегодня с Ванессой, несмотря на новый приступ грыжи.  А вчера было открытие его книжки «Do not weep, beloved» («Не плачь, голубушка») на русском и английском в «Theatre Workshop», куда пришёл мэр Вэксфорда: обнимался с Лёвой, фотографировался с ним и произнёс речь.  Приезжали из Дублина Мартин, Фергус, Джон.  Фергус переводил Лёвину речь, Мартин тоже поговорил по поводу всяких неожиданностей в его жизни, главной из которых была Лёвина книжка.  Джон произнёс прямо-таки грузинский тост: если бы Долгорукий не женился на какой-то иностранке, и если бы англичане не завоевали Ирландию, то в Ирландии не было бы английского языка, и тогда бы не появилась книжка Лёвы. 

В первый же вечер Маша «наторговала» Лёвиных книг на сто фунтов.  Мэр купил сразу три, всё толкуя Лёве через Фергуса, как его сильно затронули стихи.  Пока книг пятьдесят, я печатаю ещё двадцать пять, так что это неплохой приварок.  Это уже какое-то облегчение, слава Богу, и моральное, и материальное удовлетворение.  Маша была очень довольна, да и Миша рад.  Их отношение к нам, к Лёве, в частности, стало совершенно другим.  Я бы сказала, у них возник интерес к родителям.  Миша, конечно, отвёл главную роль мне, сказав, покровительственно похлопав по щеке: «Ты, мама, проделала большую работу, давай поднимай голову!  Если бы не ты, книжки бы не было». 

Я тоже очень рада, может быть, что-то хорошее начинается. 

Через две недели у Лёвы операция. 

 

24 октября 1987  Свердловск

Здравствуйте, дорогие!  У нас дома всё в порядке.  Конечно, бывают недомогания, как результат погодных изменений и старения организма.  Сегодня ночью уже выпал снег, он и сейчас идёт.  Зима уже на носу, и по всем признакам будет суровой.  Мы неделю назад заквасили 50 кг капусты, есть варенье из земляники, смородины и облепихи.  Я понимаю, что тебя это не очень интересует, но, что касается духовной жизни, то мы здесь на высоте.  Сейчас появилось множество интереснейших публикаций в газетах и журналах.  Я сейчас под впечатлением книги А.Рыбакова «Дети Арбата».  Такого правдивого описания жизни 30-х годов у нас ещё не было.  Думаю, что вы тоже будете иметь возможность её почитать. 

Женя работает дома, много времени тратит на общественную работу в Союзе архитекторов.  На этом заканчиваю, жду следующего письма.  В каждом из них узнаю что-нибудь новое: у вас всё ещё наблюдается тенденция к переменам.  Как у вас с гражданством и что это вам даст? 

Ваш брат Итик.

 

 

2 ноября 1987  Вэксфорд

Дорогие Яша, Люба и ребята! 

Очень приятно послать вам наше первое издание, полтиража которого разошлось за короткое время – не успели оглянуться.  Простите, что этот экземпляр был уже в руках.  Он был возвращён Мишей Крутиковым, из-за таможни Миша побоялся взять книжку с собой. 

Ребята были действительно необычайно милые и талантливые.  Впрочем, с тенором Ингусом ещё будем встречаться в Дублине.  Сейчас наша опера в Лондоне, он будет петь герцога в «Риголетто» до середины декабря.  Мы вроде бы как побывали в России – отбило всю ностальгию. 

Обнимаем.  Лёва, Люся. 

 

 

13 ноября 1987 

Дорогие Любочка и Яшенька!  Наконец-то Лёве сделали операцию.  Как я уже писала, 21 октября, во время фестиваля в театре Майкла была презентация Лёвиной книжки «Не плачь, голубушка». Далее, в газетах «Sunday Tribune» и «Irish Times» были небольшие статьи о Лёве, и редактор отдела искусств собирается сделать ревю о книжке.  Одна приятельница Ванессы, прочитав книгу, предложила сделать о Лёве телепередачу, через две-три недели.  И, желая ковать железо, пока горячо, Лёва собирается ехать в Дублин (на седьмой день после операции), из-за чего у нас в доме война. 

… Лёва всё же укатил в Дублин, и я опять впала в напряжение одиночества.  У детей появились друзья, началась своя жизнь, а я всё время одна.  Надо как-то перебираться в Дублин – там хоть Никольские. 

… Только сейчас Лёва позвонил, и сказал, что шов болит, как ожёг, и что не может сидеть, только лежит.  Господи, какой дурак, прости, Господи! 

 

14 ноября 1987

Дорогие Моник и Коля!

Я была очень занята долгое время и не замечала времени, а сейчас вдруг навалилось страшное одиночество, и мне очень захотелось повидаться с вами.  Я, правда, поступила на курсы для стареющих женщин, которые хотят вернуться на работу.  Но это полдня, и не спасает от напряжения.  Курсы – ни о чём, переливание из пустого в порожнее, но хоть платят 25 фунтов в неделю. 

У детей друзья, своя жизнь, Лев всё время в Дублине, и я, мысленно обойдя Ирландию, не нашла никого, кроме вас.  Итак, дайте мне знать, если вы уже вернулись из Франции, можем ли увидеться, и когда.

Целую.  Люся. 

 

25 ноября 1987

Дорогие Лида и Фридрих, здравствуйте!  Надеюсь, вернулись в полном здравии, и что ты, братик, напишешь несколько слов о поездке.  Нам бы обменяться сейчас событиями последнего времени, как бывало прежде, но, увы …

С утра сегодня – солнышко, вот я и отменил визит к врачу: неожиданно распухла и разболелась левая рука от места укола перед операцией.  Решил я кончать с состоянием болезни, иначе – хана, захлестнёт психология, внутреннее вхождение в постоянно возникающие осложнения.  Сама операция прошла успешно, на четвёртый день выписался и даже ездил по делам в Дублин, но загнил шов, и пошла писать губерния. 

И вот впервые вылез из постели, подышал, промялся на воле, охота жить.  Вроде бы начинать надо вновь.  Есть в болезни очищение.  Вот это обновление я и чувствую.  Поэтому хочу вас вновь обнять, как будто не было тяжести последних лет.  Вспомнилось, как совсем недавно носились по ночной Москве.  Тогда было только настоящее, им и жили. 

Отправляем вам последний экземпляр книжечки из первого тиража.  Через некоторое время будет готова вторая полусотня.  Часть уйдёт в русский магазин в Лондоне, другие – в Россию, Израиль, Америку.  С той минуты, когда впервые была предложена публике моя книга стихов нашим мэром, минули приятные дни с неожиданными встречами, интервью и публикациями, чтением стихов, дружбой с очень милыми молодыми оперными солистами из Союза, впервые выпущенными на Запад без сопровождения, и т. д., и т. п.

На прошедший понедельник был приглашён в Дублин на телевидение, но дело отложилось.  Положение со скульптурой не меняется, хотя первоначально книга была затеяна исключительно с целью привлечь к ней внимание.  А на слово отклик здесь очень живой.  Надо бы ковать железо, пока горячо …

 

4 декабря 1987

Дорогие Любочка и Яшенька!  У нас без новостей в смысле физических событий, а в духовном смысле мы шагаем по горнилам обыкновенных человеческих страданий, через которые проходит абсолютно каждый человек на земном шаре. 

По-видимому, старость прихватила меня за горло, поэтому всё так изменилось в моём, так сказать, отношении к жизни.  Болезненные приступы ревности, неадекватная реакция на разные житейские мелочи, сознание абсолютной беспомощности и страха перед жизнью.  Теперь я понимаю, что всю жизнь была абсолютно беспечна, и эта беспечность и давала силу жить, а теперь прозрела и увидела всю тщету человеческих усилий.  Это и есть старость. 

К Лёве вернулась грыжа, и 18-го февраля его будут оперировать снова.  Такое невезение.  Всё это время после операции он ни одного дня не чувствовал себя здоровым, а тут ещё эти сложные отношения со мной.  Я, хоть и постарела, но душа ещё жива, и реагирует, хотя лучше отойти от этой темы совсем и оставить всё как есть.  Всё, что происходит со мной, он не понимает, и не видит причины, почему я могу так переживать.  Но одно зацепилось за другое, страх уступает место ревности, ревность пасует перед страхом.  Да, в сущности, это не ревность даже, а что-то гораздо худшее.  Я не раз вспомнила Зинаиду Григорьевну (генеральшу), о которой говорили, что все её реакции неадекватны и она сумасшедшая.

Лёва уверяет меня, что его отношения с женщинами – платонические, самые, так сказать, возвышенные, и это не должно меня задевать.  Но тут-то моё сознание цепляется за мою ненужность, что я ничего не значу.  И дети, повзрослев, стали уходить в свою жизнь.  А в зеркале я вижу свою жёлтую, в морщинах, физиономию, и работы нет, как нет, а домашние заботы, сколько их ни есть, тоже не приносят особенной радости.  

На самом деле, я и не хочу отнимать у него эту отдушину: перестать он ездить в Дублин – во что превратится его жизнь, да и моя тоже? Он возненавидит меня окончательно, и мы начнём убивать друг друга.  Это - его бегство от старости (собственной, да и от моей тоже), от быта, от болезни, от безделья.  Кстати, как-то Лёва сказал, что вот Любашенька его поняла бы правильно (то есть, ты, Люба). 

… Сейчас я, правда, почти успокоилась, во всяком случае, поняла, что глупо вмешиваться и стала искать собственных интересов.  Всё проходит, как ты правильно сказала, Люба, и это пройдёт.  Правда, ничего не проходит бесследно.  Всё проходит, но проходит и жизнь.  Она всегда была тяжёлой у нас с Лёвой, временами лучше, временами хуже.  У Лёвы всё начинается с общего увлечения: работой, книгой, но обрастает очень глубокими личными отношениями.  В последний раз он вернулся из Дублина совершенно счастливый и сказал, что много написал.  Он клянётся, что его поездки в Дублин – это только работа и единственная возможность как-то вырваться из этой жизни и хоть что-то сделать. 

 

6 декабря 1987  Вэксфорд

Дорогие Инка и Анри, приветствуем вас и поздравляем сердечно с Рождеством Христовым, желая всех земных и небесных радостей.  Как вы все, дорогие? 

Лёва уже месяц тому прооперирован.  Грыжа не грызёт, анестезия гложет, но боль он превозможет, направляя в Дублин свои стопы, где он владеет творческим подвалом.  Я, между тем, схлопотала холецистит, анемию и депрессию.  А мне надо ещё двигаться в доме и ходить на курсы для ирландских старушек, желающих вернуться на работу.  Я каждый день бреду на них, в руке моей клюка, хоть цель моя за ближним поворотом (как видите, совсем недалека).  Я всё на них опаздываю что-то, впрочем, как все прочие, и как учителя, которые не знают, что делать с нами и о чём говорить.  Но это – благо: я говорю по-английски половину дня, да ещё и платят мне 25 фунтов в неделю. 

Так как мы много поработали на оперном фестивале с советскими певцами, то заработали себе билеты на премьеру Беллини.  Но это была ошибка - согласиться на премьеру.  В первый раз я увидела такое скопище разодетых, сверкающих бриллиантами дам и мужчин во фраках, пахнущих дорогими духами и снобизмом.  Я сразу же почувствовала, что мой лучший наряд – жалкая потёртая тряпка, и мне стало дурно от лорнетов и пенсне, в которые кое-кто поглядывал на меня.  Да, слаб мой дух.  Я думала, что я свободна от этого, ан нет.  Совсем другое было на мессе: Ингус и Миша пели соло (исполнялся Бах и Вивальди) в церкви, публика была разношерстная, да я, впрочем, слышала только музыку.  Я очень люблю Баха и Вивальди. 

… Стала ходить к католикам за причастием.  Не раз вспоминала православную церковь в Нью-Йорке, хотя она тоже уже носит черты клуба.  Всё же на службах я получала много для себя.  Мой подопечный бедный генерал скончался, царствие ему небесное.  Я знала об этом прежде, чем прочла в прессе, ибо видела сон, в котором моя хозяйка (его жена) широким приглашающим жестом ввела в комнату и сказала: «Смотри, что наделал».  И я увидела, что в углу, ни на чём, а как бы в воздухе лежит генерал и блаженно улыбается, весь светясь.  Проснувшись, я сказала себе: «Пётр Григорьевич умер».  И помолилась за него. 

Обнимаю и целую всех вас.  Люся.

 

28 декабря 1987  Свердловск

Здравствуйте, дорогие!  Поздравляю всех с Новым Годом!  Желаю, чтобы Новый Год принёс всем вам как можно больше хорошего: здоровья, счастья, радости, успехов в труде и учёбе! 

Дорогой брат, твоё последнее письмо я ждал действительно очень долго, да и новости оказались необычными.  Во-первых, я хотел бы знать, какую же операцию тебе пришлось перенести.  Во-вторых, я чрезвычайно поражён изданной тобой книги.  Вот уж никак не ожидал – стихи?  Ведь ты собирался писать о художниках, а написал стихи?  Как это получилось?  На седьмом десятке жизни, и вдруг лирика?  Загадочно и непонятно!  Да, с тобой не соскучишься, как говорят теперь.  Насколько мне известно, ты никогда не показывал способности к рифмованию, следовательно, это – белые стихи?  Конечно, хотелось бы иметь представление о твоём творчестве в этой области.  Книгу навряд ли пропустят, поэтому настоятельно прошу в письме написать хотя бы одно короткое стихотворение, и с переводом на английский.  Это даст возможность познакомиться с новой для нас стороной твоей творческой деятельности. 

Конечно, радостно, что ты не останавливаешься на достигнутом и вынашиваешь новые темы для творчества – творчески занятые люди живут активнее и дольше.  Желаю успехов, хотя разбрасывание себя на множество аспектов никогда не приводило к большому успеху ни в одном. 

Удивляет и тот факт, что Люсе приходится снова учиться.  Я уже писал, что её способности в этой области удивляют.  Желаем ей успехов.  Ты давно уже писал, что вот-вот должны получить гражданство, но, видимо, существуют и там какие-то бюрократические препятствия.  В США натурализация возможна только через пять лет, а у вас?  Очень бы хотелось увидеться, но не знаю, как удастся это осуществить.  Но поживём – увидим. 

У нас новостей никаких нет.  Всё по-старому.  О жизни в стране вообще – тебе известно, а в частности, ничего пока нового. 

P. S.  Женя говорит, что книги пропускают, если в них нет антисоветчины.

 

30 января 1988

Дорогая Валюха (Брусиловская), обнимаем тебя сердечно!  Спасибо за письмо, отвечаю на вопросы. 

Книгу пришлю вскоре, как только закончим повторный тираж.  Люся училась на женских курсах, где учат искать и устраиваться на работу, но возраст ставит практически неодолимое препятствие.  Но есть у Люси ученики по компьютеру, сегодня появился первый по русскому языку.  Дети, ставшие старшими учениками, так увлеклись дружбой с новыми товарищами, что забыли про учёбу, здорово съехали вниз.  Теперь много работают, поправляют дела.  Насчёт устремлений можно сказать только одно – хотят преуспевать за наш, родительский, счёт, а поскольку это никак не может быть осуществлено, то собственных нет, и не предвидится, увлечений нет.  Последнее время Миша увлёкся собственным еврейством, Израилем, читал много книг, но сейчас полностью остыл и ехать уже не собирается.  Возможно, влияют дела с палестинцами – здесь очень резкая позиция осуждения, поскольку демократия и насилие несовместимы для западного сознания. 

Безусловно, что мы прижились, в первую очередь – дети, но здешние проблемы не дают забыть, что уехали мы из двух стран, где полно работы, а здесь её нет.  Вся активная молодёжь должна покидать родину сразу же по окончании учёбы, с каждым годом шансы устроиться в иной стране убывают.  Израиль – это место счастливого детства, и детей всегда будет тянуть туда.  Вот и задумала Маша ехать в отпуск к вам, да билет оказался не по зубам, а поскольку пришло приглашение из Мюнхена от Волохонских, то она отправится туда на всё лето.  Миша капитал свой прокутил, и поэтому его каникулы – открытый вопрос. 

Очень рад за твой неугасающий пламень познания, тебе действительно очень важно рисовать, всё остальное – приложится. 

У нас Люся стала похварывать, впервые стала навещать врачей, делать анализы, но без ясности.  У меня была операция грыжи.  Она была нужна, чтобы вернуться к скульптуре и рубать без оглядки – какая же с опаской скульптура!  А ведь вишь, как вышло, Господу виднее, вот и стучу то на машинке, то на компьютере.  Уже есть десяток новых стихов, даже в переводе, для второй книги.  И всё же есть план поработать в скульптурной мастерской, сейчас есть такая, хочу сварганить глубокий рельеф. 

Конечно, скучаем по Израилю, в смысле самых близких людей, очень остро.  К сожалению, побывать ни нам, ни детям не представляется возможным, живём только на том минимуме, что обеспечивает безбедное проживание внутри страны, не более. 

 

24 февраля 1988

Дорогие Рома и Валя, сердечно обнимаем!  Спасибо тебе, братик, за большое и подробное письмо.  Жаль, что ты ни словом не обмолвился о своём времяпровождении в отсутствие Валентины, да и вообще.  Понятное дело, что много времени занимает чтение и ТВ, но трудно представить, что день может начаться без той цели, занятия, ради которого стоит вставать. 

Отправляю тебе последний экземпляр книги, надеюсь, вскоре ты сможешь ознакомиться и сообщить своё впечатление.  Что касается Натана, то предмет его занятий ещё более далёк для меня, чем Союз художников СССР, с которым я когда-то так тесно был связан.  Он занят коммерцией, а ко мне таковая, к сожалению, не имеет отношения.  Я просто старый дурак, который и прежде не был слишком умён.  Из своих способностей и благоприятных обстоятельств, которые всё же бывали, извлекал одни неприятности, по причинам, тебе хорошо известным.  Поздновато мне начинать мельтешить, суетиться, да ещё связываться с человеком, мне лично не симпатичным. 

Занят я сейчас второй книгой стихов и короткой прозы, наряду со скульптурой – вернулся к мрамору, начатому ещё в Иерусалиме, это сложная и трудная для меня работа.  С гражданством дело может протянуться несколько лет, анкеты, и те ждали год.  Такова Ирландия, здесь не спешат вообще, а в таком случае – тем более. 

Каким образом ты смог извлечь вывод, что если я занят искусством, то «вся тяжесть обеспечения на Люсе по-прежнему», ума не приложу.  Именно как художник я и получаю деньги, имею обеспеченность, причём государство ни в материальном, ни в идейном смысле совершенно не касается того, что я делаю и чем занят – это общее положение.  Люся же, время от времени, а в настоящее время после восьми месяцев, имеет учеников.  Беда в том, что курс очень короткий, в прошлом году один час стоил три фунта, в этом – пять.  Так что несколько учеников дают сумму не более, чем на мелочь карманную. 

Прости меня, брат, я отлично знаю твою доброту и рассудительность, вот почему хотел бы сказать тебе, что не столь сильно меня отдаляет от моих двух Родин, где я жил прежде, государственные установки и порядки, сколь стереотипы мышления и поведения – хамских по своей природе.  Тут нужнее не перестройка, а возвращение к нравственному абсолюту, христианству в самом полном и глубоком смысле, облагораживающему воздействию культуры, устремлённой к истине.  И более чем странно, что, призвав в свидетели Господа, ты восхищаешься моей женой с тем, чтобы дети унаследовали, точнее, похожи были бы именно на неё, и, не приведи Господи, на отца.  Извини меня, с такими вещами встреч у меня не было пять с лишним лет, Бог миловал.  Просто случайность, что именно сейчас очередной кризис у нас в семье, надо ли говорить, сколь сильно ты подлил масла в огонь.  Моя жена охотно и много училась, как все на Западе, по крайней мере, все специалисты постоянно учатся, прямо как в последнем постановлении ЦК, но совершенно лишена инициативы, активности в применении знаний.  Идея обучения на компьютере принадлежит мне, и я же организовал этот дар и кабинет.  При том, что даже в нашем городке рядом с нами набрали целый класс взрослых для обучения, Люся имеет одного, двух на весь день.  Я не жалуюсь, зная свою жену не первый год, но представлять меня как иждивенца жены всё ж не следует.  Грустно так не понимать друг друга…

 

 

1 марта 1988  Свердловск

Дорогой мой Лёвка!!!  Получил твоё замечательное письмо, огорчён, что ты после операции, надеюсь, всё будет хорошо.  Книжицу твою заполучить был бы очень рад.  Я закончил, наконец, свой Химмаш: нарисовал там для деток много красивых картинок.  Комплименты от деток слышал: деда красиво рисует.  Быстро несётся наш поезд. 

Прошла зима, пишу тебе.  Сегодня первый день весны.  Зима была очень тёплой, снега мало.  Прокатиться бы, Лёвка, с тобой на мотороллере.  Господи, всё это было, и не так давно.  Лёвка, милый, сплошные юбилеи и похороны.  Работать времени нет.  Ты пишешь, что можешь пригласить меня в гости.  Лёвка, Лёвка, мой дорогой, об этом можно только мечтать.  Если это реально.  Но попытка – не пытка, если надумаешь, то хорошо бы на осень.  Хочу в это лето сделать попытку накрасить картину.  Говорю, попытку – не уверен, что хватит воли.  И ещё если бы не так быстро летело время.  Просто спринт.  И надо как-то бороться с депрессухой, как называет это явление наша Ирина Лаврова. 

Был в Москве во времена исторического съезда художников, ездил с Витей.  Были в гостях у Пчельниковых в мастерской на Алабяна.  Игорь болел гриппом, сидел закутанный в тёплый платок, мрачный.  Ирка была Иркой, показывала новые работы.  Гениальная девка.  Видел выставку замечательную Тышлера.  Был в Манеже, пил кофе.  Потом ездил на юбилей в Саратов ко Льву Горелику.  Юбилей был пышный, в ресторане на Волге.  Но без цыганского хора.  Райкина нет.  Теперь наш Лев, как он говорит, первый в Саратове.  Вот так и катится жизнь. 

Лёвка, я подумал вот.  Ты, когда я тебе пишу, ясно видишь Свердловск, Москву.  Это всё для тебя осязаемо.  Я же только ясно и чётко вижу тебя, Люсю.  Миша и Маша воспринимаются уже с трудом, а обстановка, где ты ходишь, как выглядит дом, кухня, туалет, всё вокруг – чистая абстракция.  Надо посмотреть.  Давно я очень не был в Ирландии.  Но то, что ты ешь пельмени, да ещё с водочкой…  Лёвка, это дорогого стоит.  Как вообразил, что мы сидим рядом…  Ох, как говорят, размечтался.  Очень хочется тебя увидеть.  Так что, до встречи.  Чтоб были вы здоровы.  Привет тебе от Вити, он всё собирается написать, наверное, напишет сразу за все прошедшие годы. 

Ваш Миша. 

 

 

5 марта 1988

Дорогие Любочка и Яшенька!  Пишу на следующий день после телефонного разговора.  В основном я всё успела сказать по телефону.  Лёвина проблема, что он всегда сотворяет свои собственные миры, мифы, образы, далёкие от реальности, поэтому у него было так много драматических моментов.  И всегда были или очень близкие друзья, или злейшие враги, смотря по тому, кто как в эти его миры входит.  Волей или неволей, я сразу же была вытолкнута из его последнего вдруг возникшего мира поэзии…

 

22 марта 1988

Милая Ирочка!  Сказать по правде, мои редкие письма к вам объясняются некоторым чувством неловкости перед вами, потому что я хорошо помню обстоятельства нашего расставания и того неодобрения, с каким вы тогда отнеслись к нашему отъезду.  И твои слова, полные негодования и горечи, что у вас тоже ведь дети, но вы не уезжаете по этой причине.  Я тогда, действительно, почувствовала себя предателем по отношению к вам, не к Израилю вообще, а именно к вам, кого я люблю и вспоминаю с нежностью всякий раз. 

Но, убежав из Израиля, мы не убежали от себя.  Нам везде плохо.  Плохо было в России – оставили её.  Плохо было в Израиле – бежали.  В Ирландии не лучше – я говорю о себе.  Лев восхищается людьми, всеобщим доброжелательством, полным отсутствием хамства и  агрессивности островитян. 

Но я страдаю от отсутствия работы, невозможности её найти, от одиночества, и т.д.  Ты хорошо знаешь своего дядюшку и знаешь, что моя жизнь с ним была всегда нелёгкой.  Он всегда подчинял свою жизнь новым идеям, убегая таким образом от обыденности и серости жизни.  И мне всегда приходилось подчиняться этим его идеям, как бы они не шли в разрез с требованиями реальной жизни.  Теперь он помешался на поэзии, что хорошо само по себе, но… в 62 года, больной, с новой, очень болезненной грыжей, которая вернулась к нему после первой операции, и которую придётся оперировать снова!  В таком состоянии он продолжает ездить в Дублин, в тот дом, в котором только он способен «творить» (дома он не способен написать ни строчки).  Якобы только в этом доме он ощущает «поэтическое состояние души».  И от этих поездок он не собирается отказываться, твердя: «Работа, только работа!»

Ирочка, прости, что пожаловалась.  Уверена, что ваша жизнь тяжела и полна собственных проблем, особенно теперь, когда обстановка в Израиле столь невероятно осложнилась, и антисемитизм стал всемирным.  Мы смотрим все передачи об Израиле, и все программы изображают только жестокость и зверства израильских солдат, и никому не приходит в голову, что израильтяне только защищаются.  Дети с жадностью смотрят все передачи об Израиле и все фильмы, режиссёры и актёры в которых – евреи.  Мы решили за них, увезя их из Израиля, но так как там прошло их детство, они воспринимают Израиль как свою родину. 

Обнимаю.  Всем привет.  Твоя Люся. 

 

22 марта 1988  Свердловск

Лёва, твоё письмо от 22 февраля я получил несколько дней назад.  Конечно, больше всего нас сейчас интересует вопрос о поездке к вам.  Сможешь ли ты прислать вызов к лету?  На прошлой неделе в газетах «Известия» от 20.03 и «АиФ» были разъяснения на счёт поездок за границу.  В Москве уже действует порядок оформления документов в течение месяца.  Процитирую некоторые положения: «…снять ограничения на временные поездки для встреч с бывшими советскими гражданами, ранее выехавшими в Израиль, если они постоянно проживают в третьей стране, с которой СССР имеет дипломатические отношения, и являются гражданами этого государства».  При поездке в кап. страны обменивается валюта из расчёта 7 рублей в день, но не более 420 рублей в год.  Положение кардинально изменилось, теперь приезжают в гости бывшие диссиденты и пр. Только что был в Москве Э.Неизвестный, восстановлен в гражданстве Любимов, и т.д.  В связи с состоянием твоих дел, может быть, легче будет приехать тебе, хотя очень хотелось бы побывать у вас, но сейчас наблюдаются большие трудности с билетами («Аэрофлот» не справляется с потоком пассажиров), да и менять деньги на валюту стали очень мало – всего 200 рублей, такой мизер.

 

27 марта 1988

Дорогой Фергус!  Благими намерениями дорога в ад вымощена.  Наша переписка снова оборвалась, теперь мне трудно угадать, по чьей вине.  Я, между тем, мечтаю побывать в Дублине и встретиться с Вами и Мари.  Поэтому я хотела бы знать, что вы собираетесь делать на пасхальные каникулы.  Я уж и припомнить не могу, когда в последний раз была в Дублине, и мне необходима передышка. 

Чем вы заняты сейчас, как Мари, как дети?  Довольно долгое время я была в сильнейшей депрессии, из которой начинаю понемногу выбираться.  Сплю только со снотворными.  Врач сказал, что депрессивные состояния надо лечить, иначе они приводят к серьёзным физическим заболеваниям, и выписал транквилизаторы.  Я начала было принимать, но поняла, что это наркотики, которые приводят даже к роду галлюцинаций: когда закрываешь глаза, начинают наплывать фантастические, в очень ярком свете, картины, которые я и вообразить бы сама не могла.  Если бы я была художником, я бы их изобразила.  Но, поняв, что это – наркотики, которые, в сущности, от депрессии не помогают, а только приводят к разной чертовщине, я их выбросила.  К тому же, я принципиально не верю ни в какие транквилизаторы, может быть, они годятся только для людей, больных психически. 

Я, как прежде, подрабатываю немножко на компьютере, и это пока всё.  Словом, я потеряла всякую надежду найти работу, и потихоньку отчаиваюсь.  Бродского, пересланного Вами, я прочитала, но особо сильного впечатления он на меня не произвёл.  Буду в Дублине, привезу его вам.  Книгу Рыбакова я прочитала местами.  Очень советская книга, далее читать просто не захотелось.  И Вам не советую, разве что для упражнения в русском языке.   

Вот пока и всё на этот раз.  Ваша Люся. 

 

9 апреля 1988  Франкфурт

Дорогой Лев, дорогие!  Поздравляем Вас с праздником Пасхи, и желаем крепкого здоровья и разрешения всех Ваших проблем!  У нас всё более-менее, если не считать целого списка «но».  Мы очень переживаем за Вас, понимаем Ваши жизненные неурядицы, желаем, чтобы они разрешились с хэппи-эндом.  Главное, бить полено жизни в нужную точку, тогда оно – она, «развалится» как надо…

Книгу мы пишем, но главный удар – во время отпуска, в этом году мы останемся без отдыха.  Трудно сочетать рутинную работу со стряпнёй «чёрного романа» - уходит много сил, а они, увы и ах, уже не те: были зубы, теперь почки и т.д. 

Из Краснодара пишут и папа, и Сёма, но не могу много писать, как раньше: годы папиных попрёков пригасили эпистолярный энтузиазм. 

Тут стал невозвращенцем мой приятель по Москве – Володя Г., когда-то мы вместе работали в прокуратуре, многие годы он трудился на центральном телевидении.  Рванул в эру перестройки – Запада не знает, попал в переплёт.  Австрия ему не дала убежище, перешёл нелегально в Германию – сейчас в лагере; жил у нас, мы много ему помогали, но не уверены, что ФРГ даст ему право на жительство…

Мы с Лидой были приглашены Ассоциацией «Свободная Россия» в Лондон.  Я делал доклад в Палате лордов.  Была пресса, в частности, интервью в «Сандэй Телеграф», в котором корреспондент многое разукрасил: я ему о событиях в России, он мне – за Горбача. 

Всех обнимаем и целуем.  Лида и Фридрих. 

 

18 апреля 1988  Вэксфорд

Сердечно обнимаю вас, дорогие!  Милый Фридрих, спасибо за письмо от 9 апреля.  Спасибо за поздравления к Пасхе и добрые пожелания.  И действительно, сколь раз так было: всё более нараставшее напряжение к Страстной неделе, а в этот году особенно тягостное и болезненное, с приходом Пасхи испаряется, и только дивишься – какой ужас миновал, спаси Господи!  Нынче закружился в своём собственном миру, семье, да с такой болью, и почти без надежды.  Но Бог миловал – и теперь в согласии. 

Ваш Лев. 

 

20 мая 1988  Свердловск

Здравствуйте, дорогие!  Дорогой брат, я, наверное, неправильно поступил, что сразу не ответил на твоё письмо, пришедшее в начале месяца.  Собственно говоря, не о чем было писать, да и какие изменения в нашей жизни возможны?  Мысли больше заняты происходящими в стране событиями.  Всё свободное время трачу на чтение литературы (только что прочитал роман В.Гроссмана «Жизнь и судьба» - сила!).  Много интересного печатается в «Огоньке», Литгазете и т.д. 

Наконец-то дождались весны.  14-го поехали с Ирой в Рябчиково, где она и осталась.  Я пробыл там три дня, сделал всю тяжёлую работу: вскопал огород, приготовил теплицу, кое-что посадили.  У Миши на носу экзамены – заканчивает восьмой класс.  Женя работает много, также занят вечерами в своём самодеятельном театре. 

Ваш брат и дядя Итик. 

 

7 июня 1988 Вэксфорд

Дорогие Итик, Ира, и Женя с семьёй, сердечно обнимаем!  Буквально сейчас пришло ваше  письмо от 20 мая, я сразу же сел писать ответ, а Миша уехал с машиной, что повезла наши вещи первым рейсом в наш новый дом.  Действительно, дом – отдельный, двухэтажный, как в основном здесь и принято: три спальни наверху и все прочие удовольствия.  Внизу холл с камином, большая кухня, чуланы, да газон перед домом, да крохотный дворик.  Пешком на нашу горку тихой прогулки 16 минут от центра и 6 минут от моей мастерской, где я уже работаю без выходных вот уже скоро месяц, плюнув на все болячки. 

Вот Миша уже и второй раз отчалил с вещицами.  Работают дети выше всех похвал – выросли, помощники.  Вот и сейчас – сижу за машинкой, а сын всё делает.  Только вот курить стал, втянулся в такую компанию, милую, но курящую…

 

12 июня 1988

Дорогая Милёна!  Переезжая на новую квартиру и разбирая бумаги, я наткнулась на твои письма и испытала сильный приступ грусти: почему наши отношения прервались столь непостижимым образом?  Это не может быть «тень Ленского»?  Я имею ввиду Сашу Розена и его семью, судьба которой сложилась весьма трагически.  Последние новости, которые я слышала, будучи в Америке, что одна из его дочерей больна раком.  Бедные Саша и Ира, я полна горечи и сожалений. 

Миленька, я не чувствую вины перед Розенами, хотя несомненно виновата.  Я должна была каким-то образом игнорировать ссору между Лёвой и Сашей, произошедшую между ними при первой же встрече, и лично помочь им при их тогдашней растерянности в Израиле – как угодно: деньгами, сочувствием, участием.  Но я, искренне огорчившись этой ссорой, ничего подобного не сделала, и наши отношения прекратились абсолютно.  Миленька, переписываешься ли ты с ними, и знаешь ли что о них?  Ответь мне, ибо там, где сердце, болит иногда о них. 

Миша Брусиловский пишет, что ты расспрашиваешь о нас при встрече, значит, не забыла, вот это-то мне духу придаёт, и пишу в надежде на ответ.  Очень хотелось бы взглянуть на тебя хоть одним глазком.  Годы пролетели, но ты мне видишься всё той же – интеллигентной, очаровательной, полной сострадания, но весьма требовательной к людям и молодой.  Как ты, дорогая?  Приближается выход на пенсию, чем собираешься заняться?  Я полагаю, что если есть возможность продолжать работать – ты останешься.  Я помню, с каким увлечением ты считала хромосомы (!) на Иссык-Куле.  Конечно, по-прежнему много читаешь, благо теперь есть что…

О себе могла бы написать много, но позже, когда наладится переписка.  Намоталась по белу свету, насмотрелась, убедилась, что истина везде одна, и от себя не убежишь.  Время полетело было с необыкновенной скоростью, но вдруг остановилось снова, зашив меня в кокон теперешних, снова таких драматических обстоятельств, и кажется, что кокон не движется совсем, и в нём всё удушливее. 

Твоя Люся. 

 

14 июня 1988

Дорогие Любочка и Яшенька!  Грустно, что нет писем от вас.  Я не знаю, что с вами происходит, дома ли, на каникулах ли, куда съездили, с кем повидались, и вообще. 

Я не описала как следует нашего нового дома.  Во-первых, это давно забытое ощущение своего дома!  Почти шесть лет у нас не было своего дома, и хоть на последней квартире в последние полгода было неплохо, всё же, когда мы перебрались, стала очевидной разница в самочувствии.  Благодаря отдельному, с улицы, входу, двум отдельным дворикам - перед домом и за ним, возникает чувство совершенно отдельного дома, хотя он встроен посередине между двумя другими такими же…

 

20 июня 1988

Дорогие Валя и Рома, сердечно обнимаем!  Простите, что сразу не смог написать, я совсем закрутился в делах, да ещё этот нежданный дар ко дню рождения – дом, в котором обнаружилась уйма дел.  Дом, действительно, отличный (американский вариант), на тихой, тупиковой улочке, а за нашим двориком – огромное футбольного размера зелёное поле, огороженное рядами деревьев.  Платить за него надо 5 фунтов в неделю, и нельзя продать.  Это как жактовский в России. 

Я рублю уже вторую скульптуру из цельного большого ствола канадского клёна.  Первая уже закончена для нашей групповой выставки.  Кроме этого, продолжаю работать над стихами, около сорока уже переведено для второй книжки.  Прости, что не прислал, но и у меня нет ни одного сейчас экземпляра, последний Люся продала.  Но будет повторение тиража. 

Дети на каникулах, Люся ездит в Вотерфорд на свои новые курсы…

 

22 июня 1988

Дорогой Фергус!  Надеюсь, Вы освободились, и есть возможность как следует отдохнуть.  Хотя мне кажется, Вы живёте такой интенсивной внутренней жизнью, что тот отдых, который я имею в виду, невозможен для Вас.  Ваша скорость в чтении меня поражает, тем более на чужом языке.  «Плаху» я тоже читала выборочно, местами.  Айтматов, увы, тоже вполне лояльный советский писатель, но, несомненно, талантливый.  Но когда талант становится предметом продажи и приспособления, то он как бы исчезает.  Я, конечно,  могу понять, почему эта литература так читается в России, могу понять русского читателя, для которого за годы пустоты появилась, наконец, возможность хоть что-то читать, хоть что-то, что уже полуправда. 

Моя сознательная жизнь в России, с юности, прошла в кругу людей, близкие которых пострадали от тюрем и лагерей, а также среди людей, которые сами пострадали от тюрем.  В то время это было для меня опасно во многих смыслах, но отказаться от этих знакомств я не могла, это было бы предательством по отношению к тем идеалам добра и справедливости, которыми я жила в юности.  Значит, «гласность» и «перестройка» вошли в английский толковый словарь?  Это говорит о том, какое огромное значение придают перестройке на Западе. 

Если вы с Мари не переменили своих планов и никуда не уезжаете, я, конечно, с удовольствием приеду в среду. 

С наилучшими пожеланиями.  Люся.

 

2 августа 1988  Дублин

Дорогая Люся, надеюсь, что всё у вас идёт хорошо, как и у нас.  Когда я собрался отдыхать несколько недель, я взял книг десять в библиотеке, но до сих пор ни одной книги не прочитал.  Я читаю сейчас биографию Сталина, наверное, Вам не интересно, но мне любопытно узнать, как человек стал таким злым.  Конечно, он сделал работу Сатаны, но откуда он взял свою жестокость и свою идею карать почти весь народ, чтобы выполнять свой план?  Говорят, что примером для него были Иван Грозный и Пётр Великий.  Я недавно читал в первый раз об идеях немецкого философа Гегеля, того, который создал «Так сказал Заратустра», где он писал «Бог мёртв».  Гегель ненавидел религию, особенно христианство, и его философия оказала огромное влияние на политиков двадцатого века, особенно Гитлера.  У Гегеля было понятие «сверхчеловека» (его эталон – Наполеон), сурового человека без нравственности, у которого есть только одна цель в жизни – власть. В глазах такого человека большинство народа – скот.  Может быть, Сталин читал работы Гегеля?  Для меня это странно, как возможно, чтобы абстрактные академические идеи философа оказывали такое огромное влияние  в реальной жизни.  Ох!  Какая грустная тема!  Простите меня! 

Я прочитал несколько страниц книги Григоренко, но трудно читать, особенно когда встречаются украинские слова.  Сердечный привет Льву. 

С наилучшими пожеланиями.  Фергус. 

 

3 августа 1988

Дорогой Фергус!  Ваше письмо получила и сразу же на него отвечаю.  О Гегеле и его философии сверхчеловека я знаю не только понаслышке.  В своё время мы изучали его, вернее, не его работы, а литературу по поводу его работ.  Даже большевики запрещали читать некоторые его работы, хотя по отрицанию Бога и антихристианским идеям взгляды их те же.  Сказать по правде, литературу такого рода читать у меня нет желания, это правда, что рукой его водил дьявол. 

Сталин восточный человек, в худшем его варианте.  Коварство, жестокость, властолюбие, подозрительность, мания величия были заложены в характере и расцвели пышным цветом в условиях рабской покорности и курения фимиама его личности.  Даже умные люди, вроде Григоренко, отдали дань поклонения этому сатрапу.  Хотя я знала людей из абсолютно простой среды, ненавидевших его и не скрывавших своей ненависти, и при этом уцелевших. 

Я с большим интересом прочла Ваше письмо, удивляясь, как всегда, Вашей способности много читать.  Я за последнее время перечитала воспоминания Бунина.  Боже мой, сколько ненависти к Маяковскому, Есенину, Горькому!  И какой убедительной ненависти!  Он начал с того, когда у него появилось впервые желание писать.  Как-то в детстве он увидел картину – пейзаж, и на переднем плане изображение уродливого человека.  Название картины – «Пейзаж с кретином».  Заинтригованный словом «кретин», и даже взволнованный, он долгое время выяснял у взрослых, что оно означает.  А после, став уже взрослым, он долго оставался под впечатлением этого слова, и, сталкиваясь со всякого рода литературными явлениями, неизменно помещал их в пределы этого понятия или за пределами.  По его представлению, той или иной степенью кретинизма страдали многие русские писатели: Гиппиус, а также одержимый манией величия Брюсов, певец смерти и дьявола Сологуб, Горький (с его болезненной страстью к изломанному языку).  Иногда его язык, пишет Бунин, каторжно угрюмый, а иногда это язык площадного агитатора или просто фразёрский.  Даже Цветаеву он обвинил в ненормальности – ещё бы: вернулась в советскую Россию и повесилась.  Бальмонт – пьяница, у Блока незадолго до смерти было помрачение рассудка, он пишет о его умственной и душевной неуравновешенности.  Бунин не может простить Блоку его поэмы «Двенадцать», где он изображает Христа вождём революции, этот бездарный гимн разнузданной, одержимой жаждой грабежа и убийств, толпе.  Есенин – хулиган и пьяница.  Чехов, родившийся в мещанской среде, пишет о дворянах, изображая дворянские нравы, которых он не знает, чрезвычайно смехотворно.  Впрочем, Чехова, исключая его пьесы, Бунин любит.  И так далее, и тому подобное.  Словом, литература так и кишит людьми презренными, и что самое удивительное, это правда. 

Конечно, Пушкин, Толстой – для него святыни, хотя у Пушкина много стихов просто-таки богохульных (последнее замечание моё).  Но обо всём этом я пишу единственно потому, что меня поразила мысль, как какое-нибудь одно, очень глубокое впечатление детства может оставить неизгладимый след в душе человека и определить его отношение к вещам на всю жизнь.  Думая об этом, я вспоминала собственное детство, чудовищные по уродству и жестокости сцены уличной жизни, грубость, хамство, тупость, пошлость и, может быть, поэтому меня всю жизнь сопровождали страх и неуверенность в себе, и полное отсутствие интереса к тому, что доставляет удовольствие молодым людям, к танцам, например.  Признаюсь Вам, я никогда не танцевала, находя это пошлым и вульгарным.  Да мало ли чего ещё!  Может быть, меня спасла обстановка семейной нежности и любви, в которой я выросла.  Меня, например, совершенно безумно любил папа.  Но очень долгое время мне приходилось бороться со многими комплексами, например, дикой застенчивостью и боязнью вступать в общение с новыми людьми.  Но это, как говорится, к слову. 

Если Вам тяжело, не читайте Григоренко.  Это может быть интересно только диссидентам, принимавшим участие в этом движении, и советским читателям.  Литература это плохая, хотя, несомненно, интересно проследить, как убеждённый большевик пришёл к полному отрицанию большевизма и приятию христианских идей в их чистом виде.  Фигура в советской жизни эта огромная, и хотя мне было очень нелегко с Петром Григорьевичем, особенно с его женой, я отдаю ему дань огромного уважения, да и Зинаиде Михайловне прощаю её нелёгкий нрав, ведь она перенесла такую героическую жизнь, которая многим не по силам. 

P.S.  Основная причина ненависти Бунина к советским писателям – отрицание Христа, надругательство над ним.  Особенно ненавистны ему по этой причине Маяковский, Горький и Блок.  Он несправедлив к Чехову (хотя пьес Чехова я тоже не люблю).  Чехов – талант очень глубокий, очень русский.  Читали ли Вы у Чехова «Палата № 6»?  Это образ России. 

 

5 августа 1988

Дорогие Любочка, Яшенька!  Живы ли вы?  От Лены Якобсон пришло странное письмо, что мы должны банку Леуми 900 долларов, и эту сумму требуют с неё, потому что она якобы была гарантом на якобы кредит, который я якобы брала в Израиле. 

Вы мне поверите, что никогда никаких кредитов я в Израиле не брала, никогда ни в одном банке вместе с Леной не была, и что последние годы наш счёт был в Гапоалим, и мы уехали, домов не имея.  Никаких бумаг из банка не приходило в течение всей нашей жизни в Израиле, и вдруг через десять лет банк возникает. 

Переживая эту невероятную историю, я стала думать о реальных своих долгах и, прежде всего – вам.  Я не умру спокойно, не вернув денег, пользуясь вашим великодушием.  Поэтому я решила откладывать еженедельно небольшие суммы, чтобы в конце месяца переводить.  Начиная с сегодняшнего числа, 5 августа.  Теперь это вполне по силам, когда освободились десять фунтов из квартирной платы.  Конечно, пройдут годы, но надеюсь, что ни я, ни вы не умрём в ближайшие 10 лет.  А может быть, появится наконец возможность зарабатывать деньги. 

Маша вернулась из Германии от Волохонских совершенно счастливая.  Миша вернулся из Корка, где был на концерте Майкла Джексона.  Я хожу ещё на курс, который в конце августа кончится.  Записана на следующий курс (по выращиванию овощей), но не знаю, смогу ли: там два дня в неделю - теория, тоже в Вотерфорде, остальные дни - работа в оранжерее.  Но у меня опять заболела спина…

 

13 сентября 1988  Франкфурт

Дорогой Лев!  Твоё письмо от 17.08.88 получил, большое за него спасибо.  Я очень доволен, что ты, несмотря на хворобу, полон планов, забот, и т.п.  Хорошо, что лепишь, пишешь.  Кстати, ты хотел прислать в «Грани», где теперь толковая редакторша, своё эссе, но на полдороге застрял.  Может, возобновишь работу? 

А мы с Лидой вкалываем.  Я писал о том, что Лида подрабатывает, печатая с помощью компьютера переводы (с немецкого) технического текста.  А ты, Лёва, видимо, этого не понял.  Лида много работает у себя: бухгалтерия, работа с издательствами и т.д.  Я работаю над так называемыми альтернативными документами, над статьями, делаю ежемесячные обзоры советской прессы и т.д.  Поэтому, естественно, детективный роман продирается сквозь занятость, лень и бесталанность с огромным трудом.  Условное название – «Ящик Пандоры», это об организованной (мафиозной) преступности в России.  «Операция Фауст» уже издаётся по-русски, а также в ФРГ, Франции, Норвегии и Японии.  В декабре она выходит в Англии.  Говорят, что интерес к эмигрантским писателям исчезает, зато появляются книги советских авторов. 

Лёва, ты пишешь, что назначена ещё одна операция.  Молодец, что решился, а то ведь жизнь у тебя сейчас с большими помехами.  Ты очень интересно описал ваш карнавал.  Как житуха в новом доме, как настроение и дела? 

Желаю Вам успехов.  Ваш Фред. 

 

13 августа 1988  Дублин

Дорогая Люся!  Только сегодня нашёл время написать Вам письмо, потому что я был очень занят со студентами в университете.   Те студенты, которые провалились на летнем экзамене – очень слабые, и им нужна помощь.  У них будет второй шанс сдать экзамен через две недели. 

Спасибо за очень интересное письмо.  Я никогда не читал Бунина.  Чехов – мой любимый русский писатель.  Особенно я люблю его рассказы.  «Чайка» мне не нравится.  Я никогда не видел эту пьесу на сцене, но видел её по телевизору.  Другие пьесы Чехова мне очень нравятся.  Я продолжаю читать книгу Григоренко, сейчас легче, может быть, оттого, что меньше диалекта. 

Я купил неделю назад новый коротковолновый радиоприёмник русской марки, стоит только 28 фунтов, и почти каждый день слушаю русские передачи.  К сожалению, большинство передач из Союза скучно.  Объявили, что в Ленинграде недавно основали первое в истории СССР благотворительное общество.  Писатель Даниил Гранин был одним из основателей.  Общество помогает инвалидам афганской войны и старым одиноким людям.  Сегодня я слушал часть передачи радио «Свобода», но, кажется, ещё глушат эту радиостанцию, и трудно было слышать. 

Сейчас я не очень много читаю, потому что занят в университете, начал читать «Город Бога» Святого Августина.  Августин – один из умных Святых Западной церкви, жил в городе Гиппо на севере Африки (был там архиепископом) в 4-5 веках.  Он сочинил работу «Город Бога», чтобы показать язычникам великой империи, что существует только один Бог, а не множество.  Но в этой толстой книге (больше 1000 страниц) не только теология, но и история, философия и вопросы нравственности.  Бог знает, когда я закончу эту книгу. 

С наилучшими пожеланиями. 

Фергус.                                                                                                

 

15 сентября 1988

Любанечка, письмо твоё получила.  Лёва спросил разрешения прочесть.  Долго смотрел на Яшину фотографию, вздыхал грустно и спросил, где же тот весёлый мальчик, которого он запомнил в иерусалимские времена. 

…Боли не прошли, но я начала новый курс обучения.  Так как у меня нет собственной земли, пришлось арендовать участок за Вэксфордом, куда пешего ходу час и пятнадцать минут (в одну сторону).  Всю эту неделю принимала сильные обезболивающие, есть опасность стать наркоманкой, так что стараюсь принимать во время приступа.  В первый день практики я работала в закутке, никому не видно было, как я с трудом нагибалась и разгибалась, и никто не слышал моего кряхтения.  Сбываются Яшины предсказания, что проживу-то я долго, но измучаю всех вокруг своими стонами.  Вчера Маша сказала: «Ты можешь не охать?  Если я когда-нибудь заболею в твоём возрасте, то я не буду стонать, чтобы не сделать больными своих детей!»  Миша тоже передразнил меня, когда я ойкнула, сделав неосторожное движение.  Сначала я сильно огорчилась из-за этого, но теперь съедаю: сама оставила маму в болезни, вот и наказание.  Кажется, Люба, я писала, что потеряла 14 килограмм. 

Я долго думала, конечно, перед тем, как решиться на этот курс (из-за спины – буду ли способна), но решилась.  Возможно, прогулки и работа на свежем воздухе сделают меня здоровой.  Да и Лёва твердит, что это единственный способ выздороветь, и требует, чтобы я отказалась от лекарств.  Меня смущает, что это продолжается так долго – с начала июня.  Доктор Айболит снова послал к специалистам, но пока дождёшься приёма – успеешь умереть или выздороветь.  Врач посоветовал переживать как можно больше положительных эмоций, тогда поправлюсь.  Но до него ещё мудрая Маша сказала: «Мама, думай о чём-нибудь положительном, и тебе станет легче». 

Дети последний год в школе.  От годовых оценок этого года зависит, смогут ли они поступить в колледж вообще, и не платить за обучение в частности.  Но тут начались олимпийские игры, и они опять торчат у телевизора.  Смотрите ли вы? 

У Лёвы недавно была в Дублине встреча с литературным агентом. 

 

4 октября 1988  Ирландия

Дорогие Витя и Белла, сердечно приветствую!  Грустно, конечно, что на сей раз письмо к вам вызвано не самыми приятными причинами.  Взрослая жизнь достаёт нас и здесь, в этом призрачном, полуреальном мире.  Помогите, милые, разобраться.  Надеемся на благополучное выяснение, ведь платить нечем, живём мы на мой грант, который я получаю в виде пособия по безработице на уровне ирландских «лишних людей», как до самого последнего времени их называли в нашем далёком и великом отечестве. 

Как здесь обнаружилось, занят я в тех самых двух направлениях – скульптуре и поэзии, что полностью гарантируют даже от случайного соприкосновения с любыми материальными ценностями, не говоря о деньгах.  Благо, в нашем городке организовалась общая групповая скульптурная мастерская, где я работаю сейчас в дереве.  Имею счастливую возможность бывать наставником, передавать свои мысли, опыт молодым и очень симпатичным ребятам.  Они за меня и передвигают тяжести, но вот надеюсь 16 ноября на благополучный исход второй операции. 

Только вчера я вернулся из Дублина, где эксперт по современной поэзии очень хвалил меня за последний цикл стихов, сравнивал с Бродским, и посоветовал одному издательству опубликовать.  Но издательство сможет выпустить книгу, только если найдёт спонсора на три тысячи фунтов – стоимость издания.  Вот такие дела.  20-го октября открывается наша групповая выставка. 

Начала было налаживаться жизнь в новом доме, так вот пришла оказия – расплата за глупость ли, простодушие, наивность, не знаю, но только не за жадность.  Потому как ничего и не покупали по той самой книжке, что не брали в кредит. 

Ваш Лёва. 

8 октября 1988

Дорогой Фергус!  Я накопила большие долги в переписке, и первому пишу Вам.  Всё это время болела спина, я думала, что, как поправлюсь, всем отвечу сразу же.  Но дело пока не пахнет поправкой, так что и ждать нечего.  В прошлый понедельник мне просветили рентгеном всю спину, а сегодня я была на приёме у врача, и он сказал, что это не мышцы, а позвоночник.   «It is collapsed”, - сказал он.  Я поняла, что один позвонок вдавился в другой, отсюда и боли.  Теперь он должен найти причину, почему это произошло, а пока я продолжаю принимать обезболивающие, которые иногда совсем не помогают.  Через неделю иду на приём к хирургу.  Слава Богу, что это не опухоль в позвоночнике, чего я очень боялась. 

Как Вы, Мари и дети?  Я поздравляю вас всех с успехами Питера и с поступлением его в университет.  Это здорово! 

Чуковский очень хороший детский писатель, лучший среди всех детских писателей, так что Вам повезло с покупкой.  Дудинцев (я читала у него только «Не хлебом единым» и «Новогоднюю сказку») тоже очень был популярен среди читающей русской публики.  Особенно по тогдашним временам его идеи казались очень смелыми, и все гонялись за журналом «Новый мир», в котором он был напечатан. 

Кончили ли Вы чтение «Дома Господня»?  Жаль, что я не могу читать по-английски такую серьёзную литературу, впрочем, я могла бы начать, главное войти в мир идей. 

К сожалению, по средам я занята на курсе, и не могу приезжать.  К тому же я использую сейчас любую возможность для отдыха.  Я стараюсь быть активной, чтобы не впасть в психологию больного, что очень легко, особенно когда дома, и теряешь контроль над собой.  Лев придерживается того же мнения, и сам много работает, заканчивая свою скульптуру перед открытием выставки. 

… Продолжаю после более чем недельного перерыва.  За это время начался оперный фестиваль в Вэксфорде.  В Артцентре открылась групповая выставка местных скульпторов, на которой и Лев представил две своих новых работы – большую деревянную и маленькую бронзу с деревом, очень интересные и сильные композиции.  После Вотерфорда выставка будет в Дублине, и, если всё будет хорошо у нас и у вас, увидимся все вместе на выставке.

…Вчера ездила в госпиталь в отделение атомной медицины, где мне снова проверили все кости позвоночника, и даже череп, предварительно введя в кровь какое-то радиоактивное вещество.  Во время действия рентгена результаты можно видеть на маленьком экране.  И это было настолько поразительно: видеть собственными глазами, как частицы, из которых мы состоим, хаотически двигаются и перемещаются во всех направлениях.  Потрясённая этим зрелищем, я на время потеряла интерес к результатам теста.  И, представьте, - диагноз ставит сам компьютер!  И это в маленькой, далеко не самой развитой стране Ирландии!  Я сразу подумала обо всех русских проблемах в медицине.  Недавно, кстати, была передача из Москвы о здравоохранении в СССР, и положение было названо катастрофическим.  Теперь, благодаря гласности, известно, что смертность, особенно детская, очень высока в России. 

Хочу Вас позабавить рассказом, как в Вотерфорде, на блошином рынке (или барахолке) я увидела огромную лавку книг, с предложением купить 4 книги на один фунт!  И библиоманов, с горящими глазами, роющихся в книгах.  У меня не было времени, но и я успела выбрать словарь для детей, книжку по истории и русские сказки на английском языке, и всего за 75 пенсов. 

…Тороплюсь закончить письмо.  16 ноября Льву предстоит операция, и это самое главное сейчас в нашей жизни.  Я прошу Вас и Мари молиться за него в это время.  Всем нашим общим знакомым и друзьям приветы. 

С наилучшими пожеланиями.  Люся. 

 

4 ноября 1988  Вэксфорд

Дорогие Лида и Фридрих, обнимаем сердечно!  Ради Христа, простите, что не ответил сразу.  Вот сейчас несколько ослабла узда, точнее, сместились точки давления: висит на мне теперь не скульптура, и не выставка, которая благополучно функционирует, а дом.  Поскольку вчера неожиданно Люсю уложили в больницу на обследование и лечение.  Перед тем ей в Дублине просмотрели позвоночник атомной пушкой, нашли разрушение, и вот, по возвращении в Вэксфорд, её уложили в местную больницу. 

Люсино физическое и душевное состояние может желать только лучшего, жила на сильных болеутоляющих, и вот воспалились лимфатические узлы.  Я думаю, что именно это обстоятельство привело к немедленной госпитализации.  Там она неожиданно приободрилась – медицина здесь отличная, персонал – самый внимательный на свете.  Дважды в день разрешены посещения, ходу от нашего дома  - десять минут. 

Миша наш на бегах: купить, позвонить (телефона у нас нет – новый район) и прочее.  Последнее время и я был очень активен благодаря специальному бандажу, который засунул мою грыжу вовнутрь и вернул здоровье, так что теперь тоскливо идти на повторную операцию.  Возможно, отодвинута будет, если Люся задержится в больнице. 

Мне действительно удался мой «Икар», символизирующий не столько трагическое желание прыгнуть выше головы, сколько мою тоску по античной гармонии, поэтому основной контрапункт скульптуры – руины античных колонн.  При желании можно воспринять и как знак личного крушения.  Во всяком случае, вещь богата ассоциациями, и к ней большой интерес.  Вырубил из цельного ствола, распилил и зафактурил под мрамор – очень тонко.  То были добрые четыре месяца работы.  В последние два дня перед открытием выставки сработал из дерева и малой бронзовой фигурки композицию театрально-декоративную, для продажи, - «Офелия», но вот стоит…  Выставка будет путешествовать по Ирландии: Вотерфорд, Корк, Дублин, Лимерик. 

Спасибо, Фридрих, за напоминание о «Гранях».  У меня есть несколько коротких притч и стихи, которые мой литературный агент Джонатан не включил в книгу, рукопись которой послал в издательство для издания в переводе, точнее – предложил.  Сам он высоко ценит мою работу, но это далось не сразу, пришлось одолевать непривычность ситуации – на седьмом десятке начинающий поэт.  Сообщение о том, что скульптурой впервые занялся на шестом десятке, только подлило масла в огонь. 

 

7 ноября 1988  Дублин

Дорогая Люся!  Извините, что я только сейчас отвечаю на Ваше последнее письмо.  Мне грустно узнать, что Вы так тяжело страдаете от болезни в спине.  Будет ли у вас операция?  Я улыбнулся, когда прочитал о Вашем удивлении при виде аппарата в отделении атомной медицины.  Такой аппарат, наверное, стоит несколько миллионов фунтов.  Я помню, когда врачи осматривали моё сердце, я думал, что я был в мире научной фантастики, особенно когда я увидел своё сердце на экране. 

К сожалению, у меня мало времени читать.  Три недели назад я взял три книги в библиотеке, но до сих пор не дочитал ни одной из них.  Книга Дудинцева мне не понравилась, может быть, потому, что его язык для меня трудный.  Недавно я получил книгу «Падение Листа» Виктора Астафьева – сборник рассказов, очерков и один роман, точнее, повесть «Печальный детектив».  В рекламе я прочитал, что это «спорный роман», но язык для меня очень трудный. 

Я увидел «Дети Арбата» в английском переводе недавно в магазине и удивился, что так быстро перевели её.  Я прочитал рецензию в газете – критик ценит её очень высоко.  Интересно, что не перевели послесловие автора, где он пишет, что надеется продолжить историю до двадцатого съезда партии в 1956 году. 

Несколько месяцев назад я читал в газете, что советские окончили глушить русские передачи, идущие на Запад, за исключением «антисоветских передач».  Поэтому я удивился, когда услышал радио «Свобода» ясно и без глушения. 

Другая новость из Союза, которая поразила меня: правительство отдало храм католической церкви в Литве.  Храм служил много лет музеем атеизма. 

Мари учится французскому языку.  Два раза в неделю она ходит в институт и почти весь день слушает передачи по-французски. 

Надеюсь, что всё у Вас будет хорошо, и мы скоро увидимся.  Фергус. 

 

Ноябрь 1988 

Милая Милёна!  Я тороплюсь ответить, чтобы переписка не оборвалась.  Свой ответ я сразу начинаю с убедительной просьбы не посылать книг по огородничеству, в высшей степени убедительно в том смысле, что сейчас мы не в состоянии работать в моём огородике-садике из-за моей болезни, которая практически привязала меня к постели, а Лёву – ко мне.  Да и жизнь детей резко переменилась, хотя этот год в их школах самый важный.  Конечно, можно приспосабливаться и к такому образу жизни, хотя к боли привыкнуть невозможно.  А главное, видеть, как мучается и страдает около меня Лёва – наиболее невыносимый момент в моей болезни. 

 

Ноябрь 1988 

Лёвушка!  Ты успокойся, пожалуйста.  Благ Господь – Убежище в день скорби и знает надеющихся на него.  Не обвиняй меня в ереси, но я молилась перед тем, как открыть Библию: послать мне Слово Его, наставить и просветить.  Сегодня я опять молилась, встав рано, и Господь послал мне Его Слово: Должно всегда молиться и не унывать…  Бог ли не защитит избранных своих, вопиющих к нему день и ночь, хотя и медлит защищать их?  Сказываю вам, что подаст им защиту вскоре. 

Слава тебе, Господи.  Аминь.  Я тебя обнимаю и целую. 

Не забудь о лекарстве.  Господь тебя храни от уныния! 

Люся. 

 

14 ноября 1988  Свердловск

Лёва, письмо твоё от 5 октября получил за несколько дней до праздников, но так как у меня был уже взят билет на самолёт в Краснодар на 4 ноября, то я решил написать вам после возвращения.  Вчера я прилетел назад.  Поездкой очень доволен, ведь я не был там с 1980 года, когда ездил на свадьбу Маринки.  Очень хотелось повидаться с родными, об этом немного позже. 

20 июля я приезжал на два дня в город и получил письмо от Люси, которое нас всех очень-очень расстроило.  Напиши о состоянии здоровья Люси.  Ты, как всегда, пишешь «вокруг да около», а хотелось бы иметь более ясное представление о вашем житье, как в моральном, так и материальном плане. 

Теперь о поездке.  У Ромы в доме уже больше месяца живёт их внук Иштван.  Марина нянчится с дочкой Бианкой, которой в январе будет год.  В начале декабря они тоже приедут в Краснодар.  Рома чувствует себя неважно, но лежать ему не дают.  Всё время, пока я там был, он всюду ходил со мной, и по хозяйству тоже помогал Вале.  Каждый день я навещал дядю Евеля, ему уже 82 года, он перенёс два инфаркта, в результате у него парализована левая нога и рука, передвигается он с трудом по квартире, но выходит до лифта и спускается вниз, чтобы посидеть на свежем воздухе.  Будучи у него, я прочитал письма от Фридриха, Иры и Гали, так что теперь более ясно представляю, как они живут.  Видел много фотографий.  Я тоже много всех фотографировал, и как только напечатаю – пришлю вам.  Встречался дважды с Сёмой, он лежал в больнице.  Я брал с собой твою книжку (Миша Брусиловский давно отдал её).  Я давал её читать Соне, но она ничего не поняла, такие стихи не в её вкусе.  Давал читать её Борису Зарубину, подробного разговора у меня с ним о ней не было, но по телефону он сказал, что ему книга понравилась, даже кое-что выписал из неё.  Его, конечно, интересовал не только оригинал, но и перевод на английский. 

У нас дома всё по-старому, а что касается детей, то есть и новости.  Во-первых, Аня через два месяца должна родить.  Зачем им через 15 лет понадобился второй ребёнок – неизвестно.  Им будет очень трудно, от нас уже такой помощи, как с Мишей, не получить, ведь мы тоже постарели на 15 лет.  Во-вторых, Женя завтра должен вернуться из турпоездки в Италию.  Группа была из Москвы, состояла из членов Союза архитекторов, на Свердловск было только одно место, и голосованием прошёл Женя.  Вчера он звонил из Москвы о своём благополучном возвращении. 

Что касается летнего отпуска, то прошёл он хорошо.  Лето стояло очень хорошее, дождей не было.  Урожай на огороде был хороший – много огурцов, помидоров, кабачков, ягод.  Только не было грибов.  Жду от тебя подробное, конкретное письмо с описанием вашего дома и жизни.  Большой привет тебе от всех краснодарцев и от Иры и Жени с семьёй. 

Ваш брат и дядя Итик. 

 

15 ноября 1988  Дублин

Мои дорогие!  Мой первый день в дублинском госпитале прошёл в обследованиях.

…Увы, к старым назначениям никаких новых не добавили – только обезболивающие.  Бабуся напротив, у которой отобрали сигареты, к вечеру устроила скандал, заявляя, что она отчётливо видит свои сигареты на моей тумбочке.  Все на неё набросились, прибежала сестра, просила не обращать внимания.  К глазам старушки поднесли пачку чая, которую она приняла за сигареты.  Бедная старушка скорее испытала шок, нежели удивление, что сигареты оказались чаем.  Потом она вдруг стала подмигивать мне и делать знаки, чтобы я подошла.  Когда я приблизилась, то громким шёпотом сказала: «Развяжи меня, я привязана.  Развяжи этот узел, я вижу свои ножницы на твоём столе!»  Убедившись, что это не ножницы, а очки, бабушка снова впала в ярость.  Я поскорее сбежала от неё, а ею занялись две сестры. 

…Ночью мне приснился страшный сон, что меня бросили на матрац, на котором я лежу, с большой высоты.  Я упала на спину, и мой скелет весь развалился на отдельные кости.  Я закричала и проснулась, как мне показалось, от собственного крика, а выяснилось – от плача старушки.  Никто уже не спал, сестра разнесла снотворное. 

Утром разбудили в шесть.  Почитала Библию, умыв себе душу.  Думала о вас – что делаете в данную конкретную минуту.  По радио нашла станцию с рождественской музыкой…  Если сегодня не начнут лечить, заявлю протест. 

Не унывайте, учитесь, творите, не отвращайтесь от быта.  Всех крепко и нежно обнимаю и целую.  Мама Люся. 

 

16 ноября 1988  Вэксфорд

Дорогая наша мамочка Люсенька, нежно тебя обнимаем!  Вот я справился с утренними делами, отправил детей в школу, теперь пишу тебе.  Пока суетой заполняется пустота – жив.  Вчера вернулись из Дублина очень усталыми.  Я от изнурения спал без просыпа.  Мы вчера не успели позвонить Фергусу, а надо бы, ещё и потому, что в пятницу одна из Мишиных учительниц едет в Дублин, и возвращается в субботу, может взять с собой детей.  Вопрос ночёвки – не возьмётся ли Фергус это организовать, тогда дети сразу после школы смогут поехать к тебе.  В этом случае я останусь дома с собачкой, попытаюсь добраться к тебе в воскресенье. 

Бегу за деньгами и на почту.  Люсенька, крепись и лечись, жаль, что не поговорили с врачом.  Поправляйся, мамуля.  Целуем тебя.  Твой Лёва.

 

16 ноября 1988  Вэксфорд

Вечер.  Люсенька, сейчас вернулся из города, и по дороге вспомнил, что главное не написал.  Вчера вечером здесь были Элен с подружкой.  Они привезли тебе роскошную корзину цветов и много подарков от всей твоей группы.  Элен сказала, что договорилась, что несколько недель она будет как бы отрабатывать за тебя, так что не отстанешь.   Главное – у них есть желание тебе помогать, и, видимо, твой сумасшедший начальник сменил гнев на милость.  Но это пустяки. 

Был у Тони и Триш Робинсон, они посылают тебе пожелания выздоровления и будут сообщать о возможных поездках в Дублин.  Купил массу необходимых продуктов, сейчас начинаю готовить.  Договорился в аптеке с твоей ученицей, что я продолжу с ней занятия по русскому языку, придет во вторник. 

Ещё раз крепко целую.  Твой Л. 

 

Ноябрь 1988  Франкфурт

Здравствуйте, дорогие!  Как Вы, как здоровье и жизнь?  На всякий случай, чтобы не закрутиться в суете дел, заранее поздравляю Вас с наступающим через месяц Новым Годом!  Желаю здоровья и повышения уровня жизни. 

Дорогой Лев, как твоё здоровье, сделал ли ты операцию, как самочувствие?  У нас всё более-менее, работаем, страдаем, болеем, радуемся.  3 декабря с.г. стукнет 35 лет, как мы с Лидой поженились.  Решили взбодриться, отметить.  Будут и Ира с Борисом.  Они вчера приехали к нам, а сегодня улетели на двое суток в Лондон, чтобы подать документы для регистрации брака, а то в Мюнхене это займёт год. 

Наши родственники, дорогой Лёва, взбодрились.  Я получил письмо (совместное) от Ромы Незнанского и Г.Дозорцевой из Москвы.  Они пишут, что хотели бы приехать, переписываться и т.д.  Тут Сёма прислал письмо, что тоже хочет приехать.  Я, разумеется, вначале хотел бы, чтобы приехали Сёма с женой.    

Папа тоже пишет бодрые письма, спрашивает с укором: «А как ты участвуешь в перестройке?»  Я оправдываюсь: участвую по-своему, разрабатываю альтернативы советской власти. 

Дорогие, как ваше житьё-бытьё, есть ли порядок в новом доме?  Мы вас любим, хотелось бы, чтобы у вас был не дом, а полная чаша.  Мы с Лидой живём дружно, хотя возраст предательски, как грабитель, наваливается из-за угла.  Новая книга идёт со скрипом. 

Итак, всем поздравления и поцелуи.

Всегда Ваши Фридрих, Лида. 

 

21 ноября 1988  Вэксфорд

Здравствуй, Люсенька, сердечно обнимаем тебя с Машенькой, которая сегодня осталась дома.  У меня впервые поутру не дёргаются нервы, наверное, что не один в стенах.  Вначале отправил в школу Мишу, затем занимался Бэсси, сейчас она по-хозяйски гавкает на всю округу.  Мы решили частично держать её на воле, чтобы не изнежилась. 

Постепенно дети возвращаются к работе, и, я думаю, с большей ответственностью.  Люсенька, каждое моё мгновение – это только ты и молитва к Богу – о тебе.  Я сосредоточен на этом необыкновенно, поэтому могу жить только домашней суетой, детьми.  На всё остальное пока не могу переключиться. 

 

22 ноября 1988  Дублин

Мои дорогие!  Сегодня днём приходила сестра Айлин, живущая в Дублине, но, к своему стыду, с первой минуты я стала мечтать об её уходе.  Не потому, что она мне не понравилась, да и кто же останется неблагодарным к такому поступку – навестить в больнице совершенно незнакомого человека, а потому, что меня снова начало мутить, и мне было уже не до светских бесед. 

Вечером пришёл врач (рыженький, «Ван-Гог») и сказал, что в его отсутствие сестры понаделали слишком много уколов, поэтому было такое плохое самочувствие.  Сегодня с утра я – как огурчик, с удовольствием позавтракала и заела виноградом, который вчера притащил Джон Клеркин.  Это было происшествие, конечно: его появление, его эксцентричное поведение и расспросы-уговоры что принести и купить.  Перед ним на пять минут забежал Фергус, так что вчера у меня был тяжёлый рабочий день. 

…Сейчас приходила диетическая сестра, составила мне особое меню на завтрак и назначила соки.  Сегодня я чувствую себя превосходно.  Не волнуйтесь обо мне и себя берегите. 

 

22 ноября 1988  Вэксфорд

Дорогая наша и любимая Люсенька-мамулечка, сегодня ровно неделя твоего переезда к «Ван-Гогу».  С утра солнышко яркое и морозец, отправил детей.  Вчера прошёл нормальный день, я даже успел поработать с Дэкленом и Шеймосом на уборке площадки возле мастерской, где они планируют строить навес. 

Но к вечеру поднялось беспокойство и сразу после обеда побежал к Майклу звонить тебе.  Поговорил с тобой – отлегло, ты всегда находишь слова утешения, хотя самой очень тяжко.  Храни тебя Господь в твоей вере!  Только на этом выдюжим, а то вчера Маша говорит, что из-за болезни мамы её вера поколебалась: за что тебе, безгрешной, страдания?  Требовался ответ, а что я могу сказать, кроме общих евангелических слов, которые она слышала и до меня несчётное число раз? 

Вчера встретил Джорджину, она собирается съездить к тебе на автобусе в пятницу.  С Машей был серьёзный разговор о дальнейшей учёбе в связи с тем, что получила книжечку из Дублина, где готовят специалистов для работы с маленькими детьми во всех странах – африканских, в основном. 

А Миша всё ещё потрясён твоим отсутствием настолько, что только отмахнулся.  Все мы похудели, и это хорошо.  У нас всё настолько сейчас с домом этим благополучно, что совсем не беспокойся. 

Крепко тебя целую.  Доброго бы лечения.  Твой Л. 

 

23 ноября 1988  Дублин

Мои дорогие!  …Меня беспокоят папина грыжа, Мишина пятка и Бэссина операция.  Машенька, в нашу палату привезли девочку в твоём возрасте, с сильными головными болями.  Думали, мигрень, оказалось, синусит.  Это я к тому, чтобы ты хорошо одевалась, морозы начались очень рано. 

Я скучаю о вас, но живу надеждой, что разлука скоро кончится.  Сегодня опять водили на рентген правых рёбер, мне кажется, они опять перепутали, боли (новые) начались в левой стороне.  Вчера был Мартин.  Мы говорили с ним о вашем, детки, будущем, и, в частности, о многих преимуществах знания русского языка, о переводческой работе.  Если вы захотите этой работы, Мартину стоит только замолвить за вас словечко, и она у вас в руках.  Но нужно хорошо знать русский, чего бы я только не отдала за то, чтобы вы серьёзно изучали язык! 

Как прошла Бэссина операция?  А урок по русскому с Морой был?  Меня сильно удручает мысль, что я, может быть, потеряю курс.  Сегодня я чувствую себя хорошо, вполне ходячей, правда, обезболивающие ещё дают. 

Джон опять приходил вчера вечером, принёс кучу всяких соков.  Он был грустный во второй вечер, а в первый – чрезмерно весёлым. 

Читаю, много отдыхаю, как почувствовала себя ходячей, стала гулять по коридору.  Не тревожьтесь обо мне.  Уже среда, а результатов никаких не сообщают.  Больные в тяжёлой дрёме, но не врачи же, право, и не сёстры!  Надеюсь, сегодня позвоните.  Постарайтесь немного сэкономить за счёт моего отсутствия.  Машенька, Мишенька, молитесь за меня (папа, я знаю, молится).  Машины молитвы я хорошо чувствую на расстоянии. 

Обнимаю вас нежно и целую. 

 

23 ноября 1988  Вэксфорд

Дорогая наша мамуля, как ты там, в это ещё не очень весёлое утро?  Да пошлёт тебе Господь выздоровление и покой!  А здесь, у моих ног, дремлет Бэсси, вчера только чуть-чуть разрезанная на операции.  Спала она на кухне, в тепле до утра, а сейчас уже ходит, чуть пошатываясь.  Она очень печально смотрит, и Маша спросила, не обиделась ли Бэсси за то, что именно она отвела её на операцию? 

Дети спокойно ушли в школу, а я утром в конце комсомольской передачи из Москвы слышал песню Анри Волохонского «А в небе голубом…», которую не идеально пел солист с оркестром.  Вот до чего докатились!  Думаю, сам Анри будет потрясён, удивительные вещи происходят.  Расскажу в субботу-воскресенье.  Дело в том, что Шеймос вновь едет в Дублин, но уже на два дня.  Со мной, вероятно, поедет Миша, а Маша останется с Бэсси. 

Вечером была Мора, я с ней повторил все предыдущие уроки, и заставил немножко писать и говорить.  Она не ленивая, поэтому, возможно, такая работа ей понравилась.  Она передала открытку для тебя.  Все, кто встречается, всей душой желают тебе выздоровления. 

Нежно тебя обнимаю и целую.  Твой Л. 

 

24 ноября 1988   Дублин

Мои дорогие!  Сегодня я подсчитала, что уже более 20 дней в госпиталях.  Вчера привезли молодую женщину, очень красивую и интеллигентную.  Сегодня во время уборки палаты всех больных выставили, и я разговорилась с ней в коридоре.  Оказалось, у неё рак крови уже в течение пяти лет, и сейчас осложнение, двое маленьких детей.  Очень высокая американка, вышедшая замуж за ирландца.  При виде чужих страданий мои собственные отступили. 

Очень беспокоюсь о вас.  Слава Богу, главные Бэссины страдания уже позади, дней через пять и  вовсе поправится.  Далее, я всё чаще возвращаюсь в мыслях к папиной грыже, чувствуя себя виноватой, что отягощаю всю ситуацию с его болезнью. 

…Внизу лежит поляк с инфарктом.  Приехал на конференцию учёных в Дублин, и на второй день схватил инфаркт. 

…Уже четверг, а результатов никаких.  Сегодня одна докторша из свиты профессора сказала, что они собираются исследовать мне горло.  Не поняла, как.  Слишком много рентгенов.  Ужасно долго. 

Вчера был Мартин, наобещал кучу всяких вещей и уехал.  Но я уж и за доброе намерение помочь чрезвычайно ему благодарна.  И Джон был вечером, несмотря на уговоры не приезжать – слишком далеко от его дома, он устаёт и тратится. 

Обнимаю и целую вас.  Мама. 

 

29 ноября 1988  Дублин

Дорогие Валя и Рома!  Поздравляем вас с приближающимся Новым Годом, хотя письмо получите задолго.  Валя, как внучка Бианка?  Какая радость во внуках, не правда ли?  Дай Бог и нам дожить до такого счастья!  Может быть, удастся повидать вас скоро, всё зависит от того, как скоро получим паспорта.  Верую, что обязательно увидимся в недалёком будущем. 

Ромочка, твоё молчание чрезвычайно беспокоит.  На сей раз, я решилась написать тебе сама.  Получил ли ты поздравление ко дню твоего рождения?  С тех пор - ни строчки ни от тебя, ни от Итика, и это очень беспокоит. 

У нас не без новостей, приятных и неприятных.  О первой, приятной, вы знаете – о получении дома.  Неприятные новости связаны со здоровьем, как и у тебя, Рома.  Я попала в госпиталь из-за позвоночника, сильные боли начались ещё в июне, а первый рентген сделали в сентябре, а с начала ноября я мотаюсь по больницам. 

…Только сейчас врач был и сказал, что случай очень трудный, и что, может быть, вместо третьей биопсии позвоночника мне сделают маленькую операция под общим наркозом.  Приходится идти на все условия, иначе врачи снимают с себя ответственность, тогда лечись себе сам, как знаешь. 

Лёва и дети мотаются туда-сюда, встревожены, устают, а у детей последний, самый ответственный год в школе.  Но на Дублин пришлось согласиться, здесь лучшие врачи и техника. 

Последняя Лёвина выставка прошла успешно, в столичной газете была статья, в которой его работы были названы первыми и наиболее значительными.  Попрошу Лёву переслать копию, всё это пришлось на время ухода в госпиталь, так что поневоле в памяти мало что удержалось.    

Чтобы вы не слишком омрачались, хочу добавить, что результаты всех проверок нормальные, единственная аномалия – разрушенная между позвонками перегородка, что и есть причина болей, но болезни найти не могут, поэтому и лежу так долго.  Дай Бог, чтобы не нашли совсем, и чтобы это оказалось просто механическое повреждение. 

…Читаю в больнице «Белые одежды» Дудинцева, принёс наш русскоязычный друг Фергус, но прежде чем своё мнение выскажу, хочется спросить какого вы мнения о книге, если читали.  И что читаете сейчас, имея так много под рукой? 

С пожеланиями здоровья и всего-всего самого лучшего.  Люся. 

 

30 ноября 1988  Ирландия

Дорогие Ира и Итик, обнимаю вас!  Дорогой брат, спасибо за ясность и подробность письма, сейчас получил и отвечаю.  Сейчас приезжал наш милейший доктор Дойл, и предложил завтра ехать с ним к Люсе в больницу, проведать, ободрить, как только он умеет. 

Далее писать почти невозможно, и всё то, о чём говорили и писали прежде, столь несущественно, поскольку Люсина депрессия и все болезненные явления проистекали из одного источника, неизвестно где находящегося.  Откуда-то поступают клетки первичного рака, уже разрушившие один позвонок, и поселившиеся во всём костяке.   

Только пять недель назад Люся стояла со мной рядом на открытии нашей скульптурной выставки во время оперного фестиваля, гуляли по городу, обсуждали планы огородничества в теплице, которую из пластика дружно поставили в один день всей семьёй и друзьями на арендуемом участке.  Нам очень хотелось заняться выращиванием лекарственных растений, и я хотел тебя просить прислать возможную литературу вообще о тепличном деле.  Работала и наша мама, хотя нагибаться и было трудно.

Но вот пришёл результат обследования мечеными атомами, и в тот же день Люсю уложили в клинику.  Ей сказали, что надо искать причину коллапса позвонка.  Делали ежедневные тесты, возили в специализированный центр радиоактивных исследований в Вотерфорде, и ей сказали, что ответ отрицательный.  А нам сказали обратное, более того, главврач О’ Мани обрисовал не только страшную картину разрушения нам с Мишей (это было на второй день пребывания в больнице), но и назвал срок, максимально возможный для жизни, если будет найден источник и начнётся лечение. 

Вернулись домой, Миша чуть пришёл в себя, но ещё рыдал, Маша начала страшно ругать врача и вообще медицину.  Я навещал Люсю трижды в день, дети – дважды после школы.  Живёт она уже долгое время только на болеутоляющих.  Мы ещё могли тешить себя тем, что в Вэксфорде поставили ошибочный диагноз, но вот её перевели в Дублин, в самый дорогой и современный госпиталь Св. Винцента к профессору Фернелли, знаменитому не только в этой стране онкологу.  Счастье, что мы не знаем здешних знаменитостей.  И там Люся уже третью неделю.  К этому профессору попадают только самые трудные случаи, и вот снова ежедневные тесты, дважды пункция и назначена ещё одна, или же возможна небольшая операция на позвоночнике, хотя на самом деле лечения нет. 

От Люси мы тщательно скрываем настоящий диагноз.  Уже дважды обследованы все органы, и нет ответа, где это проклятое место.  Есть версия о дозе, полученной от взрыва в Миассе, об этом известно западным учёным, но пока нет движения, а силы падают, совсем не ест, не работает желудок, и т.д.  Болеутоляющие и снотворные, то одурение, то просветление, да эта отдалённость – у детей школа, а мне надо их кормить и создавать условия для занятий, тем более первые недели школы выпали у них.  Сейчас вновь втянулись в работу, и важно не сорваться.  Но каждый week-end проводим с мамой в клинике, а я и на неделе навещаю, ежедневно разговариваем по телефону.  Вчера она убедила меня не ехать сегодня, я согласился – был болен Миша, о чём она не знала.  Но каждый день врозь даётся нам плохо, вот и бегу в театр к Майклу и звоню.  Наша размолвка только усилила, углубила нашу близость.  Дети вновь приблизились и посерьёзнели.  Миша бесценный помощник и кулинар, Маше надо много работать, появилось желание познакомиться с русским департаментом в университете Тринити.  Миша, возможно, подаст в технический колледж, оба они прежде собирались ехать поступать: Маша – в Мюнхен, Миша – в Бостон, но болезнь мамы…

Порадовала Люсю и нас очень хвалебная оценка в “Irish Times” моего «Икара», и принятие меня в круг ирландских поэтов, закрытый клуб “The Salmon”, имеющий своё спец. издательство, где лежит моя рукопись в ожидании спонсора.  В ней много трагического.  Теперь можно говорить об интуиции, предчувствии, можно говорить о чём угодно, но всё нынче собралось в одну точку, в точку, где время пересекает пространство, как гильотина живую плоть. 

Спасибо за фотографии, ты большой молодец.  Роме Люся собиралась написать сама.  Я за этот месяц пишу впервые, всё надеялся на некое чудо.  Сейчас иду вновь звонить Люсе. 

Рад за Женю, что он конкретно делает в архитектуре?  Всем сердечный привет и наилучшие пожелания.  В ответах нам нельзя и словом обмолвиться о главном, очень важно желание выздороветь.  Ведь Солженицын сам справился со смертельной болезнью. 

Ваш Лёва. 

 

4 декабря 1988  Дублин

Мои дорогие!  Приходил Джон, оставил йогурт, рождественские открытки и целую коробку бумажных носовых платков.  Рассказал одну утешительную историю о своей соседке, которая провела в госпитале месяц, и диагноз так и не был установлен, но прошло время, и она как-то сама поправилась. 

Я решила, что лучше всего стараться поправиться самой, не рассчитывая на врачей.  Я стала есть позабытый прополис и читать Библию.  Вчера, после Мишиного отъезда, уехала домой девушка из угла, а на её место привезли старую монахиню.  И вот тут-то я поняла неприязнь к монахиням девочек из религиозных школ.  Эта божья старушка принялась немедленно терроризировать всю палату и всех медсестёр.  Каждые две минуты она зовёт сестёр и чего-нибудь от них требует.  Вначале голос её казался слабым, но теперь стал набирать силу, металлические нотки.  Она и больными пыталась командовать, всю ночь никому не давала спать.  Если сёстры не являлись на её крики, она колотила чашкой о тумбочку или о саму кровать.  Вот тебе и божий одуванчик! 

Сегодня, в воскресенье, все с утра измученные и злые.  Но самое поразительное, что никто не издал ни одного протестующего звука, и тут мне поневоле вспомнился анекдот о профсоюзном собрании и верёвках для повешения. 

Целый день я искала возможности поговорить с врачом, трижды ему напоминала, но он так и не подошёл.  Я же хотела говорить о своём правом боке, где печёт.  Интуитивно я чувствую, что это не результат, а причина заболевания.  Но врач так и не выбрал минуты посмотреть меня. 

Держитесь, не расслабляйтесь.  Я делаю всё от меня зависящее, чтобы поправиться (в смысле душевном и физическом).  Обнимаю, целую.  Ваша мама Люся. 

 

   А за стеной в хмельной печали

   Скрипач испытывал струну

   И птицы трижды прокричали

   Что непременно я умру

 

   Что тень я в тёмном хороводе

   Таких же немощных теней

   Плыву в их сумрачном разброде

   Чем ближе к цели, тем верней

  

   Собой в Ничто преображаясь

   И исчезая в Никуда

   Глядит мне в очи, приближаясь

   Моя последняя звезда

 

5 декабря 1988  Вэксфорд

Дорогая наша, любимая мамочка Люсенька, только что говорил с тобой, затем выпил чашку чая (неизменного в каждый приход сюда), пообщался с Майклом, и вот обратился к бумаге.  Тут и тепло, и тот самый не мещанский уют, что всегда был родным.  Хорошо, что есть такое пристанище – дом участия. 

Люсенька, самое трудное – утро, когда уходят дети и остаётся пустота, даже Бэсси со своими ласками раздражает.  А тут приходишь – и твой ласковый, ободряющий, единственно родной во всём мире, голос – и можно дышать, хватает дыхания до следующего звонка. 

А то, что О’Нил не спешит с тобой поделиться своими соображениями, так чёрт с ним, ей Богу – не понимает, что это и ему важно.  Но сама знаешь, как заедает текучка, да ещё с тяжёлыми больными.  А ты, матушка, гуляй себе – поправляй себя сама, как очень правильно решила.  Я получил с Мишей записку, спасибо, Люсенька, в тебе есть силы ободрять и утешать нас! 

Я встречал Мишу, но тут же оказались его товарищи с машиной, они пригласили Мишу на вечеринку.  Вначале он было согласился и обрадовался, но затем отказался, и они уехали.  Два дня, субботу и воскресенье, Миша был со мной.  В субботу Маша не поздно вернулась из школы после ирландских танцев, но вчера затеяла разговор о диско.  Я решительно возразил, она рассердилась и ушла, но вскоре вернулась.  Весь вечер была в своей комнате, утром ушла нормально.  Ей кажется, что она уже перестроилась и серьёзно  занимается, действительно, телевизор она почти не смотрит, но не только в этом дело. 

Думаю, что в ближайшие дни что-то появится с транспортом, а если нет – приеду автобусом. 

Целуем.  Твой Лёва. 

 

6 декабря 1988 Дублин

Мои дорогие!  Несколько дней я чувствовала себя очень прилично, только сегодня что-то при ходьбе начинало печь в правом боку и вообще в пояснице.  Старуха монахиня всё ещё здесь, и по-прежнему всех изводит криками и стуками.  Оказывается, она была ещё и учительницей (с таким характером). 

Сегодня настояла на отмене нового лекарства, от которого я чуть не упала, и в глазах двоилось, всё как на страшной сюрреалистической картинке, или на твоих фотографиях, Лёва, снятых рыбьим глазом.  Правда, врач не знает, что в последние три-четыре дня я ела прополис.  Сейчас нормально, буквы в книжке не прыгают и не качаются.  Всё же от прополиса не хочу отказываться: аппетит появился, крепче стали зубы в дёснах, перестала вздрагивать от звуков и, кроме того, это – лечение, а не обезболивание.  Ведь, собственно, лечение мне до сих пор не назначили. 

… Читаю Искандера, очень остроумно и талантливо, но быстро забывается.  Фергус сказал, что придёт Мартин, но Мартин не пришёл, пришёл Джон, принёс сок виноградный и йогурт, да марки ещё.  Я взяла у Фергуса адрес Шеннонского аэропорта, где все учат русский язык.  Лёва, напиши о нас ещё раз и отправь по этому адресу. 

Машенька, как двинулось дело с русским языком?  Мишенька, и ты начни, пожалуйста. 

…Дописываю письмо на следующий день, сидя около балкона, где мы сидим обычно, когда вы здесь.  Получила твоё письмо, Лёвушка.  Я не поняла, простуда ли, погода ли уложила тебя в постель, да так, что Мише пришлось ухаживать.  Берегись и сам, так хорошо детей оберегаючи.  Старуха опять ночью колобродила.  Сёстры прибегут, пошумят, снова убегают, а этот ангел от сатаны опять за своё принимается. 

…Джон вчера рассказал историю про самолёт, летевший в Челябинск, но приземлившийся в Уфе.  По халатности лётчики что-то там не сделали, кислород перестал поступать и пассажиры потеряли сознание.  Вот и Челябинск выполз на зарубежное радио. 

Тьфу, тьфу, тьфу!  Сижу и пишу, боль в постель не гонит.  Поправляюсь.  Чувствую, что поправляюсь, и первый признак – появился аппетит. 

Что касается твоего приезда, то присмотрись как следует к своему самочувствию.  Детям же определённо тяжело ездить каждую неделю.  Я хоть и скучаю о вас, но это же не такая страшная разлука, которую я пережила с вами три года назад.  И всё равно, всё как-то разрешится, хоть и позднее, чем мы рассчитывали.  Будем молиться и надеяться. 

Мартин сказал Фергусу, что компания от аэропорта принимает на работу и посылает учиться русскому языку за счёт компании.  Сам Мартин не пришёл.  Лёва, когда будешь здесь, мы обсудим этот вопрос.  Может быть, уже следует написать, во всяком случае, сделать запрос. 

Целую.  Люся.    

 

13 декабря 1988  Вэксфорд

Любимая и далёкая наша мамочка Люсечка, мы тебя нежно-нежно обнимаем!  Я сейчас на почте после суеты магазинов, денег, банка и везде – очередей.  А дома я так и не могу остановиться, не говоря о том, чтобы сесть и писать. 

Всё время – ты, в том страшном отдалении, которое каждое мгновение, с той секунды, как ухожу от тебя, необходимо вновь преодолевать, прежде чем снова видеть тебя, быть рядом.  Вчера я не стал звонить, вспомнив твоё наставление, а сейчас поспешу к Майклу, в надежде слышать тебя вновь. 

Дома всё нормально, только Маша, как всегда, упрямится, особенно ещё и потому, что Миша всё более солидарен с моими требованиями.  А я возражаю только против неожиданных наскоков её ближайшей подружки, после которых Маша убегает на некоторое время и бросает уроки. 

Все вокруг на почте увлечены отправкой рождественских открыток, но у меня нынче и рука не поднимается.  Бодрись, мамуля, все наши мысли о тебе. 

 

16 декабря 1988  Вэксфорд

Дорогие Фридрих и Лида!  Доброго вам Нового Года и здоровья!  Давно не писал вам, впрочем, как и другим родственникам, не хотелось сообщать дурную весть.  Уж не знаю, отправлю ли это письмо, но пока не прошёл ответный порыв на твоё письмо, я отложил дела на кухне, благо у меня сын – отличный помощник во всём, и прежде всего – на кухне.  Он скоро возвращается из школы, вместе будем кашеварить. 

Ты правду сказал – беда наваливается, как бандит, из-за угла.  Люся всё похварывала, скрипела – радикулит, артрит и т.д., как и прежде бывало.  Но вот послали её на обследование в Дублин, как раз моя выставка была, и через несколько дней уложили её в наш госпиталь.  Через пару недель перевели в дублинский, в новейший онкологический центр.  Хотя нам уже здесь сказали, что обнаружены метастазы в позвоночнике и костях (вторичный рак).  Надо найти первичный, саму опухоль, пока так и не нашли.  Сама Люся знает, что у неё произошёл коллапс одного позвонка, только она не знает, по какой причине.  Ей говорят: найдём причину – вылечим.  Ищут, но найти не могут, нет лечения, а время идёт, держат на сильнейших болеутоляющих и убийственных снотворных, доза уже тройная против начальной.  Каждый weekend мы в больнице, ежедневно разговариваем по телефону.  На Рождество обещают привезти домой, а если найдут опухоль, то сразу начнут химиотерапию. 

Я не берусь повторить то, что сказал нам главврач, он сразил нас.  Что делалось с Мишей!  Но вот привыкли даже к той мысли, что в любой момент её может не стать, а надо учиться, работать, жить.  А тут свалилась другая вещь – счёт из иерусалимского банка на 1000 долларов, якобы долг, возникший по той причине, что не был закрыт счёт, хотя Люся уверяет, что всё сделала правильно.  Но бумаг-то нет сейчас.  Наши друзья были там, теперь надо послать нотариальную доверенность, но как скажешь это Люсе? 

Пришёл Миша, надо готовить.  Целуем. 

 

28 декабря 1988  Свердловск

Лёвка, мой дорогой Лёвка!!!  С наступившим тебя Новым Годом!!  Здоровья тебе и всем твоим близким и друзьям!  От тебя тысячу лет нет весточки.  Это, Лёва, безобразие.  Пришло ли от меня письмо с фотографиями?  Написал я его в конце сентября.  Писал тебе там о Рубене Габриэляне и о событиях в Армении по поводу Нагорного Карабаха.  Сейчас, ты знаешь, там произошло страшное землетрясение.  Конечно, наполовину в этих страшных людских жертвах повинны эти мудаки строители, построившие девятиэтажные гробы в сейсмически опасной зоне из песка и железа.  Это так ужасно, что писать не хочется, и жить.  Лёвка, напиши, понравились ли тебе фотографии, и всех ли ты узнал. 

Захожу тут к твоему племяннику Жене Незнанскому.  Замечательный талантливый мальчик.  Лёвка, дорогой, волнуюсь твоим молчанием.  Люблю тебя, всегда о тебе помню, и хочу, чтобы ты был здоров!  Пишу тебе 28-го декабря, вот-вот новый год.  Выпал снег, вернее, снег идёт большими мокрыми хлопьями.  Тепло.  Обещают похолодание.  В Свердловске всё как было, ничего не меняется.

Витя затеял большую серию - не в графике, а в живописи.  Картины, где происходят превращения, мистификации и всякие странности.  У меня события такие.  Валюшенька познакомила меня с галерейщиком из Парижа, господином Басмаджаном Георгом, на предмет устройства в Париже выставки-продажи.  Пока не представляю, как это мне организовать реально, но если это получится, то это должно произойти в апреле-мае этого года.  Если это будет, надеюсь, это будет замечательным поводом для встречи.  Сейчас сижу по 20 часов готовлю работы. 

Целую тебя.  Жду весточки и до встречи.  Деткам, Люсеньке привет!! 

Твой Миша. 

 

8 января 1989  Вэксфорд

Дорогая Неля!  Сердечно, хотя и с опозданием, поздравляем с Новым, 1989-м Годом!  После пяти недель в дублинском госпитале на Рождество я вернулась домой, мне провели один сеанс радиоактивного облучения, возможно, через две-три недели там же лечение будет повторено.  На медицину жаловаться грех, ежедневно навещает наш милый доктор Айболит (доктор Дойл), от дежурства медсестры мы отказались, лекарства бесплатные и «доставать» нет надобности.  Хорошо бы повидаться, нас вскоре обещали обозвать ирландцами, прислать ли вызов-приглашение? 

Как вы, как Нина, как Женя?  Как он сейчас, и из-за какой болезни попал в госпиталь?  Держитесь, главное – не болеть, главное условие счастья, я думаю.  Тогда любой маленький пустяк может дать столько счастья, острого и яркого, как вот этот яркий, зимний ирландский денёк, с обильным и ярким солнцем, какой выдался сегодня. 

Очень легко приехать к нам, если вы захотите.  Неля, как жизнь на пенсии?  Ты, конечно, работаешь, Нина тоже, как сыновья?  Вот посмотреть бы одним глазком, какие они взрослые!  Ответь быстро и подробно.

Мы следим за всем, что происходит в России.  Как перестройка осуществляется в Челябинске?  И как её воспринимает молодёжь? 

Приветы всем родным: Кате, Иринке с мужем, Марусе со всей её семьёй. 

Обнимаю, целую.  Люся. 

 

   Ты один не предашь, но простишь,

   Не лишишь своей благодати

   Я уже предчувствую тишь

   И блаженство твоих объятий

 

   Только дай мне силы простить,

   Тем, кто был для меня предатель,

   Под крылом твоим погостить

   Дай, Всеблагий жизни Податель.

 

   И, блаженная, я найду

   Все дороги, которыми шёл Ты,

   И воскресну в твоём саду…

 

   Свет луны качается жёлтый,

   Нет, не жёлтый, а голубой,

   И скрипят на пристани болты

   Кораблей, и шумит прибой.

  

   Пред иконой старуха застыла,

   Как из серого камня ваяна,

   Вспоминая о самом милом,

   Что казалось совсем недавним.

 

   Но века пролетели, и веки

   Тяжелы, и глаз не поднять. 

   Где вы, милые человеки?

   Взгляд её обратился вспять,

   Упадая в прожитые бездны…

 

   Первый бал, кавалеры любезны,

   Шелест платья и блеск в глазах…

   О, зачем Вы тогда исчезли,

   Тех, последних слов не сказав!...

 

   Муж при бачках.  Балы забыты,

   И пока ещё ярок свет,

   А как с первой утратой – свиты,

   Свиты-полчища бед да бед.

 

   Те убиты, а эти сами…

   Те, что живы, дрожат за жизнь,

   За земную, под небесами…

 

   За небесную помолись,

   Шепчут серые губы внятно,

   И прощеньем Его убелись,

   И восследуй за Ним, за Святым.

 

   Расцветут сокрушённые кости,

   И воскреснешь в Его саду…

 

   В этой жизни мы только гости…

  

18 февраля 1989  Челябинск

Дорогие мои Лёвушка, Машенька и Мишенька!  Как горько и больно, что после стольких тяжких для меня лет разлуки с вами я пишу, наконец, но не в радости, а в горе.  Никаких слов не найти, чтобы утешить и утишить вашу безмерную скорбь, и свою же выразить…  Мне, не видевшей Люсеньки 14 лет, мучительно сознавать, что её нет на этом свете.  Как же больно вам, мои бедные, мои милые…

Перебираю старые фото и слайды, смотрю на её милое лицо, на малышей, таких смешных и трогательных, на всех нас, вспоминаю и горюю.  Как же я всегда непоправимо опаздываю! 

Нам здесь сейчас стало значительно легче дышать.  Теперь, когда можно было бы вдосталь, взахлёб переписываться.  И чувство вины останется – тяжёлое, неизбывное…

Милый Лёвушка!  Снова судьба нанесла тебе жестокий удар.  Мы, друзья твои, далёкие и близкие, разделяем твою боль и надеемся, что время поможет хотя бы немного затянуться этой страшной ране.  Но вспомни, дорогой, что она же, эта судьба, дарила тебе редкие радости, и ты, как никто другой, умел принимать и ценить их.  Тому я свидетель.  И главная твоя радость, твоё счастье – твои дети.  Держись, родной мой, тебе есть для кого собраться с силами и для чего жить. 

Крепко обнимаю тебя и детей.  Желаю вам всем мужества и стойкости.  God bless you, my dearest.  Неизменно ваша, Рита.

 

Июнь 1989  Париж

Дорогой наш Лёвка!!!  Получили от тебя письмо, сложное по форме, и не совсем понятное, хотя ясно, что это про нашу странную жизнь, в этом странном и уж совсем малопонятном мире. 

Так вот, я в Париже, и ничего не стряслось.  Живу я так же, как если бы я жил в Жмеринке.  Ем, сплю, работаю, хожу в туалет, единственная странность – это иностранцы, которых до черта, и непонятный мне язык.  Весь этот месяц будет напряжёнка с деланием каталога, и я пытаюсь нарисовать пару картинок на продажу, так как тут очень плохо без денег.  Эту программу надо успеть сделать, так как если ты приедешь где-то в конце сентября, то мы с Валюхой, ты и Витя сможем отметить нашу встречу в кафе, а при удаче – даже в ресторане.  Надеюсь тебя увидеть.  Выставку Басмаджан хочет открыть 4-го октября, так что ты смотри, когда тебе удобно.  Я буду в Париже до 15 октября.  Как видишь, время у нас есть.  С Витей не знаем, как получится.  Вызов ему ещё не выслали, но надеемся, всё будет нормально.  Будем тебя ждать с нетерпением и надеждой.  Валюшенька мне тут во всём помогает, и сама много работает.  Мы тут ещё делаем и керамические тарелочки.  Валюха лепит, а я крашу.  Так что думаю, Париж мы накажем, а может, и наоборот.  Народ тут рачительный, если не сказать жадный, и с деньгами расставаться не любит. 

Ну, да ладно, было бы здоровье. 

Целуем тебя.  Твой Миша и Валюша. 

 

28 июля 1989  Вэксфорд

Дорогие Люба и Яша, сердечно обнимаем вас!  В это лето, очень солнечное и почти безветренное, каждый день начинается с долгого, мучительного, тихого утра.  Дело в том, что дети спят до одиннадцати, хотя засыпают не поздно – около полуночи.  Климат всё же прежний, да и расслабление необходимо после столь несчастного года и перенапряжения с экзаменами. 

Миша успел побывать в армейском лагере, заработать 170 фунтов, ещё одну звёздочку и съездить с товарищами в Англию.  Маша не воспользовалась приглашением Волохонских, осталась со мной, работает в маленьком кафе, на заработанные деньги купила себе бальное платье для выпускного бала, который будет 15 сентября.  Результаты экзаменов придут 14 августа, тогда будет понятно, на что можно рассчитывать. 

Поскольку детям более 18 лет, они стали получать небольшое пособие, как и остальные, нам сразу стало легче.  Миша, как истый ирландец, было, увлёкся сидением в пабе, но вчера, вернувшись довольно поздно, сказал мне, что понимает, как это плохо, и больше ходить не будет, а начнёт искать работу. 

В конце сентября я, вероятно, поеду в Париж по приглашению Миши Брусиловского, который уже несколько месяцев вместе с Валей готовит свою выставку, которая откроется в начале октября.  Сейчас они работают по заказам день и ночь, чтобы заработать и подготовить друзьям возможность пребывания в Париже. 

Я, к сожалению, ещё не в рабочей форме, и в мастерскую только захожу.  Всё моё время занято домом, детьми.  Единственная работа, которую можно осуществить – это надгробие.  Ходим мы на кладбище, которое за мостом, на противоположном берегу Слэнни, вместе и врозь, в основном по воскресеньям.  Скоро полгода нашего сиротства, но ни на мгновенье мамочка не покидает нас.  Часто и чужие люди говорят - странно, что Люся не здесь, с нами.  А Маша, когда мне бывает особенно трудно, говорит: «Не для мамы была эта земная жизнь, теперь ей лучше».    

 

Август 1989  Париж

Дорогой наш Лёвка!!!  Дела у нас такие.  Не знаю, может, ты слышал, была информация в Париже и в России: в Москве пропал наш Гарик Басмаджан.  Он уехал по своим коммерческим делам и неизвестно, что произошло, его уже ищут месяц.  Худшее, что можно предположить, что он столкнулся с уголовным миром.  Пока полная неизвестность.  У нас тоже в связи с этим всё очень осложнилось.  Вите вызов отослали, он должен приехать в конце сентября.  Я в связи с этой ситуацией с утра до глубокой ночи крашу картинки, так как нам надо с Валюшей заработать деньги.  В связи с отсутствием Басмаджана финансирование приостановлено, деньги на его счёте, и получить их – это длинная бюрократическая волокита.  Что будет с выставкой и каталогом, пока не ясно. 

Но, дорогой наш Лёвка, в конце сентября, если всё будет нормально, мы все будем живы и здоровы, и Господь Бог нас помилует, мы тебя ждём.  Может, мы что-нибудь заработаем, тогда будем пить нашу горькую.  Если нет – будем говорить за жизнь.  Очень по тебе скучаю, трудно поверить, что ты недалеко.  Вот вкратце наши новости. 

Ждём.  Миша, Валя. 

 

8 сентября 1989  Вэксфорд

Дорогой Фергус!  Я уже не волнуюсь, и сплю целую неделю после того, как побывал с Машей в колледже в Карлоу.  Сегодня она уже там, на занятиях, будет возвращаться домой вечером в пятницу, и уезжать в понедельник утром.  Живёт недалеко от колледжа, у хозяйки с подругой в комнате, с завтраком и обедом.  Маша очень счастлива, что отправилась в самостоятельную студенческую жизнь.  Миша не очень страдает дома, да и его выбор специальности представлялся не очень серьёзный.  Мы с Машей подумали, что пусть он спокойно приходит в себя после столь несчастного и напряжённого года. 

Послезавтра вечером я отправляюсь на корабле в Гавр, и в четверг вечером, я надеюсь, Миша Брусиловский встретит меня в Париже.  По телефону мне известно, что контракт не действителен, так как Басмаджан пропал, и выставка будет, возможно, в ноябре-декабре, а я вернусь максимально через месяц. 

Напишите о своих планах мне в Париж, если захотите приехать.  Привет всем.

Ваш Лев. 

 

25 сентября 1989  Париж

Дорогие Маша, Миша!  Я удачно переночевал в отеле напротив вокзала в Гавре, а в 12 часов приехал в Париж и увидел Мишу Брусиловского.  Очень обрадовались, хотя, конечно, за эти годы изменились, но не так, как можно было подумать – чуть-чуть. 

Валя вчера улетела в Израиль на две недели.  Она оказалась куда более интересным художником, чем раньше, когда только начинала: я сфотографирую, и вы увидите.  К сожалению, Мишину живопись видеть нельзя, её спрятали на склад до открытия выставки в ноябре. 

Мы с Мишей много гуляем, разговариваем, у нас очень интересно и весело проходит время.  Оказывается, нам хорошо втроём с Парижем.  Я живу один в квартире Дэвида, здесь очень удобно.  Миша очень много работает, дома пишет картину, приезжает ко мне кушать и рисует меня для книги. 

Я очень много гуляю по Парижу.  Как Миша шутит, я каждый день прохожу минимум сто километров. Сегодня он рассказывал о своих грандиозных планах в живописи.  Даст Бог – исполнятся!  Он очень вырос как художник, и стал как человек ещё прекраснее. 

 

9 октября 1989  Париж

Дорогая доченька!  Я пришёл от Миши, как всегда, ночью, уже час ночи.  Днём купили билет Мише на поезд в Москву на 20 ноября.  Потом были у дантиста, Миша лечил зубы, я ведь здесь за переводчика.  Мы вместе делаем книгу: Миша рисует, я пишу.  Ему очень нравятся мои стихи.  Ещё он пишет портреты маслом, чтоб заработать деньги.

Но вообще нам очень хорошо, и время пролетело в одну секунду.  Это, конечно, самое счастливое время после многих лет одиночества. 

Замечательно, что колледж тебе нравится.  Я рад за тебя и Мишу.  Надеюсь, в пятницу мы встретимся, я возвращаюсь 13-го. 

Твой папа. 

 

4 ноября 1989  Вэксфорд

Дорогой Фергус!  Миша сообщил мне, что открыть выставку работники галереи обещают от 15 до 18-го ноября.  Сам Басмаджан так и не появился. 

Мы с моим Мишей вылетаем самолётом 14-го вечером, и возвращаемся 20-го ноября.  Есть ли у вас с Мари шанс поехать в это время? 

У нас всё нормально.  У Маши сейчас маленькие каникулы, она дома, а Миша занимается со мной: рисует, изучает изобразительное искусство.  В моё отсутствие художники очень своевременно подсказали ему правильное направление.  Способности у него есть, но работает под большим нажимом.  Так что я всегда занят.  Работаю над стихами, написанными в Париже. 

Ваш Лев. 

 

2 декабря 1989  Вэксфорд

Дорогой Мишенька!  Как мы договаривались, в этот вторник я должен был отбыть в Париж в Витины (Воловича) объятия, но оказался совсем в иных – в своей постели.  Только сегодня, на третий день, очухался от ущемления грыжи, которое произошло по легкомыслию моему – забыл затянуться бандажом.  Провожая Машу в колледж, я потащил рюкзак, очень спешили, я взмок, а когда остался один, понял – худо.  Можно было зайти в любой паб – отсидеться, но по своему упрямству я попёрся домой, воткнув кулак в пах…  Наконец-то плюхнулся в постель, в коей прихожу в себя.  Собственно, это уже не первое ущемление, хирург не зря обещал мне кончину на улице.  Сегодня к вечеру воскрес целиком: ел, пил, написал письмо Вите.  Вот и тебе сейчас царапаю.  Хочу как минимум неделю отбыть в постели. 

На поездку в Париж я возлагал определённые планы, связанные с изданием книги и устройством выставки.  Но это чепуха, надо бы поначалу стать на ноги.  Знаешь, когда мы расстались, у меня был такой страх за тебя – первую неделю не находил себе покоя.  А может быть, страх был напрасный, напущенный беспокойством от всех новостей, радио и т.д.?  Честно говоря, кабы не дети, не колеблясь, уехал бы в Россию, и поначалу – к тебе. 

Я надеюсь, что Витя в Париже акклиматизировался настолько, что и без меня плавает там, как и мы с тобой – весело и непринуждённо.

Необходимость написать Вите приободрила настолько, что я уже сейчас забыл про свои потроха, сблизившись поначалу с Витькой, а теперь – с тобой.  Твой Лёвка лежит, один-одинёшенек, на острове в океане, средь штормовых волн, под солёными брызгами и перечитывает «Доктора Живаго» в кремовом переплёте: первое советское издание (вот какие времена!).  Там есть слова о таких упрямцах, как мы с тобой: «Истину ищут только одиночки и порывают со всеми, кто любит её недостаточно», - говорит Николай Николаевич (стр. 10).

Перечитывается книга трудно, а стихи, прежде воспринимаемые совсем иначе, сегодня воспринимаются больше зрительно, чем по звуку и душе.  Упрямая рифма и чёткость размера прижимают, как ноготь вошь – не ускользнуть.  Но и в этом есть особое пастернаковское настроение: невольность времени, насилие – стержень самого времени – императив, универсальность.  Вот и железа рифмованного стиха – кандальные, пусть и звонкие. 

Сам я под тяжестью впечатлений только успевал записывать мелодию и тональность замыслов, так они и лежат в тетради.  Уж и не знаю – мёртвые, или что-то скажут, если вернусь к ним, если пройдёт это душевное смятение. 

А пока я занят был сыном, у него очень уж порывист характер обучения: то в один день огромный прыжок, то полный провал.  Но есть признаки способностей.  Конечно, для моего Миши встреча с тобой и открытие выставки, прогулки с Дэвидом по галереям и вообще Парижу – счастливый импульс для столь нудной учёбы. 

С первого января планирую вернуться в мастерскую, которая совсем без меня заглохла, и остался один Дэклен.  Начну вновь работать с помощником, надо вырубить надгробие, закончить некоторые вещи, готовить большую выставку в Дублине, в галерее, пригласившей ещё года два назад.  Хотелось бы к тому времени напечатать новую книгу, да отобрать фотографии из серии «Небеса Ирландии» и отпечатать большим размером, развесив на стенах – будет некоторое красочное отвлечение от моей весьма однообразно мрачной скульптуры.  Будет и каталог.  Как только ясно станет время этой выставки, пришлю вам с Витькой приглашение. 

…Вот и начался 2-й съезд в Кремле.  Это большая для меня проблема – слушать радио и жить своей жизнью.  Но вот Господь велел тихонько полежать тут под ласковый говорок и уход сынка, которого я совсем недавно полагал почти утерянным, по крайней мере, в языке.  Господь милостив к нам, только бы верить…

Самое сильное чувство от твоей выставки, и моё, и всех здесь, видевших каталог – это твоё глубоко затаённое, чисто поэтическое чувство перед ликом Творца, удивление, изумление через страдание и прощение.  Но об этом надо писать отдельно, и это впереди. 

Целую.  Твой Лёвка. 

 

8 января 1990  Вэксфорд

Дорогой мой брат, обнимаю тебя, Иру, и Женьку с семейством, поздравляю с Новым Годом и желаю на всё десятилетие здоровья и всяческих благ! 

Маша была три недели на каникулах, вчера вернулась в колледж, отдохнула, правда, не совсем весело, почти всё время дети провели со мной, не желая оставлять в одиночестве.  Сами они и индюшку запекли, и стол накрыли, мне только оставалось спуститься к столу и ёлке, да получать подарки. 

Сегодня мы оформили бумаги на телефон, вскоре, надеюсь, поставят, и будет шанс на контакт в любой необходимый момент.  Особенно остро я почувствовал отдалённость в последнее время, когда и письма перестали приходить.  Вот и от тебя, Бог знает, когда было последнее.  Я, действительно, сейчас был бы ужасающе одинок, да Господь вот потрафил мне с моим незадачливым сыном, не набравшим баллов при поступлении.  Теперь я спокоен относительно его художественных способностей, дело только за работой и образованием, культурой.  Без образования у самого талантливого художника путь заказан.  Огромное значение имело его присутствие на выставке Брусиловского в Париже, само знакомство и напутствие.  Затем мы были в Высшей школе искусств при Лувре, в которой учится наш общий друг Дэвид, и вообще – аромат Парижа…  Словом, указан путь ему свыше, и стать техником, как это он прежде намечал – ему не грозит.  Разумеется, не обязательно быть бедствующим и свободным, можно быть и преуспевающим, если действительно станет художником. 

Кстати, оба в Париже – и Миша Брусиловский, и Витя Волович говорили самые лестные слова о нашем Женьке, которого я теперь знаю меньше всех, но вот как приеду, познакомлюсь как бы впервые. 

Да, позавчера видели в новостях из Лондона кадры из Свердловска, с улицы Ленина – очень это было неожиданно.  Так что и до нас докатываются волны перестройки и гласности.  Я молюсь за успех всех ваших начинаний и мечтаю жить в новой, не разделённой границами, Европе. 

Целую всех и обнимаю.  Твой Лёва.