ЛЕВ НЕЗНАНСКИЙ

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ЖИЗНЬ И  ДУМЫ

 

 

 

 

КНИГА ПЕРВАЯ

 

 

 

 

«ПЛОХИЕ» ПИСЬМА ИЗ ИЗРАИЛЯ

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

январь 1975

Челябинск

 

Раньше казалось так: прежде всего – решение было бы, остальное приложится.  Оно не так.  Только с решением – этим неуходящим самочувствием, в основе которого страх проворонить возможное время, - начинаются все дела да каверзы…

 

…Прежде всего – пришел нам вызов.  Событие это, дорогие, оказалось не только формальным для нас, - вот лежит себе пакет, будто его и нет, а в сущности, все сейчас иное, прежде всего – состояние: совершенно счастливое, сегодня ровно две недели прошло, нисколько не убывает, напротив, все мысли – в будущем.  А пока  я сразу же стал действовать, но довольно странно: устроился на работу столяром в кинотеатр.  Только на первый взгляд шаг этот может удивить.

 

 

из воспоминаний челябинского старожила:

 

«…осев с детьми в Челябинске, Лев работал кем пришлось, в последнее время – подсобником в кино Кировец.  И решил уезжать в Израиль.  Это была первая семья, выезжавшая из Челябинска.  Можно представить их мытарства.  Например, ему для выезда требовалась характеристика с последнего места работы.  Бедная директриса кино была в затруднении – как положительно отозваться об изменнике Родины, а отрицательно тоже было нельзя...»

 

 

февраль 1975

письмо в Израиль

 

Дорогой Юра!

Наша жизнь – ожидание, не тебе рассказывать.  И это муторное, мутное время отяготилось крайне – мой отец за месяц здешней жизни настолько окреп, поднабрался силенок, что днем прогуливает внуков, а ночами, да и во всякое другое время, досаждает мне своими резонами, все мои доводы - мимо.  Возникает ощущение, что кабы не друзья, не их письма (вчера Витя В. прислал такое сердечное, доброе письмо, что сейчас не могу без волнения вспоминать), то близкие обеспечили бы мне высокий вакуум.  Брат И. из враждебной позиции перешел на нейтральную, другой брат, Р., никак не дает себя знать.  Временами, от досады за упрямство и упорство непонимания такая злость хватает сердце, что радуешься – потом долго не соскучишься.  Знаю, что глупость, мальчишество.  Спасает вечерок – я снова вернулся к Влад. Соловьеву, была ли у тебя к нему дорога?  К тебе вопрос, Юра: как поставлено библиотечное дело, можно, скажем, найти того же Соловьева для пользования; доступность?

И еще один: как ты советуешь начать зубрить иврит – здесь ли с алфавита или по той методике, что в ульпане, т. е. не портиться самоподготовкой?  Честно говоря, я пытался освоить алфавит, да только судьба позаботилась оградить меня от сего занятия – во всем городе нет ни одного словаря.  И опять ирония, отлично помню, как в 1964 году в магазине №1, что помещался на углу Малышева и Пушкина (в Свердловске), лежал словарь под редакцией Шапиро (вероятно, там ты и купил свой).  Я полистал, повздыхал (перед тем я продал свою библиотеку и дал себе клятву более не обзаводиться).  До сих пор помню, как шел до двери, не имея сил оторваться взглядом – так и вышел, словно навеки прощался с другом.  Нечего сказать – последнее десятилетие привело к тому, что прежде было за порогом сознания, но оно дожно было проявиться и потому сегодня я ищу словарь, его нет, я читаю Соловьева.

 

 

письмо из Израиля

 

Дорогой Лев!

…не настраивайтесь на «полное душевное успокоение» сразу по приезду.  Наоборот, первое время особенно требует душевных сил.  Учить абсолютно новый язык, искать работу, улаживать квартирные дела…

В глазах чиновников ты будешь очередным иммигрантом, рутинная работа.  Здесь ужасно любят слово «эдгар», что по-английски переводится «challenge», а по-русски – «вызов» («вызов судьбы» и т.п.).  Так вот, если ты принимаешь жизнь как вызов, то многие приятные неожиданности ждут тебя.  Если ты ждешь «полного душевного успокоения», то встретишь разочарование. 

Прилагаю открытку: Мертвое море в районе Содома (того самого, что с Гоморрой) и «каменный столп» жены Лота. 

Ю. Г.

 

 

письмо в Израиль

 

Дорогой Юра! 

Спасибо тебе за главную о нас заботу – психологическую подготовку, за то, что тебе не в тягость всякий раз возвращать меня на грешную землю.  Спасибо тебе за «эдгар» – мне это сознание, самочувствие чрезвычайно важно не просто ощутить, но утвердить как готовность к трудным, не всегда счастливым испытаниям.  Меня и прежде не просто устраивала жизнь, посылающая вызов за вызовом, подобно рыцарю, готовому погибнуть на ногах, но она – эта бесконечно разнообразная и противоречивая действительность выбрасывала карты в полном соответствии с правилами игры, где мне – партнеру, выпадали не только козыри, но и шестерки; она была неизменно увлекательна, временами – азартна.  Сейчас, как я понимаю, у меня на руках счастливые карты, хотя еще не имею представления о картах партнера.  Эту партию я намерен играть честно и весело, - ведь суть всегда в процессе, в игре, - не так  ли?  А результат? 

…черт знает, как может человек сказаться в новых условиях, в новой стране.  Во всяком случае, я теперь постоянно возвращаюсь к этому словечку «эдгар»…

Спасибо за открытку с женой Лота, мы поняли, надеюсь, правильно твой и этот совет: не оглядываться назад!

 

 

март 1975

Челябинск

 

Дорогой Витя!  … хочу напомнить тебе одно место из замечательной речи Сократа на суде: 

«Вы не поймете и не поверите, если я вам скажу, что жизнь без строгого внимания к своим делам, без постоянной мысли о своем усовершенствовании не стоит и названия жизни.»

Вот я вижу твою иронически-вежливую улыбочку – что Сократ и его для детей слова, да сегодняшний ребенок всерьез едва ли станет слушать мудреца, так много за двадцать пять веков люди услышали слов.  Мне же Сократ так важен не только словами – судьбой: один из первых, кто сделался добычей нетерпимости, и не в стране насилия и деспотизма, а в светлых, веселых Афинах, средоточии наук и художеств!

И тогда, и сегодня не прощается талант, которым Провидение отмечает своих избранников. 

 

 

март 1975

Свердловск

 

Дорогой Левка!

Спасибо за прекрасное письмо.  Самое дорогое в нем – дружеское тепло, но, слушай, Левка, это еще и настоящая литература, в нем такая искренность интонации, и размышления, и юмор, и точнейшие наблюдения, и тревога – это отлично сделанная вещь, и хоть как литературная форма это не ново, но есть ли что-либо более емкое, чем письма.  Ведь два десятка таких писем – книга, и никаких тебе дурацких сюжетов, завязок, характеров, и в то же время есть все…

Свидетельство живого, умного, чувствующего человека, да еще ввиду будущих твоих обстоятельств и перемен – ведь книга в форме писем, почти что дневник – может она и есть твое жизненное предначертание и главный смысл всей твоей предыдущей жизни, а кроме всего – еще и опора, и, в некотором смысле, средство от неизбежной ностальгии и отдушина.  Она – литература и документ, в ней не надо сводить концы с концами, чем она искренней, противоречивей, чем больше в ней отступлений, воспоминаний, размышлений, - тем лучше.

Только это нужно делать чаще, независимо от того, можешь и хочешь ли ты отправить письмо: пиши, пиши и пиши…  Это будет потрясающее свидетельство сложной человеческой судьбы. 

Левка, отнесись к этому серьезно, это – идея…

Если отнестись к будущему под этим углом, с этой точки зрения, – легче как-то, хотя страшно за тебя ужасно…

Одно утешение – ты увозишь с собой все и это все - с тобой, а все, что твое в нас – в нас, и это тоже останется…

 

 

 

 

7 марта 1975

Челябинск

 

…писать книгу в форме писем?  Впрочем, дорогой Витенька, пустой это разговор и скучный, скажу для ясности – я сейчас пишу потому, что не могу не писать;

 каждый день, и, действительно, – письма, независимо от того, отправляю или нет – тут ты усек меня в основе.  Но никаких планов не строю; это нужно не только и не столько для других, сколь для себя, для выяснения происходящего…

 

 

 

 март 1975

Челябинск

 

Дорогой дядя Евель!

Сейчас прочитали Ваше письмо.  Я очень благодарен за внимание, участие, за Вашу глубокую и искреннюю заинтересованность в моей судьбе не только сейчас – во все времена.  Сколь себя помню, именно Вы были моим самым душевным и умным наставником.  Как ни противоречивым, быть может, диким может Вам представиться то положение, что в истоках своих мое решение, которому Вы сейчас так враждебны, подготовлено Вами, вашим влиянием на меня в годы юности, в годы войны и первые послевоенные годы.  Быть может, Вы помните о наших разговорах, когда я с жадностью узнавал от Вас о подробностях бесчеловечной рубки, которая шла в партии, в государстве в борьбе за власть, о фактах антисемитизма в послевоенные годы, я помню о том, что Вы старались оттеснить меня от занятий русским языком, культурой, ссылаясь на заявления Щербакова и Жданова о засилье евреев. 

Дорогой дядя, я не просто все это помню, я вижу Вас, Ваше тогдашнее лицо, Вашу тогдашнюю озабоченность, я слышу Ваш голос – вот начало моей позиции, этого было более, чем достаточно для юноши с моим характером и, смею Вас заверить, преданностью идеи.  Черты моей личности и различные влияния, среди которых Ваше – не последнее, предопределили то, что за все прошедшие десятилетия я не конформировался, что все мои способности направлялись и выявлялись по отношению к строю, его общественным и социальным формам, критически.  Совсем не случайно, что в роли художественного критика я чувствовал себя более удовлетворенным, хотя главные мои работы, заказанные редакциями толстых журналов, в том числе «Искусство», были затем рассыпаны после выхода контрольных экземпляров, которые, как Вы знаете, идут на прочтение в различные высокие инстанции.  И все же – в этой области, где я работал сравнительно мало времени, я приобрел, смею Вас уверить, глубокое уважение, дружбу, память.  Даже сейчас, когда я годами уже отделен от любой социальной деятельности, и отделен насильственно, я получаю свидетельства того, что мое прошлое не было заблуждением.  Совсем недавно я получил приглашение на печатанье в сборнике самых крупных художественных критиков (мэтров, как их называют), критического очерка…

 

из писем Риты  Льву в Саратов

 15 ноября 1967

Свердловск

 

…10 ноября была в «Урале», видела Полозкову.  Она приняла меня очень по-дружески, уже беспокоилась о судьбе рукописи.  Передала ей все твои устные дополнения.  Она со всеми согласна.  Очень боится предстоящего свидания – на этот раз идет она.  Пожелала ей выйти живой и невредимой из предстоящей борьбы и мы расстались.  На прощание она попросила позвонить ей в двадцатых числах,  видимо, результат будет известен.  Сказала, что статью поместят в самый ближайший номер. 

Сегодня утром был Казанцев.  В доме художников организуется выставка книжной графики и нужна небольшая статья для газеты.  Я сказала, что ты в Саратове.  Он об этом не знал и очень пожалел, что тебя нет…

Рита.

 

 

1 декабря 1967

Свердловск

 

… Лева, у меня для тебя есть очень неприятная новость.  Сегодня звонила в «Урал».  Там произошла полная смена руководства.

Краснова сняли, вместо него – Очеретин.  Статья твоя не будет напечатана: она явилась одной из причин увольнения Краснова (но не единственной). 

На редколлегии Очеретин по поводу статьи сказал, что ее нужно оплатить по ставке журнальной , за печатный лист, ввиду того, что все же вложен труд.  (Это, наверное, рублей 50?). 

Вот и все, что по телефону мне сказала Нина Андреевна.  Ей, видимо, тоже крепко досталось: голос у нее был испуганный.  Тебе передает привет. 

Твое сотрудничество с журналом так печально закончилось.  Мне больше всего жаль Краснова.

…Видимо, тебе нужно крепко и надолго закрепиться на твоем новом поприще (в театре Горелика).  Как называется твоя должность по штатному расписанию?   Здесь, в Свердловске, все в крепких «ежовых» рукавицах.

Рита.

 

… Я не хвастаю, дядя, и не стараюсь увести Вас от сути сегодняшней проблемы. Поймите меня, как любил говорить покойный Никита Сергеевич, правильно, - решение уехать ни у меня, ни у моей жены возникло не на пустом месте и менее всего по причинам материальным, связанным с естественной потребностью в различного рода благах.  Поверьте, дядя, в этом плане то, что у нас есть, - более, чем достаточно, даже тогда, когда я не зарабатываю, как скажем, сейчас, а сижу дома с детьми.  Я всегда довольствовался только самым необходимым в практической жизни.  Моя жена , к счастью, более того, - она просто не замечает эту жизнь, модные нынче представления о комфортности не только чужды ей, она их не воспринимает, т.е. приходится признать, что мы – чета аномальная.  Мы, понимая это, естественно, и не навязываем своих представлений.  И в этом смысле Ваша озабоченность обоснована – мы чужие не только здесь, но и такими же будем в том обществе, которое называют « обществом потребления».

 

(Так и случилось -  и в Израиле, и в Ирландии, и в Америке)

 

По этому пункту хотелось бы сразу договориться – Вы принимаете, Вы верите – у нас нет корыстных побуждений ни в какой, даже ничтожной степени. 

Чтобы мне более упростить условия нашей задачи – выяснение обстоятельств, назову еще один пункт – национальный.  К сожалению, для меня выглядит он не так просто и схематично, как представлена эта проблема в Вашем письме.  Но, соглашаясь с Вами принципиально, я сразу же оговариваю одно условие – тамошняя специфически еврейская жизнь, а я о негативных сторонах израильской жизни знаю почти все, почти целиком будет враждебна, точно также, как на протяжении многих лет мне здесь не давали забыть, что я еврей, и в результате – я им стал; правда, повторяю, не в такой степени, чтобы национальное чувство стало определяющим. 

Только, дорогой дядя, не надо это понимать слишком прямолинейно и упрощенно – акции могли быть направлены не прямо против меня, это могли быть события конца сороковых, когда якобы по «делу Голды» группа моих школьных однокашников получила сроки (тогда они были, действительно, архидалеки от еврейства), а получили их за сионизм, когда Вы, дядя, не без оснований уехали из Москвы, поскольку с космополитами боролись не только печатным словом, дурно пахнувшими фельетоном и анекдотом, но и казенным железом. 

Это могли быть события 13 января 1953 года, когда я оставил службу, сделав четкое и недвусмысленное заявление и затем много дней, вплоть до сообщения об аресте Рюмина, ждал с заранее заготовленным мешочком с бельем.

Это были события и прямо направленные против меня – они не идут в сравнение с тем, что я перечислил на скорую руку, их было в жизни много больше, но те, что я сам встречал на своей дороге, оставили свои следы не только в памяти, но и сердце. 

Если бы мы сидели сейчас рядом , я мог бы рассказать Вам и о том, как это было в детстве, когда, поддаваясь общему антисемитскому окружению, мы,   дошкольники, били детей – евреев, которым просто не повезло с наружностью, с полной очевидностью выдававшей национальную принадлежность.  И как было много раз позднее, когда я не только стыдился того, что я рожденный еврей, но так или иначе своей пассивностью содействовал проявлениям великого зла, каким является антисемитизм.

В конце прошлого столетия великий русский философ Влад. С. Соловьев опубликовал работу «Стыд России».  Я прочитал эту работу взрослым человеком и  был потрясен тем, что я так близок был к величайшей подлости.  Я смыкался с теми, кто во спасение России разжигал ненависть к евреям – из страха, из ложно понимаемого чувства собственного достоинства, из эгоизма и пр.  То, что я стал евреем – заслуга не моя, точнее, не столько моя личная, сколько возникшая от случайности, биологически предопределенной.   Все вокруг меня с первых шагов по сей день, вся жизнь, выталкивала меня на путь, единый с еврейством , с очевидностью судьбы.  Вы отлично понимаете: я сопротивлялся, потому хотя бы, что мне от природы совершенно чужд какой бы то ни было вид или форма национализма или шовинизма (это проверено было в Средней Азии, где я пробыл два года)…

 

из воспоминаний челябинского старожила:

 

…Незнанские постранствовали по Союзу: Лев организавывал выставки художников Уральской зоны.  Через него мы побывали в Свердловске у художников Мосина, Брусиловского, Метелева, - тогдашний авангард союзного уровня.  И мирового, в сущности…

 

…Но теперь я на этом пути и привели на этот путь меня не только антисемитские акции.  С главным в этом вопросе я согласен с Вами, хотя совсем в иной форме.  Следовательно, два решающих положения, пункта из Вашего письма мы условились понимать принципиально – ни первый, материальный, ни второй – национальный, не являются достаточными, чтобы решиться на выезд из страны.  Причем, не просто переехать в другую страну, как это делается во всем мире, исключая коммунистический, а действительно положить между собой и страной, где прожил жизнь, где родные и друзья, такую преграду, которая в любой момент может превратиться в баррикаду, в военный рубеж.  Моя жена и я всему этому отдаем полный и ясный отчет.  Так что же нас действительно толкает на этот роковой, без преувеличения, путь?

 Надеюсь, дядя, что о моей работе, обо мне , как честном и трудолюбивом работнике, надобности вести разговор нет, поскольку Вы должны совершенно четко уяснить, если Вас беспокоит МОЯ судьба, что у меня есть совершенно точное и конкретное представление о себе, о своих способностях, возможностях и о том деле, которым мне в меру моих скромных способностей надлежит заниматься.  Ничем иным, даже с угрозой голодной смерти, добровольно, я заниматься не могу, не имею права, поскольку позади почти полвека жизни и осталось совсем немного, чтобы исполнить то, ради чего я был рожден.  Это, дядя, не самомнение, и не сумасшествие, хотя именно таким я сейчас в этих словах представляюсь моему отцу. 

У меня было всегда, и Вы не могли этого не замечать, чувство личной человеческой ответственности за все происходящее в мире.  Мой мир – не стены квартиры, не государственные границы, мой мир - это тот самый круглый неделимый мир, где стоит одному человеку, скажем, в Лондоне, чихнуть, как на следующий день от этого чиха на всех континентах начинается эпидемия.

Но я отвлекся. Вы отлично знаете, как стремительно съежился земной шарик – один день пути разделяет Челябинск и Назарет, и этот день я намерен пережить в равной мере как свою победу, и как свою беду.  Из глубочайшего уважения и благодарности к Вам не буду конкретизировать свой главный пункт.  Вы о нем если полностью и не знаете, то догадываетесь.  Да, и там есть противоречия в обществе, и там нужно работать, но о существе этого положения я охотно Вам напишу, если в своем ответе, на который я все же надеюсь, Вы захотите говорить. 

Я ведь не могу оставить в стороне то обстоятельство, что Вы с тетей, да и Ваши сыновья, имели и имеете дело с величайшим злом в мире – надругательством, насилием над правдой, над истиной, вольно или невольно принимая участие в этом вселенском балагане, где повальное  лицемерие стало нормой, общим местом. 

В этом мире мне давно нет места.  Моя жизнь, ее условия – это условия свободы от общества.  За эту свободу я платил полной мерой, более того, считаю себя счастливым, удостоенным высшей благодати, радости - у меня семья, дети , и я сам их воспитывал.  Собственно, у меня нет претензий ни к обществу, ни к людям конкретно – только благодарность, что не отняли то, что можно было отнять.

Я еду, и со мной едет весь мой мир – семья, в моем сознании – родственники, друзья, знания, способности и, главное – те силы, которые есть у меня и жаждут реализации. 

Так что, дорогой дядя, главный пункт я пока не конкретизирую, я думаю, что все и так ясно…

…Я надеюсь, что Вы правильно понимаете проблему еврейской эмиграции и что почти каждого отъезжающего надо понимать как человека той духовной и нравственной силы, не уважать какие нельзя, хотя бы по той причине, что затрачиваются они не на корыстное, мелкое предприятие, а во благо общее.  Есть исключения. Но они, как говорил, только подкрепляют правило.

Я надеюсь, что Вы правильно все понимаете, что инстинктивный страх и опасения за меня и мою семью водит Ваше перо.  Поверьте, я не обладаю никаким гипнозом, но вот мой папа, совершенно далекий от моих проблем, поближе познакомился с моими делами и понял, что все это – не цепь случайностей, что дело не в моем желании или нежелании, хотя каждый день, естественно, ему надо мне возразить и не всегда мирно протекает обмен мнениями.  Это так понятно: будь в моих силах что-то изменить, я остался бы, потому что я оставляю не только физическое родство, но и духовное, которое там вновь я уже не получу.

Спасибо Вам за письмо, за все , все слова.  Я Вас любил и люблю более всех, кто сделал меня таким.  Я Вас не упрекаю, я этим счастлив.

Ваш всегда Лев.

 

 

 другу в Свердловск

13 марта 1975

Челябинск

 

Дорогой  Витя!

Сочинительство мое – вольно или невольно – продолжаясь в столь любезном тебе эпистолярном стиле, – есть сейчас предмет деятельного моего существования, с перебоями на быт, лень, погоду, сытость или голод и пр., и все же – продолжаясь так или иначе каждый день…

…на очереди – письмо моему дядюшке, приславшему некоторое время назад большое послание с выражением недоумения, тревоги и заботы. 

Этот материал вчерне готов, в нем я пытаюсь разобраться – как же так случилось, что я, рожденный евреем, еврей перед Богом и людьми, перед Советской властью, прошедший с другими евреями,  своими сверстниками, по перепутавшимся дорогам судеб, вдруг на пороге пятидесятилетия с поразительным бесстыдством и прямотой заявляю, что я действительно есть еврей и по закону, и по чувству, что у меня есть истинная родина и действительные родственники. 

Разумеется, Витенька, в этой позиции есть и поза, она естественна, ты сам понимаешь – все действия этого спектакля идут в наглухо запертом театре.  Наш автор, большой оригинал, - текст драмы поделил надвое, так что мы знаем текст и фабулу только своих ролей, весьма пассивных, но невероятно многословных; другая часть – активных, решающих ролей от нас наглухо отделена, мы только можем догадываться.

Весь спектакль – это бездействие у глухой серой стены, к которой мы так приникли, прилипли, в надежде найти отдушину, щелочку, что сами не заметили, как стали передвигаться по стене вертикально, как тараканы, замирая при каждом шорохе.  Совершенно понятной становится та картина, что существует в Москве, Ленинграде или Киеве – там есть публика, а это – главное, т.к. у нас ее, Витенька, нет, хотя зрительный зал открыт, каждый может войти и, действительно, иногда заходят зрители, но исключительно по той намеренной причине, что заставляет закрывать лицо.   Они приходят кидать в нас грязь: приличные, порядочные люди, избегая непосредственных картин, довольствуются слухами , распространяемыми, естественно, теми, кто заходил бросить свою долю пакости.   Для этих – лучших, мы – отступники, их скрытое недоброжелательство – праведно, им неловко смотреть в глаза.   «Им» - это не стилистическая неточность, - здесь местоимение обращаемо – оно относится к обеим сторонам. 

Слишком много недоговаривается каждый день, каждый час, опускается главное по общему лицемерному правилу, определяющему респектабельность, хороший тон, инстинктивно поддерживаемый всеми добропорядочными людьми. 

Когда, Витенька, на том самом, теперь уже «пресловутом» обсуждении выставки, твоим весьма памятным оппонентом по марксистской эстетике выступил Л.Коган, обвинив тебя в незнании цитаты основоположника, то, сам понимаешь, преуспевающему профессору от марксизма мало что давала фактическая сторона дела.   Но,  зато эффектно взмахнув профессорской мантией, он с блеском накинул

ее на свои плечи, уже успевшие согнуться под грузом низости и унижений, и тем самым будто отделился стеной от неприличной толпы и от твоей, разумеется, дикой, с точки зрения разумного интеллигентного человека, позиции. 

Но поскольку памятные события шестьдесят четвертого, к которым я буду еще не раз возвращаться, происходили в «неуправляемое время», когда еще не остыли следы ног вчерашнего кумира и повелителя, а соратники перестраивали свои сплоченные ряды, когда местные идеологи выжидали новых инструкций, указаний и злословили в адрес вчерашнего хозяина, сообщая нам, тогда работавшим на выставкоме, пикантные новости, вроде той, что сын В.А. Серова (первого секретаря Союза художников России) – молодой скульптор вкупе с кем-то более именитым – по договору на 2-ю выставку «Сов. Россия» вырубил из мрамора огромный портрет Никиты Сергеевича.  И вот тогда, в обстановке казалось бы неопределенности и неуверенности для одних, и юношеской увлеченности, почти восторженности, других, побеждает «неуправляемый выставком».  

Я, разумеется, постараюсь с необходимой подробностью восстановить факты, события, людей «первой зоны» (художественной зоны «Урал», объединявшей творческие отделения Союза художников на Урале, Волге и части Сибири), но сейчас я хотел бы вернуться к твоей, Витя, персоне, к твоему на обсуждении выступлению.  Тогда оно определило главное: нравственное и интеллектуальное превосходство «неуправляемых», качеств, прежде всего прозвучавших в интонации: искренней, твердой, отчетливой.  Ты задаешь прямой, хотя, с моей точки зрения, риторический вопрос: кому надо, чтобы партийная, наполненная историческим, революционным пафосом, картина, к тому же еще и талантливая, убедительная и уже популярная и т. д. и т. п. – простаивала, «снятая с вооружения», пылилась в запасниках?

Тогда ни ты, никто другой не ответил, да и не стоило тратить слова – время ответило.   Уже тогда, более десяти лет назад, было ясно, что спор вокруг картины сразу же вышел из сферы художнической и стал предметом общественно-политическим. Само состояние картины, ее бунтарский, грозовой запал, ее откровенный экстремизм , не говоря о трактовке персонажей, начиная с центрального – Ленина, определили ее вес в схватке полярных сил и в Свердловске, и в Москве, в которой идеологическое начало, что само по себе симптоматично, официально не называлось, а потому разговор постоянно уходил в сторону от истины, в плоскость изобразительных средств, где все невольно гиперболизировалось, с тем, чтобы профессиональные недостатки или достоинства поднять на уровень скандала, принявший неслыханный для провинциальной работы характер.

Здесь, в самом существе разговора, возник перекос, который, к сожалению, отрицательно повлиял на авторитет авторов в глазах серьезных и честных художников.  Это называется, Витенька, спекуляцией на теме, кажется?  Первый импульс, как мне известно, был чисто полемический: картина сформулирована  в полном соответствии с замыслом.

(Речь о картине Мосина и Брусиловскогою Прим. ЛБ.)

 

... Здесь я  хотел было нарисовать саму картину обсуждения, но случилось то, что сегодня, 14 марта, когда я смог вернуться к письму, уже нет вчерашнего расположения .

В полдень почта принесла открытку с приглашением:  «Уважаемые Лев Наумович и Людмила Михайловна!! (два восклицательных знака – каждому по штуке).  Вас приглашают в паспортный отдел УВД на 18 марта с 14 до 16 , «при себе иметь паспорта».

Текст на белой почтовой открытке, написан рукой, владеющей редкой каллиграфией, вероятно, той, что используется для заполнения заграничных паспортов. 

Что я испытал, увидев открытку?  Удар, словно при полной неожиданности, и этот удар я ощутил почти физически.  Удар в спину и, одновременно, в полном соответствии с законом физики, – в грудь.  Удары: резкие, безжалостные, сыпались спереди и сзади.  Разумеется, Витенька, я не мог ни сдвинуться, ни шелохнуться – от судьбы не уйдешь.  Когда избиение закончилось, я начал анализировать.  Первый удар я получил в спину, так что грудью уперся в стену-границу, отпрянул назад и т.д. – сам виноват, маховик раскручен, и ударял он со всей наполненной от меня же энергией. 

Как было знать, что первое чувство – страх, да еще какой силы, живет, таится во мне.  Мне уж казалось -  позади страхи, возбудившие решимость уехать, скрыться в ином пространстве, где не дожно быть место паскудному, безотчетному страху перед силой абсолютной, всевластной…

 

 

 

30 марта 1975

Челябинск

 

Дорогой Витенька!

Вот уже двенадцать дней и ночей я живу в новом измерении – мой мир в этом пространстве настолько динамичен, что написанное тебе две недели назад я сейчас вижу через ту оптическую грань, что разделяет вещество двух природ.  Угол настолько отклонился от привычной позиции, что в последние дни и часы я сосредоточенно пытаюсь и осознать, и проанализировать это свое новое состояние.

Прежде всего, Витя, пропало раздражение на все проявления жизни в доме, в котором я провел почти полвека.  Вдруг пришла ясность: мне было скверно в чужом доме, а поскольку не было своего, то невольно жил в нем, не принимая, злясь и развлекаясь.  Теперь же, когда я душой обрел свой дом, то словно по волшебству все изменилось.  Так естественно, что в чужом доме – свои порядки.

 

 

апрель 1975

 

Все еще удивляясь, не смея верить глазам своим, он приник к вагонному стеклу, за которым бежали польские перелески, неотличимые от тех, что он видел ранее там, за чертой. Впрочем, менее всего он сейчас был способен видеть польский ландшафт, бегущий за окном.   Шли минуты, часы, а перед глазами, как стоп-кадр, стояла картинка, промелькнувшая в затаенной тишине вагона там, внизу, за окном: полосатый столбик на берегу неведомой речушки.

Через несколько часов поезд остановился в Варшаве, прямой вагон Москва-Вена отцепили от состава и оставили в покое.  Изрядно нервничая, счастливый, ужасаясь тому, что эта остановка – уже свобода, почти свобода;  его продолжают пугать дюжие проводники с повадками бывалых охранников, он боится покинуть вагон, в котором, он верит, что въедет в Вену, поскольку на нем такая ясная табличка – «Москва-Вена», и не верит проводникам, непонятно почему сменивших в Варшаве брезгливую надменность на грубовато-благодушную фамильярность:  «Ты, еврей, не бойся, можешь и погулять, стоять будем долго…» (Впрочем, он прямо так не сказал –«еврей», но в каждом звуке его речи звучало это ясное и совсем не оскорбительное обращение).  Не верилось, узнать было не у кого, в вагоне ехали не то шведы, не то немцы: холодные, равнодушные, они давно ушли. 

И, наконец, когда он увидел, что старший из проводников, отутюжив свою мордастую физиономию электрической бритвой, отправился в город, а младший, подобревший , чуть ли не подтолкнул к выходу, сказав, что если у него есть рубли, то ими можно платить в Варшаве.  Он ответил, что денег у него нет.  Сказал правду и тут же испугался – не дай бог, где вдруг действительно завалялся рубль. 

-         Ну и дурак, - сказал спокойно проводник, - мог оставить на Варшаву.

 

…Теперь, когда он сошел на перрон, невольно вспомнились последние шаги на той земле – за чертой.  Продутый, замерзший зал ожидания с матовыми непрозрачными окнами, где он быстро остыл после шмона, который произвел достаточно сильное впечатление.  Увели в фанерную каморку и там обыскали во всех местах, не исключая и самых интимных, а другой молодой человек с теми же мягкими и осторожными движениями, прощупав одежду, проткнул шилом каблуки новых полуботинок, купленных накануне в ГУМе.  Процедура не испугала и не унизила, лишь развеселила…  Все удивлялись, что у него нет вещей  - даже чемодана.  Портфель был изучен основательно, много позднее он обнаружил, что подкладка портфеля и пиджака оторвана, но ни теперь, ни позднее это обстоятельство нисколько не трогало, напротив, все эти действия со все большей очевидностью обнаруживали то, что происходящее с ним – не сон, что он с каждой минутой приближается к черте, до которой рукой подать. 

У него ничего не отняли и этому был он несказанно рад и теперь жалел, что только что отдал брату записную книжку, напуганный тем, что отберут, а переписывать адреса в новую книжку латинскими буквами, как ему советовали, заменив названия русских городов иностранными, он и не хотел – боялся, да и не успел бы, не имея на то ни сил, ни времени.

Когда началась посадка, он и не заметил, находясь в инерции ощущений и переживаний,  все вокруг теряло временами ясность и достоверность.  Целый час он топтался на ледяных плитах, никого не понимая, удивляясь обычности вокзальных шумов, здесь полно было туристов, тележек с чемоданами, детей и каких-то разных людей, невесть каким образом попавших сюда и что-то ждущих.  Эти люди вели себя так, словно и не собирались пересечь государственную границу, их обыденность нисколько не успокаивала, вызывала протест и неожиданное желание – услышать музыку, возвыситься в эти несхожие ни с чем минуты, удалиться в это мгновение, которое, он знал, - будет помнить всегда. 

А начало он прозевал.  Уже много людей прошло мимо пограничного капитана, он пристроился к небольшому хвосту и приготовил визу.  Капитан взял ее в руки, спросил фамилию, имя, отчество и пропустил, вернув бумагу.  На перроне редкой цепочкой стояли пограничники, отсекая поезд от всего мира. Он пошел к своему шестому вагону и сразу же за прутьями ограды увидел брата. Тот стоял, вцепившись в железо ограды, почти безумно сверкая влажными глазами.  Они молча поприветствовали друг друга, подняв руки.  Заняв место в пустом, как ему показалось, вагоне, он вскоре вышел в тамбур, на перрон не разрешил пограничник, стоявший у вагона.  И тут, в это мгновение, когда вновь увидел брата, стало так на душе скверно, мерзко, что он не может ни обнять, ни поцеловать брата, ни подойти к нему и пожать руку, и что видит его, возможно, в последний раз, будто заживо хороня.  Так стояли они друг против друга, пока не тронулся поезд.  Брат бежал вдоль ограды, высоко, будто чужие, подбрасывая ноги, выкинув вперед руки, словно пытаясь вскочить на подножку неведомого поезда.  И теперь в его памяти живут глаза брата – выпученные, остекленевшие тем напряжением, за которым уже никогда не будет радости, а может быть только горе, к которому не привыкнуть. 

И возникла давняя картина тридцатитрехлетней давности.  Они, братья-близнецы, впервые надолго расставались, и не просто расставались, - брат уезжал в военное училище.  Тогда он бежал и видел глаза брата, так похожие на эти, сейчас исчезнувшие. 

В сущности, несчастным в этой стране, которую он покидал, по-настоящему был брат, оставшийся в ней, а не он, - уезжавший.  Прежде и в голову не могла прийти такая догадка, надо было пережить эти минуты, чтобы сейчас все понять, прозреть.

Брат никогда не жаловался, судьбу принимал как должное и нес свой крест безропотно.  Но вот это прощание, он почувствовал, что-то сломало, перевернуло в брате, обнажило ту связь меж ними, двойнятами, как их прежде называли, которая не давала себя знать многие десятилетия.  И тут шевельнулась надежда, что быть может, еще увидит брата, но тотчас погасил в себе это чувство, прекрасно отдавая отчет , что впредь надо жить , свыкаясь с невозможностью встреч с близкими и друзьями, оставленными за чертой.

 

…Уход старшего проводника давал некую гарантию.  Впрочем, иностранцы, удалившиеся в Варшаву, как он понимал, отправились на прогулку с полной уверенностью, что по возвращении застанут вагон.  Ничего не оставалось делать, как пройтись хотя бы по ближайшим улицам.  В сравнении с московскими они были и шире и пустыннее. Первые этажи домов, блистая витринами магазинов, удивляли обилием тех вещей, за которыми по Москве ошалело охотятся, надеясь на счастливую случайность.  Автобусы и трамваи – яркие, элегантные, проносились мимо. 

В сквере с памятником последней войне – гранитная фигура солдата с автоматом среди зелени лужайки. 

Он поразмыслил о том, что хотя он сейчас в городе, в котором безумно хотел быть вот уже двадцать пять лет, эта прогулка тяготит, что каждый шаг – принуждение, что сейчас он не в состоянии чувствовать город, воспринять даже внешне, чисто зрительно.  Он усмехнулся, пожал плечами, как бы испрашивая у города прощение, и быстро зашагал обратной дорогой.  Еще на расстоянии увидел вагон, все еще сиротливо стоявший за небольшим зданием вокзала.  От сердца отлегло.

 

 

25 апреля 1975

Иерусалим

 

Дорогой Сашка!

Мы дома практически второй день, позавчера вернулись в ульпан из Хайфы, остаток дня ушел на разбор чемоданов и наведение порядка, благо особняк господский: чемоданы опустели, а в комнатах почти не изменилось.  Чисто, просторно, сверкает мраморный пол, двери на три стороны света: из холла - на крутые библейские горки, иссеченные спирально шрамами карнизов; из кухни – на Иерусалимские холмы с улицами, запруженными машинами, кварталами старых и новых домов (в подзорную трубу отлично все видно).  Главная дверь из прихожей ведет на улочку, а визави – дверь соседнего дома, за ней – натуральные американцы.  Они – рыжие, длиннолицые и длинноногие, плюются словами, как попугаи, пытались говорить с нами, но, махнув рукой, теперь не реагируют.  Уже сейчас заметно, насколько живут они особняком, но у них машина и они постоянно куда-то ездят. 

Остальные же олим, в основном русские, очень дружно и общительно живут, нас уже начали опекать и очень кстати, иначе бы Люсе не погладить вещи (принесли утюг).  С другим соседом я вчера побывал в Иерусалиме, была пятница, и я, как и следует благочинному еврею, закупил продукты на неделю.  Фрукты, овощи, мясо всякое, в том числе и говяжью грудинку, мучные изделия, с том числе натуральные итальянские спагетти, да и еще что-то такое, что и не вспомнить, но тащить сумку было действительно трудновато.  Впрочем, от базара до остановки автобуса – сотня метров, столько же и здесь, а ехать две остановки, чуть больше десятка минут.

Нам повезло, живем в полнейшей тишине среди зелени в особняке, где пол на уровне, вернее чуть выше, на пядь, газона, окружающего дом, где окрыты двери на три части света, а рядом – рукой подать – Иерусалим.  Завтра, как мне сказали, меня повезут в Иерусалим, в банк, там, вероятно, будет оформляться чек, по которому я затем буду получать свои 750 лир на жизнь в месяц, да еще что-то на подорожные, да еще что-то плюс к тому. 

Впрочем, свои дела я не утаиваю и потому об этой стороне жизни  от меня будет идти точная справка.  Здесь, в этом ульпане, где собирается некая элита олим, нет столовой.  В каждом доме – прекрасные кухни с газом, горячей и холодной водой, большим холодильником с морозильной камерой такого объема, что все виды мяса, вчера купленного в парном состоянии, да еще живой карп, без труда разместились там, да так окаменели, что сегодня карпы полдня возвращались к жизни, правда, затем, чтобы угодить на сковородку. 

Живут здесь, как, впрочем, в любом другом ульпане, до постоянного устройства, но не более двух лет, хотя, говорят, умудряются и далее.  И если есть столовая, то сохраняется на весь срок и питание.  Здесь же через полгода, если еще не устроился, надо выбивать деньги на питание, это труднее, хлопотливее, но реально.  Впрочем, большинство уже на втором-третьем месяце ищут работу и находят, там же получают квартиры.  Нам труднее, но есть рядом город, где всякие курсы для переквалификации и большинство наших соседей с утра, с восьми до часа, - на иврите, а после обеда едут в Иерусалим.  Так и мы будем заниматься, а дети – в садике.   Очень плохо, что приехали даже без знания алфавита, потому что почти все знают больше и нам будет очень трудно.

У наших в Хайфе все нормально, там в одном доме живут все три поколения. Миша с Ирой уже месяц не работают, сейчас они пробивают себе новую квартиру в Хайфе взамен Назарета, сразу ищут и новую работу.  Гриша очень доволен всем, каждое утро принимает в поликлинике, а в свободное время – дома.  У него все больше становится семей, полностью вверивших ему здоровье.  Саррочка счастлива внуками, прекрасной квартирой, не может нахвалиться автоматической стиральной машиной, автоматической газовой и электроплитой, гигантским холодильником и всей своей жизнью, хотя и пришли они к этому не без трудностей и ошибок, но, как они нас уверяют, ни на секунду не теряли бодрости и уверенности, что поступили правильно. 

Живут они в Хайфе, точнее, в пригороде.  Дом стоит на склоне горы, вид из окон совершенно обалденный, - внизу, до самого синего моря, что Средиземное, то поля, то заводы, то причалы, а с другой стороны – лес, в который мы отважились карабкаться.  На горку взобрались, да возвращаться было весело – слшком уж круто. 

С Ирочкой ходил я там в лавку мясную, она известна чуть ли не на всю страну, произвели капитальные закупки.  Всякие колбасы, сосиски, полуфабрикаты и самое разнообразное мясо и птица приносятся продавцом из двери, за которой цех, где все это изготовляется.  Здесь есть все, вплоть до свинины, хотя “лавочка” – еврейская.   Но что это за лавочка?  Зеркала и мрамор, автоматические весы и счетные машины, дружелюбие, улыбки – полный ассортимент.  Затем мы прошлись на почту.  Маленькая, совсем зачуханная лавочка, только в кривой беленой стене торчит колесо от двери сейфа.  И старик за конторкой, который и есть вся тут почта: принимает плату за все коммунальные услуги, продает и получает, принимает гостей и что-то с ними обмозговывает.  Но как только клиент – сама вежливость.  Я держусь в стороне, - ни желаний, ни слов, только глаз мой оторопело бегает вокруг, а другой пытается хоть что-то запомнить.  Но все усилия напрасны, все сливается в один яркий причудливый образ, как в мимолетном сне.  И вдруг – полная явь, следующая лавочка с электронной радио и телеаппаратурой.  На цены не смотрю, они непонятны, но оторваться невозможно.  Как говорит Ирочка, есть вещи и вполне доступные, скажем, огромный телевизор стоит две тысячи лир – одну среднюю зарплату, хотя все покупается в рассрочку, а для нас, олим, в полцены.

 Следующая лавочка – в Гришином пригороде, под той самой горой, на которой он живет, - автомобильная.  В нее не заходили, там пусто, только сверкают краской и никелем разные машины, очень подорожавшие.  Зашли мы в другую, такую бы в Союзе называли бы “Тыща мелочей”: всякие товары в коробках и без них до высоченного потолка, часть на улице и просто грудами на полу.  Здесь Ирочка купила нам румынский эмалированный ковшик – синий с орнаментом и подставку под молоко, которое продается в пластиковых мешочках, а при пользовании ставится в подставку, напоминающую небольшой кувшин.  Отрезается уголок мешочка и молоко спокойно при наклоне выливается по мере надобности.  В тот первый наш день в стране нам много сделали подарков, категорически запретив тратить те двести пятьдесят лир, что вручили мне в аэропорту.  Вечером Миша на своей машине показал мне Хайфу, затем бродили по центральным улицам, где все первые этажи – магазины или питейные стойки.  Километры ярких витрин идут непрерывно, не повторяясь, оставляя равнодушным, как яркая кинолента, перенасыщенная материалом.  Вся эта нереальность окружения, чем более острая, тем менее осознаваемая, как причуды или прихоти разыгравшегося воображения, проскальзывает мимо, почти не западая в сознание, в память, возбуждая поначалу любопытство вне сравнимости с прошлым, столь несовместимым с опытом, ощущениями прошлого. 

Двадцать четвертого утром Миша с Ирой отвезли нас в Хайфу на автовокзал, купили нам билеты на автобус до Иерусалима, попрощались и ровно в девять, под сигналы проверки времени наш полупустой автобус отчалил от вокзала.  Так началась наша первая самостоятельная дорога по стране: выходили и заходили люди, очень редко хоть сколько-нибудь своими чертами давая понять по какой стране мы едем.  Самая большая остановка – в аэропорту “Лут”, теперь я увидел то место, где впервые ступил на эту землю, при свете дня.  Автобус быстро наполнился молодыми, в основном, людьми – волосатыми, ярко одетыми, с мешками, и все они воспринимаются иностранцами.  Так я воспринимаю их по отношению к этой стране, но, вероятнее всего, я ошибаюсь, поскольку как понять мне на второй день здешней жизни кто здесь кто.

Вокруг на дороге шумно, ярко, бойко.  Вот мы из заднего окна автобуса наблюдаем, как из машины, вероятно, почтовой, пожилой мужчина на всем ходу открывает дверку и выбрасывает на обочину дороги кипу газет.  Вскоре процедура повторяется и начинаю соображать, что это – нормальный способ доставки в каждый квартал утренней, а может быть, дневной, почты.  Путешествие протекает нормально, начались виражи и подъемы, стремительные машины все чаще обгоняют нас, вот направо от нас ушел поворот в наш ульпан, а вскоре пошли разнокалиберные постройки, кварталы, улицы, несколько поворотов, и  - вокзал. 

Мы не выходим, трудно сдвинуться с места.  Город Вечный, здесь, в этой обыденности, в суете дорожной, как призрак, как фантом, скрывшийся, притаившийся под этими серыми одеждами повседневности, сбивает с толку, волнует именем своим.  Святая твердь земли, скрытая бронею асфальта, приняла меня и понесла: легко, весело.  Я шел и улыбался, счастливый и благодарный.  И дети, словно чуя необычность, притихнув, прижались к матери в ожидании.  Вскоре, получив указание на маршрут до ульпана, мы были в автобусе, а через четверть часа – дома.

 

ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОГО АПРЕЛЯ ТЫСЯЧА ДЕСЯТЬСОТ СЕМЬДЕСЯТ ПЯТОГО года – день истинного возвращения в ДОМ свой после почти полувекового блуждания по жизни.  Итак: Челябинск, Москва, Брест, Варшава, Вена, и – в ДОМЕ.  Лот и Хайфа.  Дом, в котором все по мне, по моему народу: окна и двери, распахивающиеся на все стороны света, но из которого не надо уходить, потому что в моем ДОМЕ моя земля несет легко и радостно, МОЕ небо взбодрит меня днем и матерински укрывает ночью, МОЙ воздух наполняет свежестью грудь и заставляет молодо биться счастливое сердце. МОЙ народ окружает меня, улыбается мне, приветливо машет руками, а я отвечаю слезами радости, потому что у меня нет слов.  Не только потому, что язык был затерян задолго до моего поколения и я ни слова не могу произнести, но и потому, что все слова сейчас – в блеске глаз, в кружении всего вокруг, словно потерявшем свою земную тяжесть, - в том необычном опьянении счастьем, что бывает только однажды.

ДОМ моих отцов, ДОМ моих детей   -  ЗЕМЛЯ, осененная БОГОМ,  - здесь.

 

 

20 мая 1975

Иерусалим

 

Дорогой Розан, сегодня поздно вечером месяц жизни здесь, и долго, и коротко.  Уральская жизнь так далека, что трудно поверить как мало времени прошло, а здесь так все сплющилось, что каждый день – долгий, когда с восхода до заката живешь под дугой, которую выписывает солнышко, в трудах и усталости мгновенно погружаешься в ночь, без сумерек и заката, с холодком, чуть ли не изморозью, и сутки – это целый кусок жизни. 

Позади заботы с первоначальным устройством, контакты по возможной работе, просто знакомства, роды у соседа и похороны матери соученика из Москвы – первые по ритуалу.  Масса солнца, неба, ветра, гор, и все это – вокруг Иерусалима-Ерушалаема, после которого все – тоска, пустота, суета.  Я надеюсь, что ты будешь в нем, особенно и настаивать, я думаю, не придется, поскольку гуманитариев преимущественно оставляют в столице, хотя есть тенденция противоположная – всех новичков отправлять в города развития.  Кстати, ты получишь отдельную квартиру, это единственное положительное, что связано с твоим возрастом: после сорока.  Я уже писал, что в городском закрытом иерусалимском ульпане есть жратва, но курево надо покупать, деньги дают на карманные расходы и транспорт.

Папирос нет, сигареты дорогие, на первое время привези запас своего «севера», потом привыкнешь, привычки меняются.  Мы, скажем, не чувствуем потребности в говядине, кофе, черном хлебе, сливочном масле, водке и пр., без чего прежняя жизнь была невозможна.  Солнышко и новая жизнь делают свое дело без принуждения, исподволь, потому заранее не сокрушайся, просто другая система отсчета, не угадаешь.  Мне очень важно вернуть свое главное свойство – самоуверенность.  То, что мне постоянно бросалось в укор, - теперь на вес золота.  Я потерял себя за то время, что путался со статьей («Олим-1», о выставке молодых художников) и первыми уроками.  Люди и ощущения, бессилие памяти и нервы моей жены, ультимативные визиты агентов по льготной продаже, мираж старого города, в который не рискнул войти, паралич воображения, можно ли более потеряться. 

А началось утром 22-го.  Приехали ночью, утром поднял в холле жалюзи и остолбенел, увидев ступенчатые библейские горки на всю ширину горизонта.  Поверишь ли – я потерялся, попасть в мир снов, более того – экзальтированной мечты, как не спятить, не оробеть.  Теперь главное, вся судьба в этом, - вернуться, обрести себя прежнего, самоуверенного.  В этом смысле, как и во всех других, очень важен твой скорый приезд.  Не забудь телеграфировать из места отбытия в Вену.  Не жалей себя, делай все как следует, здесь будет время отдохнуть и набраться сил, сразу же с Лота приедешь к нам, и будешь несколько недель с нами.  Многие из нашей группы по месяцу жили у родных – это твое дело, а если ульпан будет рядом, в Иерусалиме, то практически будем жить в одном городе. 

 

 

Суббота, 28 июня

Иерусалим

 

Дорогие, еще нет ответа, но я пишу, сидя за письменным столом на своей шомерской службе (сторожа).  Через 5 часов истечет ее срок на сей раз – до следующей пятницы.  Работал над статьей, зарапортовался, принялся за письмо…

…На этой неделе много пришлось ездить, дважды был в Тель-Авиве, почти ежедневно – в Иерусалиме, хлопотливая и нервная была неделя.  Я решил использовать время первых занятий для своих целей.  Много любопытного открылось: основательно расширилась информация о положении тех, кто здесь и о тех, кого называют «прямиками».  Она будет пополняться, надо жить с открытыми глазами и принимать решения, основываясь не только на чувстве.  Жаль, конечно, что только сейчас получаем информацию, которую следовало знать раньше.  Впрочем, личный опыт нельзя заменить.  Постепенно, а мы уже два месяца здесь, восстанавливается внутреннее и финансовое равновесие. 

Земля действительно в самом прямом смысле обетованная: солнце, яркая, сочная зелень, цветы.  Бесчисленны дары ее – радуется сердце, глаза (кстати, Лев – это на иврите сердце, наша учительница говорит, что я – сердце ульпана, а чтобы здесь стать зверем, надо изменить имя на Арье).  Я более всего поглощаю груши – они такие, какие и должны произрастать в Эдеме – божественные, а стоят 2 лиры кг, а сливы и прочие всякие персики стоят вдвое дешевле…

…Народ в ульпане разный, как везде.  Алия (эмиграция), судя по всему, мельчает. Прибывает все менее интересный, значительный народ; кстати, русских почти нет, едут американцы, ЮАРовцы, латино-американцы и пр.  Англоязычных народов уже в несколько раз больше.  Они держатся вместе, дружно – это молодые семейные люди с множеством детей, как правило, религиозные, но здесь они на особом положении, сохраняя свое старое гражданство и одновременно получая все права олим (иммигрантов). 

Из нашей старой группы уехала (вернулась) семья в ЮАР – очень милые люди, им здесь не понравилось.

Местный народ, сабры – очень высокий, поджарый народ, красивый, жесткий.

Необычайно стройные девушки и юноши, одежка – в обтяжку, что видны все швы;

толстых, рыхлых не видно, если есть, то все - наши.

С нашим будущим пока нет ясности.  Жить практически в нашем доме можно неограниченное время, благо ехать в центр Иерусалима ближе, чем из другого нового городского района, а условия просто сказочные.

…Скоро мне заканчивать дежурство, но это не значит, что в шесть часов смогу поехать домой – шабат, общественного транспорта нет.  К тому же сегодня пойду пешком в новый район – он не очень далеко, повидаюсь с очень хорошим художником из Москвы Юрой Красным, а если не застану – буду тремповать, т.к. автобус будет только в девять вечера.

 

 

июль 1975

Иерусалим

 

Прости меня, родной, что за три месяца не нашел времени написать тебе, - я здесь не турист, засесть за письмо не представлялось возможным.  Сейчас в аристократическом районе Иерусалима нашлось место шомера (сторожа), позаботились американские миллионеры: построили домик на кооперативных началах, себе - по этажу, мне – шомерку.  Получил я время и деньги одним махом.  Ничто на свете не располагает к размышлениям и литературному занятию, как шомерство: письменный стол, бумага и карандаш, да связка ключей, сиди да вкалывай.

Словом, я весел, здоров, тебе буду регулярно писать, как и обещал.

 

 

 

Эпизоды жизни давней и близкой, связанные меж собой и самостоятельные, необыкновенные и заурядные, без страха, с превеликим удовольствием автором описанные в святом городе Иерусалиме, где милостивая судьба предоставила хлеб, кров и в довершение всего –

 

С В О Б О Д У

 

 

Точное число, когда начали завязываться события, назвать можно было бы, но не имеет смысла, дело это хлопотливое.  Автору надо начинать чуть ли не архивные розыски в бумагах четверть вековой давности, сверяться с календарем, подгонять под него события и так далее.  К чему щепетильность в области, которая тем и хороша, что позволяет отвлечься на досуге.  Пусть литература остается литературой, пусть развлекает и, если может – утешает.  Когда же она берется за точные философские, исторические и социологические исследования, то, как бы хитроумно не строилась фабула, не всегда хватает терпения проследить за ней, запутавшись в сплетениях наблюдений и силлогизмов, как в колючей проволоке. 

Сравнение это пришло не случайно, встречаю ее на каждом шагу, она самым буквальным образом окаймляет лужайку около моего дома, окутывает поселок, в котором стоит мой дом, нависает с обеих сторон над дорогой, которая идет сюда, рядами тянется вокруг садов и селений.  Она окутала страну, словно кокон: проржавевшая, как память о четырех здесь прошедших войнах, и новехонькая, натянутая на бетонные столбы.  Она неотделима от пейзажа страны, она – неотделимая часть ее, - словно тернии, как символ страдания, продолжает ранить эту святую и столь же грешную землю.  Тернии Израиля – они зримые. 

Судьба иронична.  Всю жизнь боялся попасть за колючую проволоку, потерять свободу, но сейчас я действительно за ней – и на свободе.  Странно...  но это так, и я могу спокойно возвращаться к повествованию.

 

 

 

...Дорогой мой, я тот самый блудный сын, что познал радость возвращения.  Под солнцем Израиля все – чудо: вселенский амфитеатр Иудейских гор обращен к арене, что помнит и знает нечто такое, без чего ни ты, ни я не были бы людьми.  Я радуюсь каждому шагу по земле, которая и прах, и вечность.  У нее, этой тверди, - прекрасный «иконописный» цвет – смесь старого серебра и золота.  Широким жестом Господь, словно сеятель по весне, рассыпал эту драгоценную смесь ярусами Иудейских гор, чтобы люди высекли карнизы для хлеба и жилищ, поставили Храм и вокруг Святой город.

Здесь много говорят и пишут о том, что есть день сегодняшний: второй ли начался акт великой Драмы после двухтысячелетнего антракта, или новый сюжет в жанре оптимистической трагедии.  На каждое новое впечатление накладываются ряды ассоциаций; и потому это письмо - не столько из настоящего, сколько из прошлого.

 

... Выставок в Иерусалиме и стране множество, был я только на двух, были заказаны статьи.  Выставка «ОЛИМ-1» была серьезной, честной, а поскольку участники в большинстве – молодые авторы, весьма многообещающей.  Разумеется, каждый принес свою школу, самого себя из того мира, в котором вырос и учился.  Я сказал – честная, потому что не было спекуляций свободой, каждый стремился идти от себя и своих средств.  Я написал и напечатал статью.  О второй же выставке, персональной, от публикации воздержался, суди сам – правильно ли я поступил. 

Я был весьма легкомыслен, полагая, что методом «соца» пользуются только хладнокровные прощелыги да слабые люди, обстоятельствами вынужденные.  Измени условия, как художник откинет путы лицемерия и вновь обретет самого себя.  Черта с два!  Как в той притче о собаке, прикованной к проволоке, и в конце жизни отпущенной на волю.  Так и художник, как я здесь понял, однажды ставший на колени, уже не поднимется.

Речь идет о художнике, показавшем свою персональную выставку. В ряду златокудрых красавиц в томных позах, старцев, молитвенно вскинувших руки, «тематических» картин с еврейскими сюжетами: трагическими и бытовыми, типично кавказских этюдов с ландшафтами Израиля и «психологическими» прописями в традициях псевдонародной мудрости, я вдруг – словно головой об стену.

В «счастливом» голубом пространстве холста стоял человек с плащом, перекинутым через руку.  Значительный и добросердечный, но молодой и без усов.  «Господи, - не то взмолился, не то выматерился я, - вот оно – чудо воскресения «Утро нашей Родины» Шурпина!»  И где?  В Иерусалиме!

Отчетливо просматривался второй, точнее, первый план, как в роомовском «Обыкновенном фашизме»: в ореоле величия и обаяния в голубом сиянии возникала то фигура фюрера со стриженными усиками, то – вождя с добрыми, дедовскими усами, а юный сионист словно испарился, торопясь покинуть дурное общество. 

Впрочем, у автора, должно быть, иная позиция, сам он родился и жил на родине Вождя, и, надо думать, что использовал он композицию, воспевавшую великого земляка, с самыми добрыми намерениями.  И при всем том он считает себя евреем.  Он даже не ведает, что еврей цепенеет от одного взгляда на помпезную живопись, каждому из нас свойственно генетическое неприятие апофеоза какой бы то ни было личности.  «Не создай себе кумира», - говорили наши предки.  Но вот в самом сердце Святой земли курился фимиам, складывались велеречивые тосты, взлелеянные обильной и жирной пищей на далеких и совсем не апостольских горах. 

Пойми меня правильно, как любил говаривать покойный Никита Сергеевич, я не против традиционной придворной живописи.  Многие вещи этого жанра украшают экспозиции лучших музеев мира: императоры и цари, короли и великие князья в кругу семьи и приближенных, с собаками и без оных, в царственных одеждах, пешие и конные – по праву большого искусства живут века.  Художник, создавший эту живопись, не был суетен, не был раболепен, он лепил свои царственные модели со всей искренностью художественного дара.

Не стало императоров, народился империализм с диктаторами, тиранами, и... пресмыкающимися художниками.  По сей день армия живописцев малюет маслом и трет сухой кистью портреты не только Генеральных и Кормчих, но и просто секретарей, безвестных членов Политбюро.

Сиживали и мы с тобой в разных худсоветах и выставкомах, нагляделись... А что делать?  Есть же надо.

Помнишь юбилейную выставку «Образ И.В Сталина в изобразительном искусстве»?  Смех и грех.  Вольно потешаться сегодня над километровыми экспозициями с холстами живописи, размерами превосходившими ковры персидских шахов, и туркменскими коврами величиной с футбольное поле, воспевавшими Сталина.  Вспомним лучше историю с картиной Серебряного, изображавшей первую встречу Ленина и Сталина.  Картина считалась новаторской, автор, остро чуявший время, рискнул: в композиции Серебряного Ленин стоял, а его соратник спокойненько посиживал себе.  Более того, он заставил Ильича вслушиваться в то, что наставительно внушал вождь.  В тот юбилейный год никому и в голову не приходила мысль о «правдивости» ситуации, лестно было осознавать, что дышишь одним воздухом с тем, перед которым сам Ильич стоял чуть ли не на вытяжку.  Сталин был на выставке, и, со свойственной ему скромностью, заявил, то он не мог сидеть, если Ленин находился на ногах.  Кто-то мрачно посмотрел на почерневшего автора.  Обошлось: Серебряный получил и Сталинскую премию, и очередное звание.

Честное слово, жаль, что «Утро нашей Родины» изъята из употребления.  Молодое поколение в Союзе не знают картину, а как ни крути, она – вершина соцреализма, в ней наиболее полно сформулирован мир мнимый, цинично сконструированный в угоду тирании.  В определенной мере «Утро» отражала трагический самообман общества, давшего себя убедить, что назначение его – освобождение человечества от ига капитала.

С профессиональной точки зрения картина была «прилично» сделана, хотя злые языки утверждали, что уступает «оригиналу» с фюрером.  Я видел последнюю в кадрах кинохроники, судить не могу, но, представляется мне, что каждый из авторов был точен: фюрер был представлен как выражение твердости и решительности, вождь – средоточие мудрости и сердечности.

Иерусалимский вариант однозначен не только по состоянию, но и беспомощен по форме, а руки молодого человека так «замылены», что чувство раздражения испаряется, когда видишь растерянность автора, неприкрытое желание угодить.

Новые времена выбили из седла не только тех соцреалистов, что оказались вне Союза.  Помнишь, как отлично высказался на одном из пленумов творческих Союзов  Кибальников, тогдашний председатель МоСХа: «говорим, говорим, обсуждаем, а где конкретные указания?  Раньше, при Сталине, было лучше: вызывали и говорили – что, как и к какому сроку».  Председательствовавшая Фурцева прервала разоткровенничавшегося оратора, объявила перерыв, отчитала и предложила принести извинения.  Кибальников вновь на трибуне и говорит, что он, конечно, извиняется, раз приказали, но все равно при Сталине было лучше.  И ушел под горячие аплодисменты и сердечные улыбки.

Каким трепетом, почти благолепием проникается эта руководящая «творческая» публика, время от времени бывая в гигантских хранилищах «произведений Сталинской эпохи», где пребывают «нетленные» холсты с вождем, где в полутьме запасников на полках стоят бронзовыми рядами усатые бюсты, готовые в любую минуту все тяжестью вновь обрушиться на живых.

Кто знает, сколь долго им ждать?

Однажды готовили к открытию юбилейную выставку в Манеже «50 лет Советской власти».  Прошел слух – будет Сталин (в экспозиции).  Тимошин, тогдашний начальник изоуправления Минкультуры СССР был в запасниках и отобрал скульптурный портрет, а живописный заказал одному московскому портретисту.  Звонили в Манеж непрерывно, когда до открытия осталось несколько часов, сообщили, что в экспозиции есть портрет.  Я поехал в Манеж – портрета не было, толком узнать не удалось, видимо, игра шла на самом высоком уровне и доступны были только слухи.  Только позднее, через несколько дней, в дальнем отсеке выставки почти случайно обнаружил фотографию Сталина, снятую на Красной площади во время Октябрьского парада сорок первого года.

От этого тяжкого прошлого скверно стало на душе, ты уж прости, друг мой.  Бывали вещи и повеселее. Скажем, в истории канонизации образа Ленина на протяжении десятилетий монопольным правом направлять и решать владели два крупнейших специалиста по Ильичу, вотчины которых были благоразумно поделены, хотя первый был неизмеримо крупнее и влиятельнее.  Речь идет, как ты сам понимаешь, о Владимире Серове и Николае Жукове.

Фигура Серова столь колоритна, «дела рук его», всесильного члена ЦК, президента Академии художеств СССР, первого секретаря Союза художников России, не поддаются мимолетной оценке, о нем как-нибудь поговорим отдельно.  Жуков был действительно узкий специалист по «образу» и временами казалось, что он от имени не только «образа», но и самого Ленина представительствует среди нас, своих современников.

Однажды развернулась небывалая баталия вокруг картины с Лениным, считавшейся спорной.  Тимошин прикрепил к картине Жукова в качестве консультанта, считалось, что картина под его руководством будет дорабатываться.  Ежедневно появлялся Жуков у картины и делал «ценные» указания.  Автор ничего не изменил в картине за все время «доработки», он неторопливо прокрывал ее лаком, дабы скоротать время в ожидании всякого рода высоких гостей, которых «таскал» к картине Тимошин.  Консультант был удовлетворен работой над картиной.  Появляясь, он начинал живчиком вертеться, потирать быстрые ручки, а в довершение, в ленинской быстрой манере начинал чиркать карандашом на каком-либо клочке бумаги, ставя новую задачу.  Одно обстоятельство в картине было неприемлемым: Ленин продолжал орать с трибуны во всю глотку.  Автор решительно отказался закрыть рот.  Если, заявил он, не удалось заткнуть рот Ленину при жизни, то какой же резон делать это теперь?

И вот как-то в выставочном зале на Беговой, где висела картина, в который раз появился, шумно дыша, в стальном, с иголочки, костюме, Жуков.  Его мятое, жабье лицо с бусинками глазок было решительным и озабоченным.  Предстоял окончательный разговор.  Автор был вежлив и непреклонен.  И тогда Жуков, брызжа слюной, закричал:

- Ле – нин!  Ле – нин!  Он же дво – ря – нин, понимаешь, дво – ря – нин!  Благородный, красивый человек!  А что там? – показал на Ленина,   - ХЛЕ – БА – ЛО, ХЛЕБАЛО!

 

 

4 июля 1975

Иерусалим

 

Дорогие Мура, Алик!

…У нас все нормально, ходим на иврит…

В воскресенье приглашают меня для переговоров о работе в Национальный музей, у меня есть сформулированная идея – книга-монография о художниках, прибывших в последние годы.  Эту тему я уже начал разрабатывать, написав 2 статьи, впечатление после публикации хорошее, хотят устроить, обеспечить и т.д.

Работа интересная, я намерен собирать материал во всех случаях, и если под эту идею получу должность или стипендию – дело будет вполне реальным.  Для Люси пока нет ясности, точнее, есть, но безрадостная – работой не пахнет, все, что имеет отношение к русскому языку, забито давно.

Многие знакомства не удается реализовывать, живем не в городе, а это все меняет, хотя автобусы позволяют в полчаса быть в любой точке города, так и не повидался здесь с теми художниками, кто симпатичен мне: ульпан, дети, впечатления – все требует сил, да еще масса бюрократической суеты с бумагами, деньгами, кредитами.  Люся временами паникует, скулит, но не пришло время подбивать бабки, рано делать выводы – все очень противоречиво.  Просто некоторые вещи обрели реальность. Расставание с близкими – навсегда; война, инфляция; национальные и религиозно-обрядовые вещи не то, чтобы рядом – мы в них и это тоже – навсегда. 

Есть другой ход – в определенной степени практически возможный только в ближайшие два года, но только тогда, когда оплатишь все расходы, начиная с первого билета, а для этого нужны большие деньги, все время и силы уйдут на них. 

...В Мюнхен уехала семья из нашего ульпана – жена русская, так здесь есть легенда, что уехали, запродав свои души церкви, разумеется, православной.  Я пытался развлечься, пытаясь узнать тариф на душу мусульман, католиков, др., с тем, чтобы узнать наибольшую цену.  Все было принято почти всерьез, шуточки такого рода здесь не проходят.

...Сейчас я слышу пение из синагоги, она через улицу – там начался шабат.  Умиление первых дней прошло и ясно только одно: если я еврей, то кем же населена страна – кто они?  Но когда они есть истинные, а мы, сабры утверждают, что нет, то трудно возразить – ведь они здесь родились, на своей земле. 

 

 

15 августа, пятница

Иерусалим

 

Дорогая Миля!

Сегодня я впервые в это время дома за два месяца: дежурил в шабат в американском пансионате, почти три недели был занят отделкой квартиры в городе, дежурил в будни (шомерил в кооперативе миллионеров).  Практически три недели я не был дома, пропустил четыре занятия ивритом.  Сейчас вдвое легче: квартира закончена, заработали по тысяче лир.  Есть еще заказы на ремонт – работа сделана отлично, да и материалы здесь отличные, работать с ними много легче, но необходимо передохнуть, подогнать язык.  Шомерство дает сейчас около полутора тысяч в месяц, через месяц заканчивается официальная часть стипендии – пять месяцев.  Затем, если нет работы, каждый месяц надо просить и стипендию дают еще пять месяцев. 

С работой у меня как будто бы уладилось, берут экспертом в национальный музей Израиля.  Возможно, произойдет чудо, о котором и не мечтал.  Случилось так, что моя первая статья о выставке «Олим-1» после перевода на иврит произвела не только благоприятное впечатление (переводчиком в том разговоре был Юра и очень мрачно переводил непривычные для его слуха слова лестных, почти восторженных оценок в мой адрес), но и доказала, что я именно тот самый человек, за которого выдаю себя.  Первая работа натолкнула на идею – заняться художниками-эмигрантами, поначалу русскими.  Год спустя музей или берет меня в штат, или нет.  Это общий порядок для всех.  Короче, если меня возьмут, будет верный год для самой интенсивной работы.  Год для выяснения всех обстоятельств и возможностей, год для творческой работы и год для заработков, поскольку первые три года нет налогов, а затем нет и смысла зарабатывать более двух тысяч – все сжирают налоги. 

Эта страна, как и следовало ожидать, самая прекрасная и нелепая в мире.  Безусловно, самая интересная, хотя в ней не очень весело.  Населена практически 84 народами, каждый из них  - со своим языком и культурой, национальными и прочими привычками и условностями.  Казалось бы – вавилонское столпотворение,   ничуть не бывало.  Воскрес язык Библии, «Танаха», и нет Вавилона, есть еврей, изучающий свой язык.  Это – чудо, в которое так и не веришь.  Целое государство говорит, даже глубокие старики, языком Танаха, умершим две тысячи лет назад и воскресшим сто лет назад под рукой еврея-мечтателя.  Язык, который не перестаешь слушать как бесконечно разнообразную музыку или начинаешь ненавидеть как страшное, агрессивное чудовище. 

Совсем недавно понял: язык, как математика, - система знаков.  Идиотизм мой в том, что я, одухотворяя эту мертвую категорию, терял последнюю возможность установить с ним нормальные взаимоотношения.  Хуже, много хуже, что не знаю английский – язык науки, искусства.  Но делать нечего – буду, буду заниматься обоими.

Кстати, у Юры Гуревича с языками отлично.  Он, бедный, уже запутался, на каком языке думает, но лекции читает на иврите, пишет на английском.  Он очень глубоко принял выбор и навсегда; все дела страны, алии, он переживает.  Как-то Юра сказал, что моя проблема в том, что я недостаточно серьезно прочитал слова его письма ко мне, где он писал, что мне надо ехать на Запад, или на другой континент, но сюда  - только в том случае, если есть капля еврейского чувства.  Как теперь ясно, моя капля или мизерна, или, того хуже – не еврейская.  Более того, здесь я перестал понимать, что это такое – еврейство.  С одной стороны – израильтяне, так себя называют сабры, рожденные здесь, отрицающие свою причастность к евреям.  Жесткие, стройные, с восточным типом лиц, часто очень красивым; с другой – ватики (старожилы) из десятков стран и, как любопытно наблюдать, узнаешь по внешности.  Чилийские евреи – чилийцы, хотя сроду таких не видывал, американские – американцы и т.д.  быть может, как и в Америке, с веками сплавится нация. 

Сейчас зазвучал иврит (включил телевизор), выступают дети.  Они, как и все прочие, держатся перед камерой с такой естественностью, какой в Союзе не хватает даже дикторам.  Израильтянин – он с достоинством, даже – более; делать замечания ему нельзя, даже в армии.  Солдаты бродят по стране с автоматами: истерзанные, обросшие так, что знаменитые русские босяки рядом с ними выглядели бы чопорными джентльменами.  На войне они, возможно, лучшие солдаты – смелые, инициативные; на заводах они – бездельники, охраняемые квиютом (постоянством).  В стране нет безработицы, правительство стоит перед народом на коленях и умоляет идти на производство и что-то производить.  Постоянный ввоз разорил страну, за последние три года цены выросли в три раза, но народ «безмолвствует».  Более того, развращенный подачками и подарками, свободой передвижения, каждый состоятельный гражданин отправляет своих детей учиться за границу, а потом содержит их там, дабы оградить от службы в армии.  Сам разговор о сионизме, его идеалах, любая патетика вызывает презрение.  Каждый – «закрытая система», и те, кто первые дни, и те, кто десятилетия.  Я – с первой же минуты в Вене – «открытая»;  поначалу Люся от испуга шикала и терзалась.  Мои планы, дела и заботы известны всем, кому интересно. 

Вокруг все более живых людей и возможностей.  Многими из них я не могу воспользоваться из-за немоты.  Я не могу воспользоваться приглашениями в очень интересные круги: местные и зарубежные из-за незнания языков. 

Впрочем, настроение – отличное. Прогноз и относительно суставов оправдался: вечное солнце на Иудейских горах делает факт Воскрешения Христа банальным.  Тут полно настоящих чудес.  Старый город с той самой трапезной, арабский шуг (рынок).  Много арабов, от сабр отличаю только по одежде.  Всякий турист или олим-ходашим (новый эмигрант), как бельмо – сверкает белизной.  Но последних все меньше, только из англоязычных и испанских стран едет к нам народ, быть может, привлекаемый вечным солнцем и святыми местами. 

Сейчас несколько часов принимал визитеров из Иерусалима, был и Михаил Агурский – личность любопытная.  Со всеми я открыто и откровенно обсуждаю любые дела и вопросы, в том числе и свои.  Так проходит мой самый радостный шабат за весь Израиль, вот что значит вкалывать два месяца без минуты отдыха.

...Продолжаю письмо в субботу.  Неторопливо идет мой шабат, Люся возится на кухне, дело идет к главному шабатному обеду.  Ритуал: на столе – праздничный обед с вином, зажигаются свечи, две или три (точно не помню), читается короткая молитва: «Слушай же, Израиль, Господь, Бог наш, Господь един!»  «Слушай, Израэль; Шма Израэли!»

... эту или другую читают из Танаха молитву – не знаю, я могу только догадываться.  Затем пьют вино, отпивают чуть-чуть , да едят неторопливо и вежливо.  Так едал я на шабат с Юрой и его гостями-американцами, правда, без молитвы, но за столом было тихо, почти торжественно.  Кстати, вспомнил для Вити, отдельное ему письмо будет скоро.  Это очень важно для меня.

...Вот позади шабатный обед, день побежал к вечеру, а письмо – к концу. 

 

 

август 1975

Иерусалим

 

 

Дорогой Витя, знаешь ли ты, что такое стенания еврейские?  Вот они – через улицу, улочку, из синагоги, арабской вязью камня перевитого особняка!  Они вскипают, падают на сердце, на забытое еще дедами, отцами, - будят удивление, не веру:  Адонай, Адонай - их клич в пустыне иудейской.  Что это за страна, в ней одни крики, как лозунги на красных транспарантах, которые не читают.  Адонай, Адонай, восклицает один – возглашающий. Все молчат, через улицу – тишина, а потом: слова-крики, бормотание общее – молитва: «Слушай же: Израиль, Господь, Бог наш, Господь един».  

К стоящему у подножья горы Синай народу обращается голос Всевышнего: «Сильны ли вы той верой, о которой обещали отцу вашему Яакову?» 

Ответил народ: «Бог наш, Бог един».  Услышал это Моисей и сказал: «Будут сыновья Израиля царством священников и святым народом». 

«Я верую» - говорит еврей.  «Только берегись и береги душу свою, - путь к спасению».  Тут все просто, на святой земле, везде указатели, как дорожные: «Беги в убежище, убежище Торы (Библии)».  Чего проще – стоишь на развилке дорог, между добром и злом, а тут указатель.  Время терпит – выбирай!

Витя, «Слушай, Израиль!»  «Шма, Израэль!» - когда выводили рабби Акиву на казнь, было время чтения «Шма».  Разрывали его тело железными гребнями, а он читал «Слушай, Израиль...»

...Витя, ты знаешь, кто считается пророком истинным?  В Библии говорится: «Не испытывайте Бога Вашего...»  Если пророчества сбылись два или три раза – он пророк.  Если он предсказал несчастье, и оно не наступило – он не лжепророк, потому что «нет рока у евреев».  Если он предсказывал благо и оно не свершилось, он – лжепророк. 

И теперь, Витя, когда есть у тебя шкала, по которой отмериваются деяния человеческие, взгляни на меня: лжепророка, возвещавшего для себя и семьи своей благо.  Мир, как ты знаешь, двойственен: первый шаг уравновешивается  последующим.  Эта гармония раздирает не тело, а душу «железными гребнями».  Но я не могу воскликнуть : «Слушай, Израиль!»  Я слышу стенания эмигрантские, я тяну руки к алтарю истины, и они повисают в пустоте, в немоте.  Смотрят не в лицо мое, сведенное судорогами боли, смотрят в руки мое – что они могут?  А в них – немочь, бессилие, презрение и усталость. 

Нет блага, потому что это – не мой народ, слабый, но сосредоточенный.  Это – не мой народ.  На его лице глаза не в извечной печали, а жесткой пристальности.  

 

 

29 августа 1975

Иерусалим

 

Дорогой Витя! 

…вчера был в старом городе, побывал в православном и греко-католическом соборах.  Сразу кожей ощутил свою принадлежность к нации безродных христианских космополитов.   До сих пор не могу заставить себя зайти в синагогу,  как увижу через дверь нудно раскачивающихся в экстазе молящихся, словно упрямо лбом забивающих невидимые гвозди, то мигом отступаю, поскольку этот самоуверенный пафос исключительности уж как знаком мне по тому кадильному аромату, что не давал дышать в прежнем – социалистическом мире…

 

…У меня с музеем без ясности, когда позовут и что будет – работа ли, или хлопоты пустые, того не ведаю, но осуществить идею с художниками алии должен, поскольку она битком набита то ли английскими фунтами, то ли полновесными долларами, пока не могу учуять, но ясно – работа огромная, в полгода собрать материал будет очень непросто, ведь только на учете в национальном музее – 120 художников.  Если сделаю и несколько десятков цветных слайдов для репродуцирования, то можно считать монографию реальностью.

 

 

3 сентября 1975

Иерусалим

 

Дорогая Миля, более правдивых и точных ответов, чем мы тебе даем, ни от кого не получишь.  Не умоляй, прямо мы и пишем, более того, формулируя на бумаге впечатления и знания, здесь обретенные, с помощью этой обратной связи вместе с тобой основательнее начинаешь осознавать проблемы.  Осознать бывает и сложно, и противоречиво, здесь масса нюансов, все они, сама понимаешь, в самом процессе, в динамике , обретают новые черты, формулировки стареют на ходу, тем более, что мы – открытая (таков мой принцип, о нем писал) система.

 «Пиши прямо, что не ладится».   В том-то и дело, что все ладится.  Только задумались над тем, что все вокруг потихоньку начинают устраиваться, позавидовали маленько, как вчера Люсе выдают направление на двухгодичные курсы воспитателей детских садов, а сегодня с улыбками приветливости, даже без обычного экзамена по языку принимают, и завтра уже на занятия: иврит, история, детские песни.  Даже без обычного и привычного здесь бюрократизма, без документов, еще не подготовленных и т.д.  У меня того проще – говорят: жди, позовут, будешь, счастливчик, работать в Национальном музее – единственный из России, принимаемый столь высоким учреждением. 

А живем мы на Иудейских горах, да в особняке, и будем жить, пока не будет в Иерусалиме такой квартиры, которая нам по душе и карману.

Теперь о чуждом духе.  Нельзя сказать, что мы были настолько темными, что не знали о тутошней жизни.  Прицип был известен – национальный.  Дело не в стране, она – прекрасна, и, когда приезжает человек, как Юра Гуревич, осознающий себя по национальности евреем, – все в порядке.  Прежде я, безусловно, и для себя и для других был евреем, а Люся, особенно в последнее время – жидовкой.  Это было понятно, в значительной мере ситуативно, да и сама понимаешь, - дух, безусловно, чужд не только по самой сущности, но и по форме – отталкивающей.  Но это – не мой ответ, это только признание на твое требование не заговаривать зубы.  Но вся-то штука в том, что о духе народа и страны мы ведать не ведаем, не зная ни языка, ни культуры, ни одного стоящего интеллигентного человека.  Можно ли судить?  Наши впечатления в значительной степени опираются на чисто бытовые, внешние и обывательские факты.  В системе этих ощущений, недовольства, брюзжания живет алия – жадная, нетерпеливая, высокомерная и пресмыкающаяся.  Ей теперь все надо подать на знаменитой тарелочке.  А те, у кого должна быть эта тарелочка, своими руками из пепла и пустыни извлекли города и сады, они не боятся ни черта, ни бога, ни арабов, ни американцев, они не знают страха, а им внушают, что надо иметь алию, т.е. принять еще три миллиона евреев, тогда будет покой.  Но приехавший в последние 25 лет полтора миллиона, с одной стороны очень много сделали, с другой – развратились подачками. Во всяком случае, к тем, кто сейчас прибывает (алия почти кончилась), никто не бросается с объятиями. 

Наряду с этим – новейшим, есть головокружительная древность и мудрость.  Хоть сколько-нибудь соприкоснуться с ней, но как?  Это самая сегодня интересная и противоречивая страна, мы в ней, но почти ничего не знаем, сама понимаешь, мы не имеем права на решение. 

...Главное, мы стремимся иметь максимум информации, жить без предубеждения и предвзятости, с желанием понять и принять этот мир, мир действительно свободный, где можно стать католикам или православным, проводив жену в синагогу, отправиться в храм, записаться в коммунисты или организовать свою партию и т.д. 

Упоминание о Мюнхене.  Это и потому, что знакомые уехали и едут туда, и по той причине, что мы оставляем для себя вопрос не только открытым, но и практически возможным.  Нужно ли спешить?  Тут формальный срок: один год действует паспорт, а получить можно в первые полгода жизни, т.е. в ближайшее время. 

«Найдут ли дети родину где-то в другом месте?»  Понимаешь, Миленька, как трудно ответить, если не впадать в риторику.  Конечно, здесь много есть такое, что как ни в какой другой стране помогает воспитать человека с достоинством, независимо от родительских потугов. 

История, культура, сама жизнь среди опасности и войн формируют.  Моралистов общество третирует как болтунов, слово лень здесь неизвестно.  Наши дети неизбежно примут этот мир точно так же, как сейчас язык.  Может быть, это и есть благо, но мы ревниво оберегаем в них себя, боремся за русский язык, но иврит наступает.  Даже педантичный Юра сдает позиции, хотя в доме на иврит запрет, родной язык – русский, Юра пытается сохранить.  Быть может, в другом мире, англоязычном, скажем, мы не сопротивлялись бы так.  В европейских языках есть нечто старое, свое, хотя для нас иврит – язык самый доступный, многое понимаем, а может быть, только так кажется...

Ты права, есть срок адаптации, спешить нельзя, но и срок, как теперь тебе известно, означен конкретно, предусмотрен правилами и ограничениями.

Ты поняла все верно, но это не просто «что-то неладно», а просто куча проблем.  Вот сейчас, когда пишу, идет прямая трансляция из Кнессета.  Это, наверное, единственный парламент, в котором одновременно включены все микрофоны: и те, что на трибуне, и те, что перед каждым депутатом.  Часто наблюдаем такие перепалки, что веселится вся страна.  Но видела бы ты эти лица: пророков, природных ораторов, а сейчас говорит одноглазый Моше, это все оппозиция Временному соглашению, подписанному вчера Киссенджером и сторонами, сейчас идет обсуждение.  Молодежь, верующие и многие другие, в том числе ученые, бунтуют.  Сейчас не дают говорить Даяну, такой порядок, как у нас с тобой: задается с места вопрос – сразу прямо отвечай.

О смерти Шостаковича знаем, в русской прессе – местной и зарубежной, было много статей.  Воспоминаний здесь и без «Звезды» только читай, нет пока времени, чтобы познакомиться с самыми значительными вещами.  Согласен с тобой: «только истина помогает жить в этом мире».   Пишу тебе только правду.

...И главное, за всем тем, что здесь – Ерушалаим, Иерусалим.  Нет для него в природе красок и слов.  Был на неделе в храмах Старого города – православном и греко-католическам, да музее Христа (история, культура, памятники, сувениры, иконы и превосходные росписи).  Я так тихо, тихо наволновался и растрогался, что приехал домой, готовый немедленно ехать за билетами на самолет.  Но потом понял, что никто не мешает и здесь оставаться с этими чувствами, более того, все  здесь наполнено двадцативековым дыханием Христа, более того, теперь я знаю и веру свою и национальность: христианский космополит, так что можно лишать гражданства.  Главный закон страны гласит: только еврей, супруги и дети его могут быть гражданами.  И все же я – еврей, это факт. 

... Миля, дорогая, продолжаю утром 4-го, день без занятий.  Наша прелестная учительница отпустила нас до праздников, 6 и 7 – новый год, но нам, как говорят в Одессе, без разницы, да и не притворяемся.  И только так можно сохранить себя.  Однажды был тут разговор.  В кабинет представительницы Сохнута я зашел с детьми, там была хозяйка и несколько активистов.  Увидели сына, и сразу разговор – надо сделать «брит», чем раньше, тем лучше, будет праздник и т.д.  Я не очень вежливо ответил: занимайтесь своими делами и т.д., без мата, вежливо, - больше разговора не будет.  Самое главное – можно все посылать по матушке, здесь этот лексикон знают все, только смысла не понимают.  Правда, можно так увлечься, что ничего другого уже не станешь делать, тогда плохо.

Возвращаюсь к вчерашнему.  Главная еврейская особенность – та, что остаться евреем можно только будучи иудейского вероисповедания.  У евреев нет, как у других народов, христиан или мусульман, принял православие или католицизм , и сразу же автоматически перестал быть евреем.  Поэтому евреи сохранили себя.  Это исторически и нравственно так, даже нетерпимостью нельзя назвать, это что-то другое, большее, что хотелось бы понять.  Мой один старый знакомый москвич был здесь, в Иерусалиме, предал все анафеме, написал, говорят, и напечатал пасквиль, принял католицизм и сейчас в Германии.  Говорят, нашел себя в этом акте двойного отречения, должно быть в новом качестве пришло освобождение.  Я – не человек крайностей, со мной такой мало возможен вариант.  Впрочем, многие усматривают в таких случаях не проблему веры и национальной принадлежности, а способ выбраться, поскольку, говорят, что церковь новобранцам и заблудшим христианским душам помогает оплатить долги и выехать.  Так из нашего ульпана уже в наше время выехала большая минская семья в Германию, а сейчас совершенно открыто собирается другая, и будто таким же макаром.

Явная противоречивость жизни, амплитуда надежд и отчаяния, прах и вечность, попираемые здесь ногами в самом буквальном смысле, придают всему существованию необычайную остроту.  Только одно знаю: если судьба уведет из Иерусалима, быть может, я еще смогу быть счастлив – у меня прекрасная семья и работа, свобода, и все четыре стороны света.  Но Иерусалим останется в сердце навсегда.  Я очень любил Москву, думал, буду тосковать: ничуть не бывало.  Здесь жители со всех концов, из самых прекрасных городов мира, но, поселившись на этих горках, словно испивают любовного зелья – разом отбивает память, приковывает навсегда.

Господи, какой здесь климат!  Знаешь, в уютном доме всегда чуть-чуть есть небрежность, так и здесь.  Этот дом потрясает, он величественен, но он – уютен, в нем нет самодовольной аккуратности Европы и мобильности Америки.  Иерусалим – столица и провинция мира одновременно.  Какое наслаждение ходить по старым русским местам.  Позавчера были в Министерстве просвещения – это целый квартал за старой стеной, бывшее Елизаветинское подворье, приют русского православного Палестинского общества.  Старые здания, надписи и пр. тщательно сохраняются.  Рядом – Иерусалимское отделение московской епархии, вполне современная организация, духовные чины из Москвы, но там пусто – не доверяют православные людишки этому крапивному семени.  Сегодня, когда буду шомерить в центре города, вновь буду слышать колокольный звон, без всяких выкрутасов, в два-три голоса.

 

 

14 октября 1975

Иерусалим

 

Дорогая Миленька!

Пришло твое письмо от двадцать седьмого сентября.   Такая радость – твои письма!

Пришел на дежурство, благо, сегодня нет домашнего задания,  была экскурсия, сразу сел писать. 

... Жаль, что «Зеркало» поподробнее не описала. Кабы жили в Тель-Авиве - там регулярно идут новые советские фильмы, была бы надежда посмотреть.  Иерусалим – город менее всего русский в современном смысле.  Нет промышленности и всякой такой деятельности, в которой сильны советские спецы.  Даже те, кто в нашем ульпане, очаровавшись городом и климатом, несравнимым, отказываются от возможности получить постоянную квартиру и переезжают в другие города, так как там - работа.  Есть два очень мощных интеллектуальных центра – Университет и Национальный музей, но в них все забито самыми крупными национальными фигурами из Америки, Англии и прочих мест.  Словом, когда один, два человека из группы устраиваются и остаются в Ерушалаеме, то это исключение и предмет всеобщей зависти!

... Ты очень интересно написала о «Зеркале», насколько верно  - совсем меня не волнует, но если будут противоположные соображения – напиши.  Фильм, сейчас вспомнил, видела наша Света, надо будет ее  попросить,  она расскажет.  Несколько напугала меня категоричностью – «ублюдочное искусство 20-го века».  При всем том, мы - внутри времени, как судить?  Очень интересно продолжить этот разговор.  Я еще ни одного фильма в кинотеатре не видел.  Те, кто бывал (это обычно сексфильмы), или плюются, или иронизируют.  Как повидаю – напишу.  

... Я пытаюсь в чистоте вспомнить «Солярис».  Там, как помню, уплыла идея Бога (она время от времени возникала все в лучшем виде – всяких чудовищ, в основном с внешностью женщин), а некой ее, идеи, эквивалент, наверно, все же суррогат, - «блудный сын».  Сейчас я очень далек от этого, хотя именно сейчас следовало бы мне поразмышлять на эту весьма и весьма близкую тему.  Мой «Солярис» не менее чужд и не менее изобретателен, не говоря о его силе.  Я подумаю на эту тему и напишу отдельно,  но тогда помню отчетливо: кончился фильм, и я увидел иной мир людей и вещей.  Это было мало счастливое состояние, жесткий тогдашний  угол зрения был от Тарковского.

Знаешь ли ты, что я знавал Тарковского Арсения многие годы, в давние, безвестные, и в поздние.  Его сынок, не в папу, - красавца и мэтра, этакий живчик и псих, как сколок с отца,  и так приятно знать, что и в кино папа остался самим собой, даже в собственном сыне.  Это всегда была ясная черта Арсения Тарковского, быть может не совсем художественная, поэтически-традиционная, но очень уважаемая.

Но сейчас с каждым днем мы все более будем отдаляться – эти наши миры двух культур разбегаются куда более заметно, чем в космосе.  Здесь срок одной жизни приводит к тому, что уже не вернуться, - ни понять, ни принять.  Собственно, уже мы сейчас за порогом – нет сил, что смогли бы стянуть, состыковать там, где была по живому перерублена ткань; все вошло внутрь, замкнулось под новым небом с иными силами притяжения.  Только нутро еще то самое, что показывает время полугодовой давности – в нем время остановилось.

... Все раньше темнеет, да сразу до черноты.  Я время от времени прогуливаю себя по этой милой улочке, где прохожие говорят по-английски, точнее, по-американски, иногда идише, менее всего – иврите.  В этих богатых кварталах жители, сохранившие язык родины, в основном это Штаты.  Чаще всего это старики: опрятные, обходительные, почти торжественные.  Мужчины – в строгих черных костюмах и котелках, их дамы – в экзотично-клетчатых брюках в самых неожиданных комбинациях с экстравагантными другими частями туалетов.  В мусор выбрасывают такие туфли, что только можно мечтать встретить в Свердловской комиссионке.  Но более всего мое занятие на улице – чисто мужское, благо я еще не купил машину.  Великое их разнообразие специально для таких ротозеев, как я.  Я уже «психологически» пережил все основные модели, знаю их до тонкости, и только уже мое внимание гурмана может привлечь что-либо совершенно замечательное.  Я скажу прямо тебе – акт покупки автомобиля здесь не равнозначен покупке в Союзе.  Здесь он знаменует и начало, и конец человека.  Как начало – это физическая мобильность, связи, контакты, работа, престиж (если она дорога). И конец – это чудовищные расходы, лишние нервы, напряжение, суета ради удовольствия и т.д. 

 

 

12 ноября 1975

Иерусалим

 

Дорогие, вчера выслушал отчет министерства Абсорбции, полугодовой, по предмету моего трудоустройства.  Ссылки на тяжкое экономическое положение и т.д., музей не может, т.к. нет денег и т.д.,  пытались даже устроить по какой-то совместной американо-израильской программе.  Впрочем, еще в Москве все это было очевидно...  Да и я с самого начала, как вам известно, не строил иллюзий.  Кабы удалось жить, занимаясь искусством, счел бы чудом.  Но такого не бывает. 

У Люси со Светой на курсах – «беседер», порядок, читают Библию в подлиннике, вызывая у меня искреннюю зависть. У меня – плохо: не говорю, не читаю, хотя полгода хожу в класс и еще буду месяц, это группа дебилов.

Сейчас здесь все живут резолюцией ООН, хотя это может в большей степени волновать тех, кто за пределами.  Здесь эти обвинения воспринимаются как недоразумение, настолько характер, дух сути этих вещей далек от формулировки.  Если и есть за что ухватиться, так это попытки религиозной партии навязать обществу традиционное семейное право и некоторые другие вещи.  Временами это вызывает серьезные последствия, скажем, йордим (уезжающие), часто по этой причине (смешанные браки), да и нас не обошло своим вниманием министерство религий.  Но есть четкая позиция: общество, государство Израиль дают полную и свободную, ничем не стесненную возможность все эти вещи игнорировать и жить по собственному разумению. 

Здесь все осознают серьезность проблемы, скажем, Иерусалима, поскольку кругом особняки арабов, оставленные после объединения города.  Более того, доля арабского населения непрерывно растет: увеличивается количество отъезжающих, а из Союза приезжает от 7 до 20%, иногда весь самолет целиком уходит в Рим; а все больше арабов приезжает на работу из Иордании.  Словом, в обиде еврей, чай, не привыкать...  Мы все качаемся на эмигрантских качелях – от точки до точки, и так всяк живой человек, ежели он живой.  И радуюсь за вас – дома, и – с Богом!

 

 

19 января 1976

Иерусалим

 

Дорогой наш дедушка, спасибо за письмо и поздравления.

... Сейчас я работаю днем – обычный рабочий день в самой крупной частной галерее Иерусалима.  Вначале за 300 лир сделал экспозицию выставки скульптуры, теперь же работа чисто физическая – оформление живописи и графики.  Поскольку здесь материалы намного лучше, то и все операции надо делать более точно, многие из них освоил.  Мастер, у которого учусь – отличный малый, он – сабр (родился здесь), русского не знает, а потому у себя на верстаке я завел словарь, где записываю новые слова, названия инструментов и материалов, они выучиваются в самой работе.  Я доволен очень тем, что в результате экспозиции, которая всем понравилась, меня оставили в галерее.  Эта работа прекрасно оплачивается. 

Галерея – в центре Иерусалима, есть телефон, я начал встречаться с людьми, многие из них весьма влиятельны – это на будущее.  Прежняя моя служба (сторожевая) дала деньги, но отняла много времени, исключала необходимые контакты.  Все более приходится жалеть, что я сам отказался от работы в музее  Израиля, когда мне предложили оформляться на три месяца.  Оказывается, это – общее условие.   Сейчас делаются попытки вернуться к этой возможности, поскольку обо мне уже известно по работам. 

Главное – я каждый день в родных стенах, постепенно вхожу в новый порядок вещей, в памяти оседают новые слова, возникают новые знакомства, здесь же они определяют все.  Это очень маленькое государство насквозь проникнуто протекционизмом,, и многие считают это правильным.  Если ты дурак или лоботряс, то раньше или позже станет всем известно,  но это еще не значит, что если ты умница и трудяга, то пойдешь вверх при всех условиях.  Тут могут сработать или не сработать всякие случайности, но если есть влиятельные знакомства, то возникают некие гарантии успеха.  Здесь очень жесткая конкуренция, мои же все положительные стороны практически не существуют без языков.  Каждый израильтянин имеет три-четыре языка, и переходит с одного на другой без усилий.  Вот почему из разных возможностей я предпочел свою теперешнюю работу.  Чтобы ее получить, потребовались усилия весьма влиятельных людей.

 Я знаю, что теперь ты, папа, за нас можешь быть совсем спокоен, так как ничто так верно не обеспечивает кусок хлеба, как физическая работа.  Твои и Итика пожелания исполнились, пока и я удовлетворен.  Ведь, в сущности, мой язык – это язык глухонемого, нельзя же считать языком несколько стереотипных фраз, которые в ходу у эмигрантов.  Сам же язык требует много времени и усилий. 

Погода стоит прекрасная, как свердловский август, когда солнышко утром греет, а днем припекает.  На горках наших всегда ветерок, в городе тихо и тепло.

 Грибы почти прошли, более месяца ели сами и угощали гостей жарехой, несколько раз собирались с нашими москвичами и делали пельмени.  Еда так многообразна и доступна, что интерес пропадает и особенно начинает цениться утонченное  приготовление.  У нас, сам понимаешь, в этом смысле кухня не из лучших. 

Как я не тянул с покупкой бытовых приборов, может статься, что надо еще подождать, так как при выезде из страны их продают за бесценок и возникает большой долг, который надо вернуть.  Я не хочу сказать, что мы собираемся последовать за большинством эмигрантов, но это теоретически не исключено, а потому в первый год можно было и не покупать. 

Основная тема – это взвешивание всех за и против, ехать или оставаться.  Срок с двух лет сокращен теперь вдвое, позднее считаться будем гражданами, точнее, за границей не будем считаться беженцами.  Это заставляет размышлять, во всяком случае, уже очевидно, что если бы мы прямо отправились через Рим в Штаты, то поступили бы правильно. 

Наше упрямство, правда, вознаградилось счастьем жить в Иерусалиме и прекрасными людьми, здесь встреченными, с которыми мы в дружбе.  Главное здесь – не принимать поспешных решений, но и ждать войну, которую здешний оракул назначил на август, не всем позволяют нервы.  Мы войну, да и постоянные взрывы, не воспринимаем как реальность, в этом все дело.

 

 

22 января 1976

Иерусалим

 

Сегодня ровно девять месяцев, родить же могу письмо это, - не более.  А в нем очевидного еще менее, чем прежде.

Впрочем, есть нечто безусловное: Иерусалим, как единственная точка схождения Земли с Небом, ось Мира, к которой со все более увеличивающейся центростремительной силой, как и в прежние тысячелетия, будет прибивать все ищущее и живущее духом.  В этой единственной точке мироздания – чистое голубое небо вечности и Иудейские горы из иерусалимского камня, принявшие Гроб Господень.  Если уж не жизнь, то смерть была и осталась актом мистической сопричастности к Вечному.  В этой точке слияния, единства, все иное: время и пространство, уплотнившиеся в неразрывности в оптическом фокусе Иерусалима, вобрали в себя святыни и тайны человечества настолько, что человеку и в незначительной степени одухотворенному уже не будет надобности видеть частности мира.  Временем здесь повелевает свет, точнее, он и есть – время.  Чем выше солнце, тем полнее минуты, наполненные силой; оно к закату – все немощней и быстротечнее утекают часы; нет солнца – только краткий миг небытия до восхода.  Нет вечера, тем более вечеров и их русском, скажем, московском или свердловском смысле.  Приедет сегодня Юра, не успеем обмолвиться двумя словами – спать, только выйдешь  завтра на работу, да, вернувшись, урок просмотришь, обложась книгами да бумагами, да газетку пробежишь, перекусишь, - и спать до рассвета.  В этой точке земли все возвращается в природу, здесь момент Истины не предмет схоластики, он – в сердце, он – состояние и переживание, он – вода и воздух, чтения домашние урока из Библии, когда в промежутке меж ужином и сном, как вчера, читали Света с Люсей: «И пал он на лицо свое...»  И нет случайности, есть смысл во всем здесь происходящем, тысячелетние сбываются пророчества – только здесь истина.  Истина – сам Иерусалим, город Мира, знавший только войну.  Только вчера раздался в нем взрыв, разворотивший в центре улицу – 15 кг взрывчатки, вновь пролилась кровь, вернувшая к истокам мира и вражды меж сыновьями Авраама законными и Исмаила.  Вот так и пересекается вечное и бренное, на каждом шагу, как перекресток улиц Яффо (от Яффских ворот старого города) и короля Джорджа (от колониальных палестинских времен). 

Здесь моими собеседниками уже были люди со всех континентов и почти всех стран: христиане, мусульмане, иудеи и все они, коснувшись Земной оси, возвращаясь в свои парижи (как мой недавний гость отец Кирилл), начинают томиться провинциальной скукой, необязательной жизнью.  Эта земля, теперь уже и моя навсегда, в клочья рвет сердце и разум и тешит покоем и теплом, как руки матери. 

 

 

7 февраля 1976

 

Дорогие родные!

Такое уж время довелось прожить после получения телеграммы о кончине дедушки, почти все прошедшее время провел в доме, но последние дни заставили шевелиться.  Пятого, в один день, оформил квартиру и получил ключи, в тот же день внес половину денег за автомобиль – «Фольксваген-вагон», это микроавтобус типа «Рафика», на десять мест, только еще удобнее.  Также решился вопрос с постоянной работой – из четырех вариантов выбрал оптимальный, в художественно-дизайнерскую фирму по прикладному искусству.  Она частная, хозяин – художник из Ленинграда, обстановка такая, словно в какой-либо мастерской своих друзей в Москве.  Зарплату с самого начала гарантируют 2000 лир, затем будет больше. 

Вот как сразу же после черных дней нашего траура все решилось.  Квартира – прекрасная, четырехкомнатная, но так как кухня 13 квадратов, то практически это столовая; получается – пятикомнатная.  Великолепный вид на Иудейские холмы, там они совсем иные, чем здесь – голубые. 

Зима удалась очень теплая и сухая, вот и сегодня, в субботу, с утра голубое небо. 

 

 

9 мая 1976

Иерусалим

 

Любимая наша Милена! 

Сегодня, 9 мая, с утренней почтой получил  твое письмо из Москвы, а вместе с ним – заграничный паспорт Люси (по почте), и сел сразу писать тебе. 

Гости, Розаны, пробывшие три дня, смылись поутру рано, не простившись, чему даже дети крайне удивились.  А дело было так: вначале пришло письмецо из Вены, я понял, что неслух на пути сюда.  Затем было извещение о самолете, опечалились мы, взвыл я от досады и бессилия, встречать не поехал, да и не мог – болел.  Позвонил в Назарет, где Сашка с 27-го, пригласил, - не приехали.

5-го, в день Независимости, отправился я на перекладных, в ульпане не застал, уехали они на пикник.  Тогда я поехал в старый Назарет – арабский, Нижний.  Впрочем, название неточное.  Город не внизу, - это огромная, словно кратер вулкана, воронка, как жерло гигантской пушки со спиралями нарезки, сплошными улочками, ступенями друг над другом.  А на выщербленных краях этой пушки – глазницы храмов.  Не очень ясно, отчего же именно здесь произошел выстрел в вечность, но верится безотчетно.  Приветливые, улыбающиеся арабчата, вежливо переходящие с языка на язык, играющие на сверкающих камнях ступенек-улиц, точнее, переулочков, - открытые, обращенные в христианство и счастливые.  Они,  эти дети, заставляли смотреть в глаза им, всевидящие глаза мальчонки, назначенного от рождения.  Этот знак – Назначения, на всем здесь, величавом и убогом, прежде всего на лицах, в этих темных, веселых глазах.  И есть чувство: здесь я защищен, защищен рукой, надо мной простертой.  Я ходил вверх и вниз по спиралям кратера, благодарный и счастливый.  Так промелькнули часы почти молитвенного удивления: надо было возвращаться. 

И вот передо мной эта парочка.  Я смущен, во спасение вытаскивается водка: две бутылки «целевого», как мне сказали, назначения.  Выпили, закусили тем, что Люся собрала в дорогу.  У них ни копья, за неделю все наличность перегнали в дым, а денег в том ульпане нет.  В апофеозе опьянения дружно двинулись в дорогу, и опять перекладные: Хайфа, Тель-Авив, в полночь – уже у нас и разговор до утра.  И сразу оправдания, сразу обстоятельства: вот не хотел, да не оказалось фотографий на корешках виз и потому не рискнул и т.д.  И тут же: ни одного лишнего дня не останусь: жиды, жиды, одни жиды...  И тут же: уже подал документы на получение сохнутовской ссуды на покупку бытовых приборов, т.е. четырех с половиной тысяч.  Поскольку на курево нет денег, решено прокурить оные, хватит на год.  Но ведь тогда – ни Запада, ни вещей, без которых не прожить здесь.  Уж если только – «дым отечества...»  И так во всем: все уже ясно, все оценивается резонерским пальчикам.  Запад и Израиль, что следует и следовало делать мне лично, алие целиком, Израилю и Америке, внушается.  Что такое есть арабы и евреи и что такое справедливость, о которой он и явился напомнить.  Идут цитаты.  И опять: указующая, благородно-наставительная дидактика.

Мои постоянные гости и собеседники, получив разовую дозу, более не рисковали заходить.  На третий день я захлебнулся и взвыл, когда мой гость, в связи с потасовкой на футбольном поле (смотрели вчера вечером телевизор), узнав от меня, что полгода назад был на поле убит ножом футболист, залился счастливым смехом: «Евреи убили еврея!»  Я, взорвавшись до нелюбезности очевидной, пояснил, что здесь не навязывают ни себя, ни оценки.

Я представил информацию, накопленную за год, представил с возможной полнотой вариант и для Израиля, и для Америки: на их выбор.  Однако же и этим возмутил. 

Разумность решения, что поскольку Сашка не внял, мое дело – сторона, очевидна.  Погубила импульсивность моя, сердечность.  Мучался, как за себя.  Он же – другой.  Не было такого прежде. 

И все говорит, говорит, заклинает: только пять месяцев, и вещь предстанет пред всем миром!  Но ведь опять не повезло, надо посещать ульпан.  И т.д.  Только пять месяцев!  К черту мысли о языке, работе.  Нужны только сигареты, деньги на которые скоро будут.  А через пять месяцев мир будет лежать у его ног.  Увы!  Не будет ни сигарет (и ссуды), не будет и вещи.  И все они – жиды, выдумавшие иврит (негодяи), ульпаны (бюрократы), не дававшие деньги на курево (еще раз –жиды), загубившие надежды. 

 

 

 10 мая 1976

Иерусалим

 

Дорогой брат, сердечное спасибо за письмо, сразу потеплело на душе.  Я очень, очень благодарен тебе.  Отвечаю на вопросы. 

Последнее письмо папы получил, в сущности, оно было прощальным и уже с того времени начала образовываться пробоина во мне, а когда пришла телеграмма, я уже был подготовлен к тому, чтобы на несколько недель наглухо задраить жалюзи на окнах и в темноте пытался зарубцевать рану.  Я всегда вижу и слышу его совершенно отчетливо, хотя памяти здесь уже нет на что опереться, кроме самого себя.  Часто замечаешь (с возрастом это заметнее), что в интонациях, движениях рук, в поведении живут и мама, и папа. 

 ... Ты напрасно думаешь, что иврит не нужен, что он не может сравниться с русским или английским.  Это не совсем так.  Во множестве стран есть свой, весьма локально существующий язык, таким, скажем, стал сейчас прежде почти универсальный французский.  Нет проблем, во всяком государстве жизнь идет на родном, а для внешней жизни почти все знают англит.  Так и здесь, как бы ни владел английским, войти в жизнь глубоко невозможно.  Конкретность моего мышления и полное отсутствие механической памяти очень мешают, но есть продвижение: медленную бытовую речь понимаю, но говорить стесняюсь. 

Дело в том, что в иврите создалось положение, когда есть практически два языка: общения и культуры.  Первый - примитивен, второй - сложен, почти как китайский, только ему и уступая, чрезвычайно метафоричный язык Библии, современной литературы и искусства.  И каждое слово в нем надо знать «в лицо», иначе не прочитаешь и не поймешь.  Он требует огромный объем памяти и чудовищной работы, таким языком овладевают единицы. 

Новая квартира находится на востоке Иерусалима, в пяти км от центра, это новый район, Нэви-Яаков, население разноязычное.  Перед нашими окнами – Иудейские холмы, переходящие в пустыню, Мертвое море, видимое в ясную погоду и далее – Иордания.  Ландшафт – сине-голубой, безлюдный; деревеньки арабские с минаретами.  Дорога в город идет через богатую арабскую деревню (городской район) двухэтажных особняков с роскошными машинами, масса магазинов и заправок, а поскольку они работают в пятницу и субботу, то очень удобно.

Волнений в городе не было, хулиганили мальчишки и подростки в Старом городе, избивая камнями полицию и солдат, у которых было единственное оружие – пластмассовые щиты.  Все эти забавы мы наблюдали по телевизору, да и знакомые, живущие в Старом городе, видели эти побоища.  Хуже было в Хевроне, где пролилась кровь с обеих сторон.  Каждый вечер журналисты публично избивали перед телекамерой беспомощного министра полиции.  Жаль, что наша поездка в Хеврон сорвалась в те дни, куда были приглашены к одному крупному ученому, демонстративно работающему шомером на кладбище, попросту говоря, кладбищенским сторожем.  Зарабатывает очень прилично, не меньше, чем наукой и принимает гостей со всего света, широко используя свое положение для привлечения к тем проблемам общества, которые, по его мнению, не решаются или неправильно решаются. 

Действительно, судя по всему, недовольство правительством, более чем ироническое отношение к нему все возрастает.  Но, как я понимаю, мир весь настолько остро находится в состоянии неустойчивого равновесия, что любое правительство, опасаясь лавины неуправляемых реакций, будет стремиться сохранить прежнее положение.  Вероятно, мы живем в эпоху не радикализма, а консерватизма. 

Вот вчера я видел, как в центре Иерусалима смывали несмываемую краску, которой не мраморном фасаде Национального банка был написан лозунг в защиту краних левых, которых судят в Германии.  Общество в целом против эксцессов, но среди молодежи, особенно в Израиле, много крайне левых, есть целые кибуцы, настроенные пропекински, изучающие и пропагандирующие Мао.  Впрочем, здесь «всякой твари по паре», рядом с нашим ульпаном – кибуц молодых финнов-христиан, и трудно найти народ, не представленный на Святой земле своим землячеством.  Все это создает особый колорит общественной жизни, необыкновенно терпимой, говорят, даже слишком.  Евреи, как оказалось, народ не только по-детски наивный и доверчивый, но и беззаботный, часто эти свойства оборачиваются бедой.  Есть народ – израильтяне, понять, что он из себя представляет, увидеть его лицо без предвзятости, не так-то просто.

 К сожалению, Саша Розан, гостивший с женой у меня с 5 по 9 мая со своими жестко определившимися взглядами оказался настолько чужим и мне, и всем окружающим меня, что пребывание привело практически к разрыву.  Право, очень жаль, что приехал сюда, еще более – жену, хотя у нее и есть полная возможность на самых льготных условиях продолжить занятия на отделении русской филологии в университете.  Сейчас они в Назарете, на всем готовом, но без стипендии. 

...Как будешь в Краснодаре, всем сердечный привет и наилучшие пожелания, а тебе – основательно поджариться, с возрастом солнышко все более необходимо.  Я так и не прогрелся за год основательно, но уже лето, хотя небо не в пример прошлогоднему, часто хмурится, а в субботу был дождь, что в полном противоречии с Библией, где после Пасхи рекомендуется молить у Бога утреннюю росу, поскольку на дождь надежд нет.

 Мне юг действительно пошел на пользу, о суставах уже забыл, да и пищеварение перестал замечать, не говоря о настроении и полном душевном покое.  Уже упрекают, что слишком успокоился. 

В Европе надеюсь быть в ближайшие два года.  Разумеется, ты прав – ничто и никто не забыт, но тоски нет, просто иная жизнь, и, постоянно думая и вспоминая всех, только и приходится вздыхать, что мир так поделен и всех вас нет с нами, иного направления не бывает. 

Я надеюсь, что понять несложно: можно иметь настоящее и будущее без отречения от прошлого, да и не требуется это, поскольку дело сугубо интимное.  Все письма мне и мои вам – это сама жизнь в ее непрерывности.  Не будь их, она бы порвалась, образовав рану, вот тем и возможна наша жизнь, что в человеческом смысле она продолжается без травм.

...Вновь пошел дождь на удивление всем, значит весна еще.  Собственно, времена года здесь имеют классическое деление, только контрасты сглажены и переходят без привычной ощутимости, хотя на наших горках суточные перепады компенсируют сезонные.

Израильское телевидение очень похоже на советское, только еще больше, без всякого регламента, разговаривают, иногда по три-четыре часа, как недавно на темы проституции и гомосекса, когда были представлены обе стороны и всякие специалисты, да члены парламента.  Перепалки бывают очень острыми, нарушается программа, но это не смущает.  Юра Гуревич, регулярно появляющийся (сегодня должен приехать), уже подробно нам разъясняет.  Сейчас он готовится к поездке в Кембридж, где будет читать лекции на английском.

...Кстати, на Пасху ездили на нашем минибусе впервые далеко, были в гостях в Тель-Авиве, ночевали в машине.  Ширина минибуса 180 см вполне делает машину домом на колесах.  Затем отправились в Хайфу, проплутав в Тель-Авиве 50 км, невероятно сложный для автомобиля город.  Потом 100 км ехали вдоль моря, а справа с пустыни дул хамсин с такой силой, что мне при огромной парусности было довольно сложно держать машину на дороге.  Многие стояли на дороге с забитыми воздухоочистителями, но у меня двигатель в заднем герметическом отсеке, и забор воздуха с обеих сторон, а не спереди, что очень важно.  Спокойно доехали, однажды отдохнув в придорожном апельсиновом саду.  Провели два дня у наших в Хайфе, у них все хорошо.  Домой возвращались с большим удовольствием, даже взволновались при въезде в родные Иудейские горы, а войдя в дом, обрели покой и счастье.  Это самое главное: мы уже внутри страны.  Месяца полтора только как я перестал все воспринимать со стороны.  В этом самочувствии – начало душевной стабильности, без которой нет здоровой жизни. 

...Следующая наша поездка будет в Ашкелон или в Беэр-Шеву.  В Ашкелоне море, греческие и Римские развалины, да знакомый славист, владеющий ивритом в такой совершенной форме, что может переводить с русского для ивритской печати и предложивший переводить мои статьи.  В Беэр-Шеве – Юра, есть еще знакомые.  С минибусом есть возможность планировать в отпуск выезды в интереснейшие места. 

Думаю, тебе на юге станет понятно, как трудно из года в год жить под скудным солнцем....

 

 

июнь 1976

Иерусалим

 

10 июня мне пятьдесят, это самая крупная моя мистификация, жаль, что верят ей, поскольку я сам – нисколько. 

...Любопытно, что этот мир все более ощущается изнутри и начинает выстраиваться в систему все менее враждебную, в которой, разумеется, нет еще места, и, возможно, и не будет.  Страха же нет совсем, весь расходован в прежней жизни.  Мы, пребывая в законе, гражданами себя не чувствуем, как и прежде: они и мы, я и мой народ – кто он? 

 

 

1 сентября 1976

Иерусалим

 

Дорогой брат, довольно сложной  оказалась ситуация вхождения в то дело, в котором я участвую уже более месяца и до сих пор она так и не разрешилась.  Все идет к тому, что надо основывать собственное, начав с оформления графических и живописных работ, с тем, чтобы выйти на собственную галерею.  Это самое верное, хотя и трудное направление, но обеспечивающее полную ясность.  У меня еще полтора года на разбег, когда я могу взять под собственное дело кредит до трехсот тысяч лир, пока же я все более пытаюсь разобраться, изучить и само дело, и различные аспекты его, начиная с клиентуры и кончая финансами. 

Юридически я продолжаю получать стипендию под работу в издательстве, где сейчас пишу это письмо.  Подрабатываю в рамочно-оформительской мастерской, да минибус в прошедший месяц принес более пятисот лир, на которые, собственно, мы и жили. 

В новый дом купили кухонную машину и японский кассетный магнитофон «Сони». Переписав у знакомых музыку, будем услаждать себя звуками давно минувших времен, не знавших суетности нашей мелочной жизни.  Кстати, именно такую музыку весь день крутит вторая программа радио, и более всего – русскую классику.  Впрочем, и современная советская песня сопровождает постоянно – это большая часть израильских песен.  Недавно по телевизору весь вечер пел их один кибуц у костра, с особым удовольствием распевались старые русские романсы и ямщицкие песни, странно преображенные, обретшие мажорное звучание.  Когда же дружно запевались комсомольские мелодии, то все возвращалось к полной точности. 

В последнее время мы стали часто ездить в Нэве-Яаков, в нашу квартиру, вчера получили направление в садик для детей в старшую группу, обязательную, с программой подготовки в школу.  Переезжаем в воскресение – это ем ришон, первый день недели.  Лучше было бы в эту пятницу, но я уже зарезервирован моим новым другом профессором Овсеем Гельманом, который улетает в Мехико-сити жить и работать в Мексиканском университете.  Мы здесь очень сошлись и отъезд нас обоих заставляет глубоко пережить чувство расставания, которое, казалось бы, должно было несколько притупиться, нет же! – еще более дорожишь здесь обретенными отношениями.

...Нас же уже меньше манит заокенская голубая даль, все привычнее эта жизнь, более всего схожая со старой – русской, во всяком случае, куда более, чем в любой другой точке этого мира, и это все более ясно и ощутимо.  Ностальгические мотивы у жены прорываются все с меньшей силой, а если регулярно приходят письма, то земля под ногами лежит спокойно и ясно, а такие естественные вещи, как девальвация, инфляция и прочее принимаются как смена дня и ночи. 

 

 

 

 

 

 

 

23 октября 1976

Иерусалим

 

Добрый день!  Это - первое безличное письмо, почти два месяца не отвечал на письма, я не оправдываюсь  - не было такой возможности.

Новая квартира, новый детсад, еще одна, уже своя работа (фирма), подрабатывание на минибусе (на перевозке вещей знакомых), за это время получил около двух тысяч, что практически и прокормило семью, т.к. мое «дело» потребовало взнос в десять тысяч, шесть уже выплатил.  Словом, вечерняя усталость оставляет силы только для телевизора, да и то чисто развлекательного.  Забыл упомянуть одну из самых расточительных статей – поездки на минибусе с семьей и друзьями.  После них – только купание и постель.  Несколько раз были на Мертвом море, на каникулах – праздник Суккот, были в Хайфе и Назарете.  Ехали проселками вдоль арабских деревень по фантастически-марсианским фиолетовым и сиреневым горкам, когда впереди не более десятка метров видимой дороги.  Отдыхали в тени монастырских стен и садов.  С минибусом мы уже сроднились более, чем с домом. 

Сегодня – шабат, мы приглашены в Мевассерет, там праздник, наши друзья Ш. отмечают первый год Израиля (годовщина), и день рождения младшей из двух дочерей красавиц - Татьяны.  Мы были там вечером в четверг после Хадассы: это огромный ультра-современный медицинский лечебный и исследовательский центр, расположенный на противоположном от Мевассерета гребне гор. 

Это комплекс зданий среди зеленых полей, фонтанов и скульптуры в бронзе.  По зданиям и дорожкам бродят толпы американских туристов, в основном пожилые дамы с вежливыми лицами и фотоаппаратами.  Вестибюль каждого здания – словно мемориал: мрамор стен испещрен сотнями фамилий пожертвователей, на деньги которых построен, строится, и функционирует Хадасса, самый мощный центр на всем Востоке.

... Уже полдень, скоро приедет за нами мой друг Руди, который отвезет нас сегодня в Мевассерет, а в письмо не лезут, не вмещаются всякие слова, которые запаслись за два месяца молчания.  В среду можно было слышать про меня на радио, обо мне рассказывал Руди Портной.  Сам я не слышал, но говорят, что очень солидно, впрочем, кто-то из вас мог случайно услышать.

В прошлую субботу были в Назарете, в нем достопримечательности: храмы, арабский рынок и Алесандр Розан.  В шортах я не был допущен в Храм, пас детей на паперти.  На рынке купили детям три пары феноменально красивых ботинок на натуральном каучуке за двести лир, что более чем вдвое ниже цен иерусалимских – впереди зима с дождями.

Александр Розан еще более сосредоточенно-черен, хотя и глаже стал на дармовых хлебах.  В ульпан почти не ходил, прокурил и проездил около шести тысяч (кредит на вещи), страху более прежнего, еще более нелюбви к евреям и стране.  Я не укорял, обещал взять долги на себя – пусть едет.  Жена его – молодец, освоила иврит, сдала экзамен, сейчас будет поступать на русское отделение Иерусалимского университета, хочет иметь диплом, работать.  Должны скоро быть у нас с делами устройств.  Про размолвку нашу забыли, только смущение во взоре. 

 

 

 

21 ноября 1976

Иерусалим

 

Дорогой брат, очень виноват перед тобой – не ответил, заставил волноваться, об этом написал Фридрих.  Очень трудное, плотное было время, но сейчас дела моей фирмы налаживаются, сейчас идет стадия расширения.  Хлопот очень много, тем более, что на мне еще дети, да два рабочих дня с утра до глубокого вечера. 

Но уже начинаем входить в норму: свыклись с новым домом, огромным простором вокруг Нэве Яакова, все более нравится эта редкая красота.  Уже оценили тишину субботы и полностью отдаемся отдыху, стоит в этот день минибус, а после обеда и сна гуляем с детьми, посещаем наших добрых знакомых – соседей. 

Душевная сторона стабилизировалась, полная ясность и покой царят в нашем доме. Погода отличная: сухой, прозрачный воздух и ночная прохлада, спим же с открытым окном.  Холодильник забит жратвой, так как покупаю на оптовых базах – машина и огромный холодильник обязывают.  В морозилке десяток кур, всегда фрукты, овощи, сейчас вновь пошли апельсины и мандарины.  Но мы балуемся и такими вещами, как пельмени.  Фарш делаем куриный или индюшачий, пробовали с говядиной – уже не идет – грубо.  Да, здешняя жратва избаловывает и уже не представляешь себе, как можно было жить прежним рационом.

За это время очень много пережито и воспринято: не так-то просто было таким шалопаям и крупным финансистам, как мы с женой, освоить ведение банковских счетов.  Мы теперь почти не пользуемся наличными, а теперь я должен еще разбираться в финансах фирмы, хотя этим в основном ведает один из моих компаньонов – израильтянин и превосходный порядочный человек по имени Коби, он же учит меня ивриту. 

По-прежнему бывает Юра Гуревич, он у нас как член семьи.  Сейчас он очень значительная фигура не только в математике (говорят, он в первой десятке ученых мира), но и в общественной жизни: он поддерживает оппозиционно-либеральную партию, которая хочет сделать страну не только демократической (какой она является), но и страной закона.

 

 

11 декабря 1976

Иерусалим

 

Дорогие мои, это – второе письмо через копирку, мое отчаяние и надежда, вдруг удастся закончить и отправить,  не так было с первым, писал несколько суббот, а отправил, кажется, единственный зкземпляр.  Ведь только один день дома, и тот в любую минуту может быть отнят гостями.

Сейчас все сияет: солнце, небо, горы, наш Нэве Яаков, арабская деревня на противоположной горе, только Мертвое море и Иорданские горы, что за морем, под голубой дымкой.  В открытое окно моей комнаты проникает свежесть и тишина, святая земля лежит в субботней дремоте, но скоро начнется выгуливание детей – почтенное, неторопливое, а к обеду все вновь замрет: сегодня, как неделю назад, сто лет, тысячу, две тысячи...

... Я все более нахожу вкус в субботней традиции: от усталости недельной, от дорог и машины; только одна прогулка детская, часто в обществе очень милых их приятелей, детишек. 

И в этом смысле суббота – идеальный день для писем, сидения за машинкой – в раздумье, в сосредоточенности над главным: что было, что будет.  Так что же было?  В сущности, событий не было, начиная с переезда 3 сентября в этот дом.  Шла притирка к новому месту, без особых бед, кругом добрые и внимательные люди, все менее страшными начинают казаться платы за квартиру и бытовые услуги.  Наших двух стипендий на 2400 лир вполне хватает на все расходы, даже не выплату тех долгов, что образовались при переезде.  Впрочем, эта сумма считается нижним пределом одного мужского заработка.  Я же, став предпринимателем, домой с фирмы и копейки не принес. Хотя заработал довольно много.  Дело оказалось и не убыточным, и не прибыльным.  Весь доход за три месяца ушел на оплату помещения, телефона, света, материалов, на сорок процентов компаньонам, оборудование и т.д.  Создалась ситуация, продолжение которой могло обернуться существенными потерями, прежде всего по причине для меня весьма неожиданной.  Клиентура, о которой твердили мои компаньоны, твердая, устойчивая клиентура, оказалась мифом.  Более того, сами компаньоны, оставившие себе по пятой части с чистого дохода, сами лишили себя заинтересованности в деле.  Если один из них – Коби, израильтянин, коренной иерусалимец, почти двухметровый тридцатипятилетний инженер и отец двоих детей, уже по принципу долга и внутренней обязательности отрабатывал свою долю, одновременно с редчайшим тактом вводя меня во всякие дела и обучая языку; то другой – Паулъ, черновицкий краснобай с глазами и манерами гаремной красавицы, появлялся только для того, чтобы принять очередную позу и с удовольствием отдаться своей любимой грезе – богатству.  Что ни день, - новый проект, самым убедительным образом он начинал заниматься цифрами на бумажке, наконец-то, как только появлялась сумма, удоветворяющая, прожект забывался.  Но однажды что-то сработало и один проект начал было двигаться.  Я инстинктивно вздрогнул, насторожился, но, все еще находясь в полном согласии с компаньонами, остался пассивным. 

Тем временем события развивались: в одном из районов, Немецкой деревне, освободилось помещение – зал под живопись и графику, и антресоли под мастерскую.  Поначалу я отказался переменить место, но компаньоны предложили условия более выгодные, а главное, - материальные гарантии.  Словом, в пятницу переезжаем, там есть телефон.  Кроме различных оформительских работ намечается выставочная работа.  Хочу собрать возможно большее число художников из Союза, делать рекламу для привлечения публики и т.д.  Работать буду только с 8 до 13.  Компаньоны будут работать после обеда, с 4 до 9, таков режим работы здесь везде.

 

 

 

 

 

 

 

 

19 декабря 1976

Иерусалим

 

Дорогие, дорогой Фридрих, сейчас каникулярное время у детей – Ханука, все еще голубое небо, свежесть и ясность с ночной прохладой, и уже вечерами топят (у нас - центральное отопление). 

На этой неделе получили очень теплое письмо от Итика.  От Рины же из Челябы  пришло письмо с упреками, что оставили на произвол судьбы Розанов, якобы голодающих в Назарете.  Трудно, если вообще возможно, отвечать на подобные вещи.  Ведь это не частный случай – Розан, это, прежде всего, принцип, принцип неприятия; это - негативизм.  Многие не понимают главного: наших старых проблем, не решенных прежде, в новой жизни решить нельзя.  К старым еще плюсуются новые и жизнь начинает казаться такой, что все начинает выглядеть ошибкой. 

Судьба Розана очевидна была с первой минуты.  Когда стало известно, что он все же напросился сюда, хотя не убежден, что в Мюнхене или другом Риме было бы лучше, ведь везде надо вкалывать.  Но здесь все осложнилось его антиеврейством, антиизраилизмом.  Мне трудно судить, насколько действительно они голодают: ведь в ульпанах, пока живешь, - кормят.  Это только здесь, хотя и в других странах не оставляют без куска хлеба ни одного эмигранта, если он, разумеется, не становится во враждебную позицию.  Впрочем, даже в этом случае есть всякие каналы, фонды и т.д.  но главное – надо уметь вкалывать, желать любой работы, что дает деньги: пижонству нет места, и это обнаруживается часто с жестокостью.  Как я понимаю, здесь, в Израиле, еще детский сад, все довольно теплично.  Запад же преподносит людям уроки куда более серьезные. 

Рина пишет: «я  понимаю, что у вас царят волчьи законы капитализма, но вы же друзья», и т.д.  Что тут сказать?  Законы, действительно, есть, с оценкой их можно не соглашаться, важно, что они есть.  Меня это устраивает.  На друзей же рассчитывать здесь можно так же, как и во всех других местах, дело это сугубо индивидуальное.  Это бред собачий, когда начинаются претензии. 

 

 

декабрь 1976

Люся -  в Россию

 

Дорогие родные, мы очень счастливы возможности с вами увидеться, счастливы, что вы приняли такое важное (и правильное) решение.

Сейчас у вас началась уже, вероятно, самая трудная полоса, связанная с родными: как преодолеть их сопротивление и расстаться с наименьшими моральными потерями с обеих сторон.  Это, действительно, самое трудное, самое тяжкое, но ничего не остается, как пойти на это, если уж решение принято.

На вопрос, стоит ли игра свеч, ответить чрезвычайно трудно (хотя знаю, что Лева уже ответил в категорически положительном смысле), но я убеждена, что для каждого отдельного человека ответ может быть сугубо индивидуальным, и категорически заявлять «да» или «нет» я просто не вправе.

Делать какие-либо обобщения о русской алие в Израиле и в Америке (последних называют «прямиками», если они едут в Америку из Израиля), тоже еще рановато.  Просто я могу лишь поделиться с вами кое-какими личными впечатлениями.  Точно известно одно: отъезд из Израиля в Америку неизмеримо труднее, и отношение к «йордимам» в Америке уже приципиаольно другое, чем к прямикам.

Я потому обращаю внимание на это обстоятельство, что очень велика «ерида» из Израиля в Америку (отъезд «йордимов»).

Из тех, кто остается, устраиваются по-разному.  Один с большими, другой – с меньшими трудностями; один лучше, другой хуже.  Это зависит от многих обстоятельств, прежде всего - профессия, далее – возраст, знание языков, и, наконец (а может быть, об этом стоило упомянуть вначале), личные качества человека.  И еще важно, может быть, важнее всего, - протекция.  Израиль – страна протекционизма.  Одни быстро приспосабливаются, другие – медленнее.  Есть и такие, что живут тут по 5-6 лет и никак не могут приспособиться, поливают Израиль и мечтают о возвращении в Россию любой ценой.  Много тут бродит таких «несчастненьких» по Израильской земле, неприкаянных (бывших, кстати, больших сионистов).  Многие другие чувствуют себя прекрасно. 

Что касается нас с Левой, то мы не раскаиваемся, хотя у нас было одно время сильное желание сбежать в ту же Америку.  Но потом успокоились.  Импульсом к этому был нездоровый интерес к моему происхождению, пока мы жили в ульпане, проявляемый, кстати, со стороны олимов, а не местных.  Со стороны местных, нужно сказать, пока ничего такого я не почувствовала, разве что два-три любопытных вопроса своих учительниц, но это выглядело совсем не общо. 

Кстати, сабры (так называют местных), любопытны необычайно.  Другое дело – дати (верующие).  Это принципиальные, последовательные враги всех гоев (чужих).  К  счастью, в стране их не так уж много.  Это все же продолжает все время волновать меня – как будут чувствовать себя дети.  Пока им очень хорошо, а дальше...

Мы знаем нескольких адвокатов из России, прекрасно здесь устроенных по своей специальности.  Но для этого им пришлось сдать экзамен.  Вся Гришина семья чувствует себя здесь прекрасно, хотя и у них было множество всяческих трудностей.  Иногда, правда, мне казалось, что весь их оптимизм немножко связан с желанием поддержать нас, и что в иные моменты Сарра Израильевна немножко уговаривает себя, что все хорошо, но в целом это их отношение  к Израилю, всей семьи, - твердая, принципиальная позиция. 

Очень многие страдают ностальгией.  Здесь существует даже статистика, в какие годы тоска по родине достигает апогея, когда спадает.  Что касается меня, то я очень тоскую по маме, сестрам и племянникам.  Но я знала об этом заранее и заранее смирилась.  Говорить об этом здесь не принято, у очень многих в России остался кто-нибудь из близких, у каждого есть своя боль, и это не обсуждается.

Да и жизнь так заставляет крутиться, и столько еще новых впечатлений, необходимости привыкать, осознавать, и т.д., что все ностальгические эмоции оседают глубоко внутри, пока иногда случайно не откроется какой-нибудь клапанчик.   

Несколько раз я столкнулась с израильским бюрократизмом, о котором раньше знала только понаслышке, и, нужно сказать, что это были очень тягостные впечатления, а для омимов тем более тягостные, что они еще не зкакомы с тутошними порядками, с плохим языком, и получается, что бегать от Понтия к Пилату приходится целыми днями. 

Далее, о чем я просто-таки обязана упомянуть – это регулярное подорожание дважды в году.  Правительство поднимает цены на предметы потребления, профсоюз добивается увеличения зарплаты на те же проценты, и так получается порочный круг.

 

 

6 мая 1977

Люся – друзьям в Челябинск

 

Дорогие, я затянула с ответом, попросту ожидая, что Розаны отзовутся, и я напишу, уже имея от них сведения.  Но они не ответили до сих пор, я же убеждена, что и без меня вам все о них известно, в частности, что Ира поступила в Иерусалимский университет, а Саша закончил и сдал на рецензию книгу.

...Планы наши на ближайшее будущее весьма определенны: поступить в научно-технический мошав “Аршах” (на берегу озера Кинерет), разумеется, при условии, что сохраняется наша иерусалимская квартира.

 

 

7 июня 1977

друзьям в Мексику

 

Дорогие, простите, что не откликнулся сразу же на вашу открытку – были в Аршахе, неделю назад вернулись для ликвидации “дел”, после десятого июня (моего дня рождения, который, увы, будет без вас), надо возвращаться.  Нас уже приняли в мошав, это обстоятельство и отрадно, но временами заставляет еще глубже ощутить все более растущее одиночество, хотя появились новые добрые отношения и здесь, и там.  Очень не хватает мне Овсея, только с тобой можно было “проигрывать”  варианты, дававшие силы и убежденность, четко действовать. Сейчас же я часто впадаю в оцепенение, истерзанный противоречиями, с которыми поделиться не с кем.  В сущности, произошло внутреннее отдаление и с Ильей, и с Юрой, а новые отношения  - без той глубины, что позволяет понимать с полуслова.

Скоро месяц, как в стране, в сущности, произошла революция, подняв со дна тридцатилетнюю муть и Бог знает, что это принесет, очевидно, далее так продолжаться не могло. 

Так и идет: врастает человек с мясом – без языка, профессии, и все в пустоте, без очевидных радостей и горестей.  Новая жизнь, сняв бремя страха, не принесла эмоционального адеквата.  Ну и Бог с ним, с адекватом, был бы вкус к жизни.  У вас, дорогие, он есть, только не теряйтесь в своем окаянном заокеанье. 

 

 

 

 

 

 

 

8 июля 1977

Иерусалим

 

Здравствуйте, дорогие!  Сегодня пятница, 8 июля, завтра уже окончательно отпраляемся в мошав на Галилейском море, а сегодня – сборы, прощальные разговоры, финансовые дела и т.д.  Для всех вас наше передвижение на двести километров на север от Иерусалима обнаружить на карте возможно, но ощутить реальный размер едва ли.  Здесь это – три часа хорошей езды по западному берегу Иордана по всей длине от Мертвого до Галилейского моря, сквозь вечное пекло пустыни, что начинает убывать к Тверии.

5 июля Люся покончила со своим институтом, сдав последний экзамен.  Я с детьми почти две недели в то время был в мошаве, работал как мошавник.  Это значит с утра до ночи по собственному разумению, то есть: перерывы в работе, начало и конец рабочего дня определяются самостоятельно – важен результат.  Обживали наш караван, а в семь вечера отправлялись на купание.  В мошавную машину форд-транзит входит до 20 человек, сейчас я приехал на ней, оставив свой минибус, т.к. мы забираем стиральную машину, телевизор и всякую дребедень, хотя караван сам по себе идеально оборудован американцами для уюта. 

... Что говорить, купание при луне на нашем море, это - вещь!  Для глаза!  Для тела!  Для дыхания! Для души!  Домой – в гору, круча более чем в двести метров, это мы поднимается со дна моря, так как мошав, стоящий на горках, находится на нулевой отметке, - это уровень моря, т.е. мирового океана. 

Натуральный ритм жизни, где будят не петухи, а божьи птахи, да во все горло, да ветер, шелестящий листву эвкалиптов над караваном, свежесть утра – лучшая пора суток, и держится она почти до полудня, затем несколько часов душных, на солнце – знойных.  Природный ритм ведет жизнь, даже снабжение без затруднений: в двух шагах лавка, торгующая в кредит. 

 

 

июль 1977

Хайфа

 

Дорогие дядя и братья!  Сейчас у Гриши прочитал письма дяди и Фридриха, узнал, что в июле должны были собраться все и решил сразу же написать вам. 

Я чрезвычайно рад, счастлив бодрости, молодости дяди; тому, что Вы, дядя, бремя жизни несете с достоинством.  Перед отъездом я писал Вам, но не было пути, не удалось говорить, не удалось прощаться.  Ваши же письма – продолжение не только кровной, не просто семейной связи – они для меня неизмеримо большее: вся моя долгая жизнь, начиная с сорок первого.

 Я очень хотел застать этим письмом братьев своих, встретившихся одновременно с Вами, дядя, быть может, впервые за многие десятилетия, пусть физически без меня, - это не столь существенно.  Существенно, что я незримо среди вас, как вы все всегда со мной, во мне, как нечто неотъемлемое, как нечто более существенное, чем я сам.  Это понимаешь на расстоянии, это понимаешь со временем – тут мудрость опыта и его жестокость. 

Дядя, отвечаю на Ваш вопрос, обращенный к Грише, тем более, что он сидит напротив (мы только что поужинали с пивком из морозильника), и делает перевод специальной статьи с иврита.  А я человек легкомысленный, науки мне этой уж не одолеть, так я обхожусь русским.  Вот и сейчас – с Вами. 

«Как устроился Лева?» – ответ для всех времен, в полной независимости от конкретной обстановки (работа, материальное положение, место жительства и т.д.), может быть только один – прекрасно, лучше, чем в самом счастливом сне.  Нужно ли это аргументировать? 

Ведь только здесь, где небо и земля все более освобождают, где дышится полной, не стесненной страхами и предчувствиями, грудью, есть та жизнь, к которой я невольно стремился всю жизнь, и вот – получил.  Только одна горечь: не видел я отца в последние минуты, вы все вне возможности обнять, пожать руки, - это огромная плата за это счастье, за то, что дети растут и не знают всех вас.  Это и есть та праведная жестокость жизни, о которой я писал, которую всем нам надлежит нести с достоинством.

Не знаю, есть ли у вас возможность в той, оставленной нами жизни, понять эти простые вещи, понимает ли это в особенности Фридрих – это очень важно, принципиально, поскольку тогда не так уж важны другие вещи.  К сожалению, очень многие довольно быстро забывают главное и начинают страдать от вещей незначительных, поскольку не имеют бед существенных.

Я считаю себя счастливчиком – два года в Иерусалиме я не лежал на печи, сейчас я приехал на берег Галилейского моря и живу с семьей в научно-техническом поселении (мошаве) русских ученых. 

Живем мы в эвкалиптовом лесу, в американском караване со всеми удобствами, каждый вечер купаемся в море, а днем много работаем.  Люся полдня печатает на электрической пишущей машинке IBM на английском и иврите (учится), вторую половину ведет садик.  Я осваиваю спец. оптику, организую лабораторию, а сейчас в Хайфе в мастерской заказчика изучаю это дело.  Я здесь уже вторую неделю в командировке, на пятницу и субботу возвращаюсь домой, но вчера, в субботу, пришлось проехаться в Иерусалим. 

... Дети весь день бегают босиком по зеленому ковру мошава, забавы у них самые натуральные – купание, собаки (у нас есть щенок), и мороженое, которое они непрестанно таскают из холодильника в лавке, благо не надо денег, т.к. лавочник просто регистрирует в свое книжке стоимость.  Торговля идет месяц в кредит, потом оплата одним чеком.  До лавки – двадцать метров, – забот нет.

Сейчас довольно тепло, многие называют это жарой, я пью пиво.  Когда оно в морозилке только-только начинает схватываться в кристаллики, надо вытащить запотевшую бутылку, и тогда оно, не дав нисколько пены, плотно льется в стакан. 

И тут ты припадаешь и долго тянешь сквозь плотно сдвинутые губы – чуть-чуть, щель самая малая.  Струйка начинает щекотать язык, а в душу начинает ниспадать такое довольство жизнью, что я только был бы рад, если вы воспользуетесь моей методикой. 

  

 

 

 

 

 

 

4 августа

Аршах

 

Дорогой Алеша, наконец-то письмо твое нашло меня на высоком берегу святого моря – Тивериадского, где я с семьей живу вот уже скоро два месяца в поселении  русских ученых-физиков и инженеров Аршах («черный ящик», термин из физики).  И на наших аккуратно стриженых лужайках не услышишь ни одного нерусского слова ни днем, ни ночью, вот уж только тогда, если заблудится какой-либо турист, как сегодня два волосатика из Чикаго, что ошиваются вокруг нашего моря круглый год, а сейчас они толпами бродят по тем самым местам, где пророки шлялись когда-то как самые обыкновенные тутошние парни.  Эта действительность так перемешана с историей на каждом шагу, что грех ее делить.

Загляни в свой альбом, там, где северная оконечность моря и устье Верхнего Иордана меж Галилеей и плато Голан с правой стороны устья, т.е. на запад от него и есть наше место.  С нашей гряды как на ладошке лежит весь тот легендарный мир тысячелетий, в котором пророки и апостолы, римляне и крестоносцы, Моисей и Христос такая же реальность, как это небо и вода.  В каждый день жизни здесь не перестаешь дивиться этой обычности, зримой будничности невероятного.  Вот там, за Тверией, есть гора Фавор, где по известной легенде появляется воскресший Учитель.  И раз в год, в ночь на Воскресение, тянутся по крутым тропинкам верующие.  Их здесь найдешь везде и во всякое время года: бродяги и монахи, одни – голышом, другие – в сутанах, это полюса; а сколь всякого народа меж ними!  Иногда с паломниками появляется у нас отец Всеволод, оставив своих подопечных на гряде осматривать мир Божий, он приходит пообедать со мной, иногда приезжает просто проведать, и, если остается с ночевкой, то извлекает из своего фиата раскладушку, дотошно устраивается невдалеке от нашего каравана под каким-либо деревом и спит себе на воле.

Ученый монах отец Всеволод – крупнейший специалист по истории и философии раннего христианства и уже много лет живет в Иерусалиме, оставаясь гражданином Франции; москвич по рождению, построивший своими руками церковь на Аляске у Берингова пролива и т.д.  Беседовать с ученым монахом, мягким, деликатнейшим человеком с внешностью Дон Кихота, только очень утонченным, аскетом не только по принадлежности, но и существу, не просто интересно и приятно.  Слушает он с таким искренним интересом и простодушием, каждый раз подчеркивая, что, скажем, эта мысль ему кажется новой и неожиданной, и ему хотелось бы ее обсудить, обнаруживая удивительную способность для шестидесятилетнего человека, да еще ученого, судить без предвзятости, на каждом шагу почти физически страдая от малости знаний своих... 

... А сейчас из «другой оперы»: работает телевизор, передают солдатский вечер с самодеятельностью.  На склоне огромной годы  - зрители, на эстраде – оркестр, и вот объявили, что выступит новый министр обороны, но он запоздал, и вот сейчас камера показала, как он появился откуда-то из-за эстрады, на мгновенье остановился перед высоким барьером эстрады, решительно подтянулся на руках, перемахнул через барьер и под солдатский хохот подбежал к микрофону.  Это оказался штатский, пожилой человек по фамилии Вейцман, здесь военным министром может быть только штатский.

А сейчас все поют песни, это чаще всего советские и русские с ивритскими словами и поют их чуть быстрее и бодрее.  Я уже писал, что с первого дня нас сопровождают песни.  Поют везде: на улицах и в автобусах, дома и на работе, причем те, кто не поет или не может петь, не остается бузучастным; как и сейчас: публика танцует и качается, прихлопывает и притопывает.  Песни есть на все случаи жизни: на первый, второй и третий дождь, на жаркую и холодную погоду и т.д.  И, что самое поразительное, все знают слова от первого до последнего.  

 

 

октябрь 1977

Аршах

 

Дорогая Валюха, прости, что не сразу ответил, - твое письмо путешествовало из нашей столичной квартиры сюда, в поселение Аршах, где мы, словно небожители, живем средь райских кущ на высоком берегу Тивериадского моря.

К тому же, были всякие отъезды: я стал посещать музеи и выставки, потихоньку хочу вернуться к критике и даже шире...  Словом, и в райских кущах есть своя жизнь.  

... Ну, а скоро мы с тобой будем сидеть рядком уж если не на берегу Средиземного моря, то Тивериадского – это точно. 

Валюха, я охотно понимаю твою патетику, это пройдет, здесь – тем более.  В этом мире очень трудно полагаться на кого-либо: на самого себя, и то с оговорками.  Я не могу что-либо обещать.  Не случайно я удалился на поселение, как здесь говорят, вышел на поселение, - почти в скит, поэтому я мало полезный человек в суете жизни.  Но я всегда был и останусь твоим человеком...  Главное, держи нас в курсе...

Отвечаю на вопросы.

 Сказать что-либо, «опираясь на собственный опыт», - нет возможности.  И опыт иной, и все другое.  «Мешать» может здесь решительно все, тем более, при определенных обстоятельствах.  Многим становится все настолько мешать, что, продав все до нитки, сваливают в «упорядоченные» страны.  Сейчас в моде такой сюжет: в Вене вновь объятия и целование, но уже, возможно, без слез.  Старые да малые, да всякие окраинные, зачуханные да занюханные, к нам на отдых и произрастание, остальные – прямики.  Их, говорят, уже процентов восемьдесят.  Да это всем известно, Израиль - не в моде, тут инфляция, засилье крапивного племени – чинуш и т.д. и т.п.  Об этом пишут «плохие» письма, мое – хорошее, а потому я предоставляю вас собственному «выбору места». 

Согласно моде поступил и мой братец Фридрих, отбывший из Москвы месяц назад, должно быть сейчас в Риме, здесь он едва ли появится, хотя доставка сюда бесплатная с любой точки планеты и юристу можно рассчитывать на профессиональную работу. 

Брать надо с собой все, словно при переезде с квартиры на квартиру.  На всякий случай багаж для детей организуй отдельно, вдруг ребятишкам захочется самим испытать судьбу.  Впрочем, здесь их ждет серьезная жизнь, а для молодого человека – полтора года службы и ежегодные милуимы.  Впрочем, служба здесь такова, что для многих это - лучшее время, хотя служба суровая.  Первые месяцы  -тирану, школа молодого солдата: сон четыре часа и нагрузка условий войны. 

Если у тебя есть или будет живопись и графика, надо постараться привезти поболее, возможно, будет время на экспертную комиссию, это дело стоящее. 

Для меня же, если будет возможность: слайды и фотографии, как можно больше и не только мишкиных, не только свердловских, но и московских ребят.

Помню всех с любовью, нежностью, и ничем это сверху не заваливается, и нет людей, способных заслонить ни свердловских, ни московских ребят.  Всем им мой низкий поклон и наилучшие пожелания. 

 

 

20 ноября 1977

Аршах

 

Дорогие, наша жизнь настолько не тривиальна, что не то, что писать, только внутренне проработать ситуацию не всегда представляется возможным...  Уж очень была быстротекуча недавняя пора, и казалось: завтра по новой пойдет жизнь, а в таких обстоятельствах как-то нейдет перо летописца, жизнь впритык – не для описаний...

... В нашем мошаве случились обстоятельства, в результате которых осталась только одна наша семья, не считая братьев Диамантов – основателей мошава.  Образовалась критическая ситуация – нет желающих выходить на поселение, и  вероятность нашего возвращения в Иерусалим очень велика.  Есть вариант: нас приглашают в один богатый кибуц около Ашкелона, где есть русская группа.  Там идеальный уклад жизни, полностью свободный от бытовой суеты, на всем готовом, но жаль уходить от природы, а возврат в Иерусалим – это жизнь в бетоне и на камне.  Впрочем, в этом мире возможны всякие решения. 

И профессиональная сторона жизни в мошаве начинает все менее устраивать. Я быстро вспомнил все станки и изготовление даже очень сложных и точных деталей, и временами становится просто скучно.  Все мечтаю вернуться к тому, чтобы делать что-то и в творческом, собственном плане. 

 

...Но вот, кажись, отпустила нас судьба, слегка провис поводок ее и не жмет более ошейник так, что подпирало дыхание и лапы молотили воздух.  У нас фора до лета, до конца учебного года, там уж и посмотрим...

Мы остались в Аршахе, получив удовлетворительные условия: повысилась зарплата до 3300 лир, это чистые деньги, все услуги, вплоть до содержания машины, оплачиваются мошавом.  Это – первое, материальное соображение. Второе: моя творческая работа получила официальный статут.  По новому положению моя литературно-критическая работа есть составная часть общей научной мошава; она планируется и финансируется, оплачиваются командировки (в музеи, на выставки) и т.д.  Уже был в Тель-Авиве, смотрел выставку, посвященную 30-летию страны, прочистил и смазал машинку и начал сочинительствовать.  Настроение, когда меня ждет машинка, совсем иное.  Буду изучать художественную жизнь и писать. 

Публикации возможны и здесь, и за рубежом, есть переводчик на иврит, найдется и на английский, было бы что стоящее... переводить.  Главное, я не зависим от этого заработка, на хлеб я буду зарабатывать руками, а в остальном обстановка здесь идеальная, излишне говорить вообще о преимуществах деревенской жизни в таком уникальном месте под сенью эвкалиптов, живописнейших гор и нашего моря.  

Дорогой брат, отвечаю на твои вопросы.  «Что мешает окончательно поселиться в Иерусалиме?»  Прежде всего, окончательно, - это не точное слово.  Мы взяли квартиру в Иерусалиме, и это действительно окончательно, но время от времени жить мы можем в разных местах, в том числе и в разных странах, и держать за собой квартиру.  Это ничего не меняет, ограничений нет, но сейчас обстоятельства в пользу мошава.  С удовольствием на несколько лет поехали бы поработать и заработать в Штаты, но инфляция взвинтила цены на проезд, поэтому это теория, да и сегодняшняя наша жизнь такова, что прощаться с ней, если настанет время, будет очень жаль.  

Есть, разумеется, отрицательные стороны и здесь: не всегда повидаешься с кем бы хотелось, ограничен круг контактов и не всегда это в жилу, тем более, что мы столкнулись здесь с тем, что менее всего ожидали – идеологией.  Здесь, кроме нас, еще две семьи братьев Диамантов, ученых-физиков (о них, вернее, о мошаве, говорилось в разных голосах), ушедших от высокого стандарта жизни на голое место столбить еврейские границы и кормиться прикладной наукой.  То и другое считается абсурдом: олимы боятся поселений, как черт ладана, а прикладная наука всегда была при ком-то.  Этот абсурд существует третий год, появились признаки интереса ученых.  Собирается один американец с семьей, принявший иудаизм: веселый, улыбчивый красавчик со спортивной выправкой.  Уже приехала семья сабр – коренных жителей на трехмесячную пробу.  Стало веселее, атмосфера – легкая, очень естественной спокойной жизни, и мы успокоились. 

Идейная активность – личное дело, пусть себе выступают в печати и на всяких сборищах, попрекая олимов в иждивенчестве и во всяких других грехах, нам не мешают жить и работать совместно. Тем более, что они – настоящие ученые и преданные работе до самозабвения. 

Об уральской зиме не соскучились, нам и здешней хватает, «вечного» лета, слава Богу, нет, времена года меняются со всеми присущими им признаками. 

... Сейчас любопытнейшая картинка по телевизору: Садат в Иерусалимской мечети отбивает поклоны лбом в пол.  Такое уж нам нежданное удовольствие своим приездом он доставил.  Вчера смотрели в аэропорту, сегодня – в Иерусалиме в разных местах, и, главное, в Кнессете, что само по себе, независимо от результатов, - чудо, равного которому не было в эти тридцать лет на планете.  Все строят радужные надежды.  Только здесь понимаешь, какой может быть жизнь в условиях мира, если и в условиях войны, инфляции, экономического упадка возможен наш уровень, хотя наша зарплата минимум вдвое ниже дохода средней семьи, не говоря о главном – душевном самочувствии.

Жизнь у всех, с кем вместе начинали, образовывается, многие уже катают в Европу.  Наши родственники, мы были у них в прошлую пятницу и субботу, более чем благополучны.  Ездили в минибусе всем скопом по Хайфе, были в монастыре Кармелитов, бродили по фантастическим паркам, что культивируют члены одной новой религии, такая она у них – превращать грешную землю в сказочные сады и парки для беспошлинного обозрения и отдохновения.  Весьма и весьма симпатичная религия, я уж подумал, что, пожалуй, для меня – самая подходящая. 

Езды до Хайфы – полтора часа, но бензин вновь вскочил, мой достиг 6 лир за литр, стоимость бутылки вина, и хорошего вина.  В другой стране это могло бы привести если не к трагедии национальной, то к стрессовым последствиям.  В этой непьющей стране моторы хлещут себе на здоровье, а водители – хоть бы хны, и, представьте, и я среди них.  За неделю с Люсей если и разопьем бутылочку, вспомним былые и былое...   

Уже полночь, закончилось это странное воскресение 20 ноября 77 года.  Слишком много с ним связалось не ради забавы, ради самого живота, и не только для нас, для всех на свете.  Только мы острее чувствуем, потому что слышим эхо канонад в Ливане, спим с винтовками если и не в обнимку, то с заряженными магазинами держим рядом, и ходим в ночь в караулы.  Здесь мы стали мужчинами, особенно на поселениях,   это не риторика.  Я надеюсь быть правильно понятым, само это не приходит, надо стремиться...

 

 

23 ноября 1977

Аршах

 

Дорогие, дорогой Фридрих!  Самые, самые сердечные наши поздравления и пожелания посылаем вам!  Поздравляем вас с обретением свободы: личной, географической, биографической, сексуальной, гражданской, партийной и финансовой, творческой и деловой, и т.д., и т.п.  Ведь это – второе рождение, на этот раз – сорождение (плохое слово), но, увы! действительно, это жизнь вновь, со всеми муками и радостями появления действительно на Свет!  Итак, обнимаем, целуем, желаем удачи и мужества, здоровья и достоинства!

Охотно прощаем вам молчание, как нам не понять суету первых дней.  Жаль, что не позвонил сюда, но мы знали, пили за взлет и посадку, за Вену и Рим здесь, в Иерусалиме, и Хайфе с родными и друзьями.

О всех событиях предшествующих узнали вчера из письма от Итика, где он упоминает о ваших событиях.  Что делать?  Быть может, малой бедой отделались от большой – уплатили свое судьбе, и теперь можно с большей надеждой смотреть в будущее, пусть туманное, пусть без гарантий, но все равно: с надеждой и благодарностью. 

... Собственным материалом, надеюсь, сможешь распорядиться, впрочем, сам по себе он почти не представляет цены, важно иметь в самом себе качества, способствующие реализации. 

Скажем, я отказался сотрудничать с центрами советологии, и от места ответственного секретаря Союза художников, сознательно отклоняя всякую возможность использования в той или иной идеологически целенаправленной системе.  Мне на всю последующую жизнь хватает той, что была.  Себя я понимаю сугубо индивидуально, независимо от разнообразных ориентаций в этом действительно свободном мире, и в этом нахожу душевный покой, в физически осязаемой свободе.  Я пришел к тому, что на продажу для куска хлеба я отдаю только физическое время, физическую (только) силу, ручной труд, в моем случае – квалифицированный, в принципе, это маловажное обстоятельство.  О престижности работы сразу же надо откинуть все советско-обывательские представления, в нашем положении это просто вопрос жизни и смерти. 

... Как и у тебя, у меня иногда вспыхивают идеи, но только не об Израиле, естественно, а о далекой стране детства – Новой Зеландии с ее сказочной Веллингтонской бухтой.  У меня есть адрес одной женщины с русским языком.  С ее дочерью я был знаком здесь, но это – только мечтания, даже при формальном благоприятствовании, цена билетов и сумма долгов Сохнуту для нас не только чрезмерна, но уже и фантастична.  Собственно, это соображение и все остальные варианты делает нереальными.

Другое дело – ваш вариант с Израилем, он и формально и материально очевиден.  Твой мотив – наши невзгоды, - не мотив, опыт каждого индивидуален, и не в нем, как я понимаю, дело.  Приехать сюда легко, труднее выбраться.  Я не прошел прямой дорогой по темноте, да и тогда было только начало, во многом более спокойное и малочисленное.  Сашка Розан не послушался, приехал сюда и вскоре стал выть, я уже не мог ему помочь, сознание моей правоты не спасает от горечи.  Мы здесь расстались, уже, видимо, навсегда, мне равно был неприятен его антисемитизм как там, так и здесь.

 Если нет восприятия судьбы еврейского народа и государства как единственно для себя возможной, ехать сюда нельзя, тогда это место – самое страшное, и это не преувеличение.  Дело не только в войне, инфляции, бюрократизме, религиозности и т.д., но и в трудностях уклада – ежегодные милуимы (в России военные сборы редки даже для офицеров, здесь – обязательны для всех), чехарда с работой, когда уходит первым тот, кто пришел последний, а олиму получить квиют (постоянство), почти невозможно, сложности с пенсией.  Словом, если для тебя эта земля – не земля обетованная, то петля затягивается все сильнее.  Я наблюдал этот процесс не однажды, сейчас в таком положении наш предшественник по Аршаху, один из создателей этого мошава.  Он безумно стремится вырваться в англоязычный Свет, здесь один мрак, уехать может в любую страну, но только в качестве туриста, надеяться на большее очень трудно, хотя и здесь евреи находят лазейки и благодаря им сотни тысяч постоянно живут за рубежом, в основном в Штатах. 

Так что дело не в наших невзгодах, кто знает, какими бы они были на других путях.  Здесь мы были всегда спокойны в главном – за детей, а в том, - кто вы... 

Наша жизнь здесь – это не просто покорность судьбе, это много шире, здесь и рациональная аргументация: душевный микроклимат – свой круг, родственники, прекрасный климат, возможность сразу же находиться в своем среднем социальном слое во всех отношениях, начиная от квартала и кончая школой для детей.  К примеру, в Штатах этот уровень достижим для редких эмигрантов, обычно уровень ниже среднего в кварталах, скажем, Бруклина.  Правда, есть возможность поселиться в американской провинции, но редкие рискуют.  Это полный отрыв от среды, языка, учреждений, так или иначе занимающихся эмигрантами и т.д.  Немаловажно и то, что мы здесь с первого дня не чужаки и не люди второго сорта, как бы коряво ни излагались.  Мы – полноценные граждане не только формально с первой минуты, но и реально, в собственном сознании и сознании общества.  И опять же дети, жить которым в этой стране интересно, весело, ответственно, их будущая армия и служба оставляет мало места для пороков, охвативших западный мир.  И вообще, быть может, место на карте, обозначенное точкой, только и сохранило здоровье души, как точка опоры для очень многих народов, ну и нас – сирых...  А проще говоря, часто американцы и прочие шведы, поселившиеся здесь, говорят, что им надоело жить в страхе перед уголовниками всех мастей...

 

 

Письмо продолжаю в пятницу 25-го. 

 

... Мы уже пускаем корни в самом прямом смысле, сегодня я вскопал первую грядку рядом с караваном, посадили лук, достанем семена укропа, петрушки, отдельно вскопаю участок под картошку.  Занятие копать эту святую вечную землю не тривиальное, редко что дает такое удовлетворение, не случайно люди из самых комфортных стран  оседают здесь на земле и вкалывают не шутки ради. 

... А сейчас был кабалат-шабат, устроенный нашими сабрами.  Меня позвали с моего вечернего места: в сотне шагов от поселения, вниз к морю, есть дот, сохранившийся с тех времен, когда тут проходила граница.  Так вот, на нагретой за день броне я сажусь (на доте есть башня от танка) и неторопливо наслаждаюсь картиной заката на Галилейском море, когда солнышко ускользает за горы Галилейские и, все еще фиолетовое, начинает краснеть, а Кинерет все более розовеет посередке, синеет и темнеет к берегам, отчего его сверкающая поверхность все более напрягается, выгибается, образуя полированную сферу волшебного драгоценного камня классической формы «Маркиз», водруженный на перст истории.  Когда-то здесь, как простые парни, шатались пророки и апостолы, да и сам Учитель сиживал на этих каменюках, проникаясь совершенством Творца и милосердием к людям.

 Замирали от восторга сердца суровых рыцарей, и, глядя на эту гладь, Саладин царственным жестом послал к озеру всадников, они отрезали крестоносцев от воды, и те, высыхая в своих железах, раскаленных солнцем, потерпели последнее и окончательно поражение...

... А вот сейчас показывают посещение Храма Гроба Господня арабом Садатом, мир странен и вечен в своей иронической терпимости к нам, гостям в нем.  Страна все еще живет.  Парадоксально, но наше поселение неизмеримо спокойнее Иерусалима.  Там редкая неделя проходит без взрывчатки, здесь царит покой. «Катюши» к нам не долетают, до границы еще сорок километров.  Плато Голан с моего места – все как на ладошке, я в свою подзорную трубу выглядываю всякие примечательные места, по которым не раз ездили.  Наше место – на севере Кинерета, где впадает Верхний Иордан, почти посередке, вот почему тут и Галилея, и Голаны. 

... Главное, не паникуйте, ребята, в некотором смысле я вам завидую, долго я не мог простить себе, что так опростоволосился и упустил возможность повидать то, что, возможно, уже и не удастся.  Для отъезда в Европу минимально надо десять тысяч свободных, а для этого надо очень серьезно начать ковать монету.  Пока мы об этом и не думаем.  Можно было бы продать минибус и скатать к вам, но ведь потом не купишь...

Но уже одна мысль о том, что стоит нам протянуть друг другу руки, и они не наткнутся на стену, делает это действительно реальным.

... Возвращаюсь к твоему письму, братец мой...  Многое вы претерпели, многое предстоит, но вы уже пуганые воробьи, поняли свою силу, а это многого стоит.  Все, что привело вас на эту сторону – благо, во всяком случае, так я понимаю каждый шаг в своей жизни и ужасаюсь, когда вспоминаю, что ведь судьба могла распорядиться иначе.  О Романе в этом смысле стараюсь не думать, каждый должен созреть сам, по этой же причине не тороплю Анну.  Я видел привезенных родителей, я называл их «узниками Сиона».  Впрочем, что-то происходит в России, если начинают бежать люди, казалось бы, менее всего на то способные. 

На этом заканчиваю письмо, завтра надо с визитом к Анри Волохонскому, поэту и ученому из Ленинграда, живущему в Тверии, что на правом берегу Кинерета. 

 

 

декабрь 1977

Аршах

 

Дорогая Маша, мы совсем не “затерялись”, мы – судьба одна, ну, на минутку разминулись...

... Впрочем, последнее время я помешан, и, прежде всего, на антиподах.  К специалистам еще не обращались, деревня, сама понимаешь, а ведь пора, пока последствия болезни не стали опасны.  Впрочем, похоже это больше на тихую форму: сидит себе вечерами и долбит камень, или бродит по каменюкам над морем с зубилом и молотком, и время от времени  лупит по базальту.  Совсем безобидно и буйством не пахнет.  Стругаю я своих антиподов, тут я все знаю и умею, а вот технику тонирования – приблизительно, а это скверно.

... Возобновляются семинары физиков, но мы не входим в эту жизнь, и к нам не лезут, - благодать.  В Россию я даже отправил стишок, который так и начинался:  “Вот мой предел, в котором я живу несуетливо...”

Оставляю место для Люси:

... Жизнь наша, конечно, в некоторой мере идиллична, если сознательно закрыть глаза на многие ее изъяны.  Так как мы не вникаем в частности аршаховской жизни, то и нас не трогают, и это вполне нас устраивает.  Мне понравилось, как сегодня Галя Диамант сказала о жизни за пределами Аршаха: “там, за бортом”.  Сами о себе они полагают, что устроились как бы в ковчеге, который спасет их от всех возможных бедствий, и что пристанут когда-нибудь к земле обетованной (если к тому времени не сожрут друг друга, ибо, по моим подозрениям, все они по совместительству служат оценщиками в городском ломбарде, т.е. попросту людоеды, если ты не забыла Шварца).

 

 

31 декабря 1977

Аршах

 

Дорогие, начинаю писать это письмо в последнюю ночь 77 года, это общий ответ всем, приношу извинения, но туговато со времечком.  Сегодня – пятница, казалось бы, короткий день, но работал до пяти, работал без обеда, но что это значит при деревенском образе жизни: ходишь себе мимо своего крылечка, зайдешь на минутку, хлебнешь кофеек с этаким вкусненьким ломтиком, на десерт сигаретку в задумчивости выкуришь, и вновь за дела праведные. 

Пока обедал, дети возбужденно рассказывали о подготовке к встрече Нового Года, с елкой, завтра в нашей русской школе. 

Вечером включил весь свет в салоне, телевизор (Иорданию), вытащил свои камни и начал их тесать.  Камни – искусственные, пористые, и поддаются хорошему лезвию, а тесак-нож я сделал сам: массивный, с изогнутым лезвием, не тупящимся от работы. 

Вот уже много дней, точнее, вечеров, стругаю, по выражению жены, своих антиподов в полном соответствии со своей системой гармонической симметрии мира.  Так, уже в двух камнях, почти законченных, все думаю о способах тонировки, но закрыть пористую, живую фактуру камня побаиваюсь, хотя цвет не устраивает и тонировка необходима. 

 “Матрена” и “Поэт”, “Узник” и “Хранитель”, разумеется, это – русские камни.  Когда я вечерами в одиночестве стругаю ножом и непрестанно рукой ощупываю головы, постоянно меняющих свое состояние, я веду неторопливый разговор.  Свои аргументы я формулирую ножом, они сопротивляются, но только до тех пор, пока не совсем точна моя мысль.  Как только она – истина, конкретное единство души и пластики, они покоряются и смотрят на меня отрешенно, точнее, совсем на меня не смотрят, наглухо замкнувшись в свои каменные личины.

Так вот, только сейчас я начал ощущать, что нет во мне никакой иной жизни, кроме русской, и нет во мне никакого иного материала, кроме русского, никаких иных черт физического и духовного, кроме русских.  Я счастлив этим, потому что только здесь, вдали, в ином мире, представляется в пластической совокупности черт характер модели и собственный – авторский; драматизм нерасторжимости и разорванности.   

Слава Богу, у меня, я надеюсь, есть еще десяток, другой лет для новой работы: тесать Лик России.  Для этого не надо вглядываться в ее сегодняшние черты, он – во мне, - это единственно настоящее, что есть во мне.  Не случайно я оказался в деревне.  Решение пришло само собой после того, как перед Пасхой я, гуляя с детьми во дворе нашего дома, поднял обломок строительного камня и начал пробовать обработать.  Сломал кухонный нож, но камешек не кинул, затем подобрал еще несколько и потихоньку стала зреть идея выхода из безъязыкости.  Я стал уповать на деревню, надо было дать время созреть.  Почти полгода лежали камни здесь, в шкафу, не было душевных сил взять в руки. 

Скульптура – как новый язык, не только более доступна, чем, скажем, английский, но и ближе по природе.  Абсолютизм и психологизм скульптурной формы идеально совпадают с моей концепцией симметрии и гармонии, есть что сказать, это – цена жизни.  Ремесло поддается, сопротивляясь не более, чем остальные – прирученные.  Перестал страшиться загубить камень одним неверным движением, поскольку расширяются возможности, подходы.  Я надеюсь сохранить себя и в старом качестве: писать и о своих работах.  Таким образом, моя старая кличка поделилась, я непременно стану на ноги и как художник, и как критик, и автономно, и в единстве.  А пока надо обтесать гору камней.  

Проба натурального камня пока отрицательная.  Вокруг нас каменный вал, скакал я по нему с молотком и зубилом, выяснил, есть два рода: очень красивый серый вулканический и гранит.  Устроился в одну из суббот на виду моря и рубил вулканический, он поддается, но множество трещин и раковин мешают.  Так и осталась лежать незаконченной голова апостола на гряде, а гранит чудовищно трудоемок. 

Я же, в сущности, пока выясняю отношения с формой в своей системе целей, и то, что получается, не более, как эскизы, которые затем потребуется переводить в больший размер, и потому материал должен быть более податлив, на этот случай искусственный приемлем. 

... Новый Год встречаем с солнышком, щебетом птичьим, их здесь тьма со всего света.  Закончу письмо и пойду с детьми на прогулку: послушать воду, что плещется в реке за нашим поселением.  Эта горная речушка – зимняя, катится по горкам с Хермона, снежная шапка которого от нас в пятидесяти километрах, этакий миниатюрный Памир, где есть лыжная база и всякие экзотические удовольствия.  Более трех недель солнышко, а перед тем шли дожди, и трудно сказать, что милее: солнечная ласка с запахами свежих трав или шелест дождей. 

Уже кормит наш огородик, стремительно растет лук и укроп, взошла картошка и редиска.  Земля воистину богоданная: кинул я возле грядок оставшиеся семена, не вскопав и не рыхля землю, только слегка присыпав, а ведь не пропали семена, взошли.  Веками, не менее двух тысяч лет, эта земля кормила только себя, а теперь начинает кормить нас, с усердием и наслаждением. 

А сколько земли пустует еще в Галилее, да почти нетронута на плато Голан, только редкие поселения под тройным рядом колючки, а сейчас и это шатается, вдруг отдавать придется землю, как в Синае, где цветут в пустыне сады и зеленеют плантации с искусственным вскармливанием.  Тамошние крестьяне на днях осадили парламент в связи с переговорами.  Но стране нужен мир и, видимо, все земли держали для того, чтобы отдать взамен на мир, но опять же, все, кроме Садата, - против.  Сейчас происходят фантастические вещи: неделю назад Бегин ездил на машине по Исмаилее, а за рулем сидел сам Садат.  Это в то время, когда меж их странами состояние войны.  Одним словом – Восток, мир Сказки, где все может мгновенно преображаться, поражая трезвого и логичного западного наблюдателя. 

Пусть идут переговоры, пусть не будет войны, уже давно не стреляют в Ливане и наши караваны не сотрясаются от гулкой волны.  Но много взрывов, как всегда, более всего, в Иерусалиме, есть убитые и раненые.  Восточные люди мечтают и почти верят, что скоро будет всеобщий мир, открытые границы, торговля, туризм. Расцветет Восток как никогда прежде и вновь обретет смысл нравственный пример Святой земли, заложившей основу современной цивилизации.  Здесь все возможно.

... Мы очень остро переживаем сегодня, мы помним все елки: свердловские, челябинские, московские, и любим и помним всех, когда-либо сидевших вокруг.  Мы хотим всем добра и потому выпьем сегодня за здоровье всех в черед времени вашего.  

 

 

13 января 1978

Аршах

 

Дорогие родные, дорогой Рома!

... Мне трудно судить о вашей осведомленности что и как у нас, но думаю,  все наиболее важное известно, хотя скоро, через три месяца, будет три года новой жизни.  Это время прожито напряженно и сложно, совершенно чистосердечно я его описывал в своих регулярных письмах-дневниках, возвращаться не буду. Но поскольку это письмо к вам, в сущности, первое, о самом главном в двух словах.

Детям скоро исполнится семь лет, они приняли с естественной простотой иврит, в основном в играх и песнях.  У них была редкостно талантливый воспитатель и душевный человек Ривка, провели у нее полтора года и получили очень культурную основу языка.  Все то время дети пели, и их песни, привязанность к садику и воспитательнице было единственным обстоятельством, примирявшим нас с этой действительностью.  Совсем не потому, что она хуже или лучше, просто она оказалась иной, непривычной для нас, космополитов с  ярко выраженной тенденцией, в особенности

С первых же дней и до сего дня я с горечью вспоминаю письма Юры Гуревича, глубину которых тогда я не постиг: Израиль только для того, у кого есть хотя бы капля еврейской крови!  Просто перед отъездом я искренне был убежден, что она есть, более того, я думал, что она действительно существует, только мы с Юрой вкладываем в это различный смысл.  Предостережение не было понято, и, к величайшему удивлению Юры, которое он не раз высказывал, я оказался здесь.  А тут нельзя быть сторонним наблюдателем – все очень всерьез.  Вот почему я отсюда советовал думать о других путях.  Сам же я, как однажды писал тебе в ответ на твой вопрос, не только по уши увяз, как и все, в долгах, но и не имею тех, скажем, пяти или десяти тысяч долларов, без которых нельзя пускаться в дорогу.  Разумеется, я помню, как был ты настойчив и как хотел иных для нас путей после прощания, но тогда мы не имели информации, не были готовы к иным путям и испытаниям с малыми детьми на руках. 

С первого до сегодняшнего дня мы, в сущности, живем на всем готовом: два года были на стипендиях, теперь имеем полный комфорт в райском уголке и, если замыкаться в кругу собственных интересов, то о лучшей жизни нельзя и мечтать.  Но это не парадокс – обыватель везде счастлив или страдает только в своем уровне шкурных интересов, так и здесь.  И как я не уверяю себя, как в недавно написанных строчках стиха, начинавшегося:  “Вот мой предел, в котором я живу несуетливо...”, я не могу сказать, что жизнь во всех аспектах безупречна! 

Но в основе, в принципе, она несравнима с прежней, несмотря на огромные и невосполнимые потери.  Прежде всего – душевный и физический покой, без тени страхов и  опасений за будущее, не говоря о настоящем. 

Но вернемся к детям.  В Иерусалиме они посещали старшую группу, началась подготовка к школе и уже меньше было песен, меньше песен стало и в нашей жизни: пошли счета, в которых мы так и не смогли разобраться. 

... Надо сказать, что в этой жизни все старые навыки весьма пригодились, а здесь они стали прямо-таки способом, профессией: работаю на всех станках, слесарничаю, свариваю, столярничаю и малярничаю, а сейчас начал подвизаться в лаборатории электроники и компьютеров. 

 

Продолжаю в субботу 14 января

 

С утра слышен только птичий гомон, после ночной прохлады быстро теплеет до +20, скоро я отправлюсь на высокий берег на свои камни и буду их рубить зубилом.  Такое я придумал себе веселое занятие: долбать по субботам базальт.  Это я примеряюсь к природным материалам, поскольку еще в Иерусалиме задумал я взяться за скульптуру, чтобы выразить то, что мне надлежит. 

Сформулировалась в этой поселенческой сосредоточенности основная идея и метод выполнения, на это ушло полгода, затем я стал искать форму в работе – обрабатывал искусственный камень – пенобетон.  Сейчас готовы две работы, два антипода, это четыре лика, посвященных России.  Собственно, моя система антиподов, выражающих мое понимание мира, как двойственного, будет состоять из серии ликов.  Я надеюсь так составить образ России. 

Начало обещает многое, материал подчиняется, и мне удается заставить его принимать необходимое состояние, для чего нужна силенка и чудовищно много времени.  Силенка есть, а вот со временем хуже, впрочем, я думаю и надеюсь, что у меня есть еще два десятка лет для камня и пера, т. к. одновременно я пишу на машинке теорию этой системы, и в дальнейшем собираюсь представить совместно.  Но будет это не очень скоро, сейчас я буду переходить на мрамор и базальт, а если учесть, что мой рабочий день заканчивается в 7 часов вечера, то при том, что есть только вечер, дело не идет шибко быстро.

Главное, мне есть что сказать и уже есть новый язык, покончивший с моим безъязычием, значит, можно жить, поскольку есть смысл и цель. 

 

 

14 января 1978

Аршах

 

Дорогие!  Поскольку у меня первая пауза с камнями: надо переходить и на новый размер, и на новый материал, и необходимость осмыслить, почувствовать это качество привело к тому, что впервые провалялся и прошлялся всю субботу, не считая письма Роману.  Кое-что начинает проклевывать, да и денек был хорош: с высоченным прозрачным небом, легким ветерком и птичьим гомоном.  Впервые пешком отправился в сторону плато Голан через каменюги и ограды из колючей проволоки, сквозь заросли словно окаменевших гроздей из шипов.  Их созвездия марсиански-фантастичны: на свежей зелени склонов стоят мертвенной белизны более чем метровые кусты не то из соли, не то из кристаллизовавшейся извести.  На бурых пузырчатых окатостях валунов пемзы разрисовывают нежнейшие узоры из серебра лишаи.  Вот и любуешься этой своеобразно-неповторимой гаммой весенних красок из голубого неба, синего Кинерета, серебром и зеленью склонов. 

Панорама открывается в следующей последовательности: справа внизу к горизонту простирается Кинерет, как известно, формой своей напоминающий гитару.  А там, где должен быть гриф, плоское устье Верхнего Иордана, двумя извилистыми рукавами втекающего в море, заросшее купами рощиц.  Далее на восток и налево к северу гигантским амфитеатром поднимается Плато с резким контуром зубастых гор, которое замыкается снежной шапкой Хермона.  Амфитеатр этот также иссечен, как стариковская ладонь, собранная в горстку.  Непрерывно пересекаются дороги с бегущими по ним крохотными автомобилями, кое-где белеют поселения, и все это словно вот-вот начнет скатываться в море, настолько физически ощутима крутизна, ведь Кинерет на двести метров ушел под землю, вот и падает все на свете в эту глубину: и небо, и вода.  Это – риторика, образ, а вот то, что здесь перед глазами вся до последней капельки вода Израиля – это очевидность, реальность.  Сейчас зима, и берега его раздались, из них пить нам всем весь год следующий.

Видел я там, как стара эта земля, как в прах рассыпается камень, и как дробился он снарядами и бомбами, как едва заметны обсыпавшиеся бункеры.  Всей-то округе этой не более сотни километров, и, поди скажи – мелочь... 

Я видел Алтай, Тянь-Шань и Памир, замирал от величия и отрешенности Небесных гор, но то были знаки физической географии, а эти – исторической, духовной, если так можно сказать, географии.  Вот почему эти знаки, физически несравнимые с теми, куда более захватывают, заставляют видеть этот ландшафт внутренним зрением.

Есть еще одна черта этих мест зимой: птичий базар.  Тьма всяких птах прячутся здесь от суровых северных зим, вот и ходят они косяками то к воде, то вверх над Иорданом, как в кино ходит по небу лебединый стан и журавлиный клин.  Как и в те времена, когда рыбачил здесь Апостол.  Только сейчас, я думаю, летают они выше и настороженнее, хотя охоты нет, и  они спокойно могут нырять в свой Кинерет за рыбкой.  Просто временами, когда идет артстрельба, а чаще – пролетают самолеты, пробивая звуковой барьер, воздух те то что сотрясается, он, словно твердая, жесткая масса разом сдвигается и плющится, как под молотом.  Все живое цепенеет: собаки, поджав хвосты, ищут укрытие, а птичьи стаи, врасплох застигнутые в небесах, теряют строй и с шумом распадаются.  Поначалу и я умирал.  Казалось, от одного звука через мгновение рассыпешься на молекулы, каждый раз смертельно пугался за детей, но они словно ни в чем не бывало, продолжали резвиться на воле.  Сейчас грохота куда меньше, даст Бог, совсем утихнет, тогда и птахам будет покой полный, и на воде, и в небесах.

 

Продолжаю в воскресенье 22 января.

 

Особых изменений не произошло, только еще теплее, иногда перепадают дождики, все в солнечно-зеленом мареве, вновь совершил свою обычную воскресную прогулку на юг вдоль моря, наслаждаясь красотами, привыкнуть к которым невозможно и за тысячу лет.  Ехал и думал, что сейчас, в январе, трещат на Руси морозы, начинает выть поземка, скоро метели, и что уже не смог бы переносить хлад и глад – избаловался. 

 

30 января 1978 

 

На сей раз, дорогие, продолжаю свое бесконечное письмо к вам в воскресенье на исходе суток, ведь у нас этот день – рабочий, а предыдущие были заняты. Возобновились аршаховские семинары физиков, этот был двадцать первым...

 

Продолжаю утром 31-го,

 

 Вчера конец вечера отнял Рудольф Баршай.  Вначале вместе с Исааком Хейфецем поговорили о старой музыке и о новой музыке, о том, как сложно и драматично складывался путь сюда Баршая и как счастливо он закончился созданием Израильского камерного оркестра.  Затем оркестр исполнил четвертую симфонию Бетховена, необычно тонко, с той рафинированной простотой, ясностью, что дается только великим мастерам.  Впрочем, не исключено, что это не столько величина интерпретатора-дирижера, сколько музыкальное чутье прекрасного знатока истории, точно воссоздающего аромат подлинника, несколько наивное звучание оригинального авторского исполнения.  Неважно, стилизация это или новаторство, у Баршая музыка сделана добротно и зрелищно, почти в той степени осязаемости звука и мелодии, каждого инструмента или их групп, что возникает тот самый первичный эстетический импульс физического удовольствия, без которого и самое виртуозное исполнение утомительно и проходит стороной.  Что и говорить, молодец Баршай, - сильная личность!  Художник воли и цели, весь достоинство и цельность, ни тени страданий, горечи.  Нет, пожалуй, они есть, чуть-чуть запрятанные в глубину необыкновенно красивых и, как водится, печальных еврейских глазниц

 

... И вот - последнее утро января.  Тихое, тихое марево встающего из ночной прохлады солнышка сквозь шелест листвы и птичий гомон, белесая твердь неба, все более синяя, поднимается, как театральный занавес, убирающийся вверх, и впускает солнце.  И начинается игра света и красок: “Утро Галилеи”, или, скажем, “Утро Тивериадское”, или под таким названием: “Я и Апостол”, - всякое тут к месту, и самое претенциозное не будет чрезмерным. 

И вдруг днем – телеграмма  из России: едет Валентина, Валюха, - святая и грешная душа.  Хорошо бы только душа, а то ведь и все остальное – и мать, и дочь с мужем. 

 

 

11 февраля, суббота

 

На неделе встретил Валентину с семьей, помог обосноваться и совершил с ней вояж по стране: Хеврон, Иерусалим, Иерихон, долина Иордана, Бет-Шеан, Тивериада, Аршах.  Не только Валюха, но с сам приведен в крайнее волнение и восхищение. 

 

 

23 февраля 1978

Аршах

 

Дорогие, наконец-то пришел ваш адрес с коротенькой припиской к базилике св. Петра.  Нас обрадовало ваше настроение, только оно и есть в открытке; то, что вы уже ощутили самое ценное – свободу.  Если это есть, остальное приложится. 

Сегодняшняя открытка невольно всколыхнула во мне то, что дремлет скоро три года, и о чем писал неоднократно: искушение Америкой.  Представилось, что ведь в наш отъезд Рим был еще действительно «открытым городом» для прямиков, и при наших обстоятельствах, не прошло бы и полгода, как мы были бы под сенью «Свободы», а года через три получили бы паспорта.  Здесь же я так и не удосужился получить удостоверение личности, не было охоты, но скоро придется, так как мой единственный документ – теудат оле, имеет силу три года.  Вместе с ним уходят все льготы, в большинстве своем нами не использованные, начиная от машины.  Жаль только, что остались без музыки: стереосистемы так подорожали, что самая дешевая стоит больше десяти тысяч, в то время как наша общая зарплата сейчас  - четыре тысячи. 

Жизнь еще стремительнее дорожает, правительство снимает субсидии с продуктов основного питания и топлива, желая обречь израильтян жить за собственный счет, поскольку близко то время, когда прекратится долларовый поток через океан.  Но не так-то просто заставить этот народ умерить аппетиты и приучить к производительному труду.  Еврейский ум изощрен до извращенности, и в результате страна на краю пропасти, а банки за год удваивают свои доходы.

 Но оставим эту страну, в которой столь же прекрасно присутствовать, сколь трудно и временами противно быть в повседневности, просто жить изо дня в день. Только вот природа сглаживает и утешает.  Раз, другой в день выйдешь на бровку мошава, и перед глазами – святая чаша Тивериадская выгибает свою грудь под ласку небесному своду, упираясь в горную крутизну Галилеи и Голан. 

Иногда, как и сейчас, судьба моя представляется неким сумматором, информация в который вводилась не без моего участия.  Еще в Челябе получили благожелательное предупреждение: лучше будет для Люси и детей, если сразу же назваться еврейкой.  Первая реакция была не совсем точной, хотя и честной – не следовать совету.  Так и сделали, несмотря на всяческие уговоры.   Честности было мало, не хватило душевной чистоты и глубины, как и элементарной гражданской широты.  Одно объяснение – слишком уж высоким был уровень шумов, основа основ оказалась размазанной на фоне нетривиальных событий и забот.  Только в Вене шум стал падать и сразу же начала выявляться чистота: нельзя ехать в страну, где могут существовать национальные ограничения.  Я постоянно возвращался к этому в разговорах с Люсей, но ... увы! 

В Вене всего два дня, полная изоляция и нет информации, а рядом - въедливая рижанка, выдающая себя за сионистку и подозревающая нас во всех грехах, оцепенелая Люся с притихшими близнецами на руках, твердящая, что уже отправлена в Хайфу телеграмма и нас будут встречать.  Автобус в Вене до аэропорта запомнился мучительно сдерживаемой потребностью схватить детей и выпрыгнуть на волю, но оставалась надежда на порт.  Но порта не было: подкатили с заслоном полицейских машин к трапу, и уже на нем пытаюсь пробиться в оцепенелое сознание жены: еще не поздно, спустимся, уйдем, взвесим еще раз ... увы!

... Прилетели, и тут же начался хоровод вокруг меня.  Не успели войти в здание, как все оформили, посадили в автобус и повезли в Мевассерет, да так, что встречавшие Ира с Мишей не успели за нами.  А затем целый год высокие попечители посещали меня с очередными своими прожектами, каждый раз удивляясь тому, что я еще не «свалил».  Импульс всего этого внимания был дан в Вене, когда я, попросив встречу с консулом, отчетливо и, понятным образом, взволнованно задал один вопрос: куда мне с семьей ехать, поскольку есть профессионально и национально отягчающие обстоятельства.  Я просил отнестись ответственно, поскольку речь идет о судьбе целой семьи; откровенно, поскольку осложнения при неверном решении дадут себя знать.  Консул голосовал за Израиль.  После обеда он приехал с женой, наперебой убеждали, как славно нам будет, как будут опекать, как мы нужны стране и т.д. и т.п.  В одном консул сдержал слово: с первой же минуты внимание было незаурядным.

 Я менее всего склонен возлагать вину на жену с консулом.  Не было зрелости, ясности ума, не было информации, не было той точки опоры, без которой решение могло быть безрассудством.  Все это можно называть шумом, это верно, но верно и то, что кривляние и конформизм даже в малой дозе не проходят даром.  Не были разом отринуты неправда и насилие, вот и хлебаем по сей день эту самую муть...

Здесь я пытался сказать главное, - не случайно мы и нам подобные здесь, поскольку есть и другие мотивы: некие гарантии устройства, квартиры и т.д.  Стыдно то, что по природе своей я должен был бежать прочь при первом же дуновении, как только скверно запахло.  Странно, что натура моя, сохранившая полвека брезгливость ко всякой подлости, вдруг примирилась на пороге свободы, и даже не выпрямилась за порогом.  Правду ведь говорят: натура – дура.  Да, Господь наш не злонамерен, а ироничен. 

Впрочем, были обстоятельства иного рода: игра с ОВИРом в Израиль, поначалу как бы понарошке.  Думал я тогда только о Штатах, и потому совершенно не интересовался Израилем.  Затем, на этапе подачи бумаг вошел в активную переписку, вдруг стал изучать еврейские дела в библиотеке, акцентироваться на собственных переживаниях национального и т.д.  Надо бы остановиться и понять, что к чему, в Москве помогает окружение, а в Челябе...

... Я очень рад за вас и молюсь за благополучный исход посещения консула.  Я понимаю, как важно не пересидеть свое время в Риме, не попасть в отказ на чужбине.  Я все время думаю и взвешиваю, нет сомнения, что кабы кто уже свой был в Штатах, мы были бы там, но сейчас сложности почти неодолимые.  Смешно, но если бы мы сейчас были бы в Челябе, Америка была бы доступнее...

Прошу просветить по поводу гарантов, почему ваш гарант – не еврейская община, как обычно, а личные ваши знакомые.  Не ставит ли под риск?  Мне известен случай, это мои хорошие знакомые по ульпану, приехавшие из Штатов после годичного пребывания, поскольку их личный гарант: родная сестра главы семьи, отказалась от них.  Они не были зарегистрированы в соответствующих организациях, тетка должна была за все платить, а поскольку очень богатая и живет в Майяме-Бич в собственном дворце, взвыла и отослала назад в Вену, снабдив долларами на покупку квартиры и машины. 

Кстати, здесь очень редко можно услышать добрые слова о пресловутых американских дядюшках и тетушках.  Это и понятно.  Поколениями они уходили от всего еврейского, а тут являются местечковые родичи, словно черные тени восставших из гробов пейсатых предков, и поди объясни почему у Адама Смита или Джима Форда родственники приехали из странной Одессы или белокаменной, что представляется старательно уходящим поколениям отпрысков одинаково диким и позорным. 

Впрочем, судить о том, что такое американец по тем многим американским евреям, что я видел (это неприятная, мелочная и тупая публика), в равной степени нелепо, как по русским евреям составить мнение о русском народе!  Впрочем, я думаю, о нашем брате судить можно в большей степени, поскольку мы в основе своей не приехали по идейным или религиозным мотивам, и не жили в общине, и не получали еврейского воспитания и образования. 

И вновь я вынужден вернуться к основному мотиву – неприятие религиозно-идеологической стороны общества.  Честно говоря, нас почти не задевает израильское общество, тем более в своей религиозной части, так называемые дати (русские, т.е. евреи из России), называют их пренебрежительно датишниками, хотя они оказывают свое влияние на правительство, вступившее с ними в коалицию. 

Скажем, недавно под их давлением был принят закон о христианском миссионерстве, крепко напугавший не только здешних христиан, но и многие зарубежные организации.  Этот закон, по меньшей мере, недемократичен, все неприятности мы заботливо оставили детям, на голову которых и должна со временем упасть десница израильского закона. 

И сегодня, я повторяю, религиозная сторона нас не задевает, но идеологическая – самым прямым образом.  Сионистская идеология со своей трескучей фразеологией здесь не более как перевертыш советской, точнее, жесткая советская структура мышления выявляется адекватно под флагом сионизма.  Вчерашние активисты ленинского комсомола, являясь сюда, начинают реализовывать свой природный вождизм по всем правилам своей имперской школы.  Встречаться с такими провинциальными фюрерами неприятно, жить бок о бок невозможно, а вот мы коротаем с таким уж скоро год.  Не пугайтесь, их даже на этой земле не так уж много.  У нас - один, зато в чистом виде.

 Безусловно, это – яркий и одаренный человек, у него своеобразно-красивое одержимое лицо, почти артистичное.  Бывший киевлянин, он одержим спасением евреев, разумеется, вопреки им самим.  Он – заметная фигура в русской алие, возможно, самая яркая.  Еще семь лет назад, как только приехал и получил отличное место в Тель-Авивском университете, он сообразил, что поскольку специалисты из России здесь якобы не нужны, и у них нет возможности вести самостоятельные научные работы, и они позорно оседают в крупнейших городах страны, стремясь найти благополучие личное в ущерб, разумеется, общему, их непременно надо спасать. 

Акция начинается с лозунга: «Спасение научно-технических кадров  - только в поселении на Голанах!»    Разумеется, на плато Голан только и место для мощных центров прикладной науки, не в Сибири же!  Наш вождь, словно библейский пророк, собирает вокруг себя «соратников» и «сподвижников», отнюдь, эта лексика – не былинная, а все та же, комсомольская.  Оставляет уже купленную комфортабельную квартиру, на всякий случай, сдав ее квартирантам, и вместе с семейством и новеньким «Ауди», бросив к чертям собачьим свое теплое университетское местечко, во главе первой когорты технических кадров прибыл на Голаны.  И здесь, на восточном склоне Тивериадского моря, был разбит временный лагерь под названием «Алия-70».  Так появился на свет первый «русский» научно-производственный мошав, несколько десятков его основателей стали равноправными членами артели...

... Ясное солнышко субботнее, после дождиков на неделе, неторопливо делает свое чудо, повергая в изумление цветы и травы, букашек и птах, и нас, грешных.  В созерцании этой божественной картины немощна душа выразиться восторгом, только и остается, что воскликнуть в который раз: не может быть!

За нашим двориком, что идет вдоль каравана, обращенного в сторону леса, высокая гряда каменюг-валунов, здесь моя скульптурная мастерская.  Пока шли дожди, и было прохладно, мелкие камни обрабатывал дома, теперь же вольготно тесать на валунах в тени эвкалиптов.  Сегодня выбрал вторую сторону двуликого камня «Рок-Покойная», как память десятилетию смерти Риты, как памятник ей, которому не суждено стоять на далекой могиле. 

Описывать камень не берусь, поскольку это совершенно конкретная пластика типажа.  Будет возможность – сделаю фотографии и пришлю, но до того предстоит тонировка, поскольку камень не натуральный, рыхлый и бесцветный.  Свой же пластический принцип описать могу точно, поскольку без оного я не мог бы сделать ни одного движения, правда, он включает в себя и философско-эстетический подход: «Двойственность мира и возможности выразительности вогнутых поверхностей».  Звучит пока мудрено, надеюсь, упростится и название, смысл же с том, что гармонию мира я понимаю как симметрию, когда каждое явление имеет противоположный знак, вот почему и камни стали двуликими.

 Мои камни-формы имеют только вогнутые поверхности, на языке математики – отрицательные, и, как я понимаю, максимально выразительные.  Эти поверхности могут быть свойственны только искусству, природа не оперирует ими, т.к. они требуют максимальных энергетических затрат.

Выяснилось, что никаким иным человеческим материалом, кроме русского, не владею, и за пределами русского знать ничего не знаю.  Вот почему вся моя пластика – русская жизнь.  Планы очень серьезные, - и в пластике, и вне ее.  Сейчас же я получаю одни радости от работы. 

Изумление и восторг, боль и страдание я видел на лицах своих редких, но чутких зрителей, есть ли большая награда?  Я знаю, как много забот и мучений впереди, но дай Бог поначалу дожить до тревог выставки. 

Возможно, несколько раньше подготовлю к изданию и переведу на английский рукопись «Плохие» письма из Израиля», положив в основу те письма, что написал здесь.  Возможно, за это возьмется мой приятель, теперешний профессор Мексиканского университета, ранее изъявлявший такое желание. 

Все это я  так подробно докладываю вам, поскольку невольно связываю с вашим будущим, независимо от того, быть вам в Штатах, или где в другом месте.  Я рассматриваю всю свою творческую работу и как точки опоры для нашей встречи в будущем.  Это здорово подстегивает. 

Тем временем инфляция начинает «доставать» и нас, усложняя возврат в Иерусалим, почти лишив мобильности.  Минибус стоит, литр бензина стоит уже 7 лир, унылая картина.  Я уже не могу просто так навестить в Тверии единственно близкого человека и прекрасного поэта Анри Волохонского, с которым мы затеяли присмотреть для покупки усадьбы вблизи Тверии, под многолетний банковский кредит.  Если суждено будет остаться, то единственный шанс – это работать на собственной земле и жить в собственном доме, в свободное время занимаясь своим делом. 

 

 

27 февраля 1978

Аршах

 

... В продолжение портретов «замечательный людей».  Сегодня вдруг вспомнилось имя «профессор Тавгер».  Вспомнилось, что в пору жизни ульпановской имя Тавгера почти не сходило со страниц русских газет: не ученая, научная известность, а скандальная популярность.  Понять было трудно.  Профессор демонстративно живет на кладбище в Хевроне.  Профессор отказывается подчиняться властям.  Профессор вновь под полицейским арестом.  Профессор призывает к неподчинению властям, черт знает что – уголовная хроника! 

Впрочем, я столь был захвачен собственными делами, что вникать не пришлось.  Только однажды всплыло имя Тавгера, когда Овсей Гельман сбивал втихаря группу из ульпановской публики для поездки в Хеврон с ночевкой и посещением Тавгера на кладбище.  Накануне отменили по соображениям безопасности: в районе Хеврона начались волнения.

И вот сегодня, в ходе своих токарно-слесарных работ, размышляя о серии своих персонажей в «Плохих письмах», подумал, что жаль, если в ней не будет представлен Тавгер.  Совершенно невольно составился образ цельной, сильной фигуры, отшельника и воителя, некого грозного ниспровергателя, подобно еврейским пророкам.

На всякий случай спросил я Льва Диаманта, проходившего мимо, когда я работал у тисков под навесом: знает ли профессора Тавгера? - «Знаю, очень хорошо знаю», - хитро расплылся в улыбке Ленька, так здесь прозывается в просторечии доктор физики Лев Диамант, и прошел в столярку.  Несколько минут выла пила, возвращается.  Шутишь?, - «Нет же, серьезно, знаю, а зачем тебе?»  - Хочу познакомиться.  «Не стоит, - еще более залукавился прохиндейски, - Тавгер, как тебе сказать, человек не серьезный (увидев мое удивление), - интересный, но ...» и изобразил рукой нечто обозначающее ветреность и не заслуживающее внимание.  Спустя час, уже в помещении, остановившись у токарного станка, на котором я работал, разговор продлился. 

«Тавгер, он же из Новосибирска, - на сей раз посерьезнев, заговорил Ленька, - подал на выезд позднее меня на месяц, а разрешение получил раньше, через пять дней, и уехал.  Физик, очень, очень талантливый ученый.  Приехал как раз, когда создавался институт твердого тела.  Поскольку в то время Тавгер был наиболее значительной фигурой в этой области, должен был стать руководителем института.  Этого не случилось: местные не пожелали тесниться, Тавгер вообще не получил работу.  Оставил науку, остальное – непонятно: кладбище, на демонстрациях всучивали херутовское знамя в профессорские ручки, и он носил это знамя, много непонятного было...»

Еще что-то поведал Диамант, и все к тому, что вот не стало ученого, потерян человек и вроде не без того, что не пошел в Аршах делать науку с братьями, проскользнул-таки и этот мотив...

... Позавчера наконец-то выскочил из своего издательского водоворота Руди Портной.  Отсыпается, отлеживается, после коньячка перешли на анисовую водочку, и идет, родимая.  Только жена моя вдруг забеспокоилась, стала прятать бутылки, да напрасно, сейчас мы уже не те собутыльники, что были два года назад в Мевассерете, когда в тихие осенне-зимние вечера засиживались глубоко за полночь на кухоньке.  Когда гасла потихоньку нервная взвинченность непонятности и неприкаянности первого года, и все шире и красочнее с каждой новой рюмочкой водки под названием «Прекрасная» (что имело особую притягательную силу, поскольку цена ее была девять с полтиной, включая стоимость посуды), так вот, с каждой новой рюмочкой все ярче мы рисовали друг другу картины недавней жизни с ее неповторимой дружбой, и еще более неповторимыми, исключительными обстоятельствами, в которых каждый из нас возникал во всей своей имперской значительности, в облачении таких высоких должностей, имен, ситуаций, полномочий, спецзаданий, придворных и светских связей, что совершенно естественно теперь на жалкой сохнутовской кухне предаваться было душевным излияниям и невинным возлияниям, черпая в том силу, чтобы завтра вновь быть сторожем при заокеанских богачах, что купили себе в центре Иерусалима дом за миллионы, и за мелочишку отнимали у нас большую часть ульпановских ночей. 

... У нас все нормально, продолжаю тесать двуликие камни и писать «Плохие письма». 

 

 

28 февраля 1978

Аршах

 

Дорогая Миля!

Скоро будет год, как мы в деревенской тишине.  Жизнь нами так и не уяснилась, и едва ли это скоро произойдет.  Отрадно одно: время было плодотворным.  Собственно, я буквально бежал из Иерусалима, видя, как суета начинает сжирать изнутри, что планы творческие не продвигаются ни на шаг. 

С камнями сложно, трудоемко, но невероятно интересно и приятно.  Получается сильно, точно, в будущем буду представлять совместно с трактатом о скульптурной форме, который пишу одновременно, точнее, он сам пишется по ходу размышлений и наблюдений.  У меня действительно есть свой язык, который всякому чуткому глазу и душе ясен, и я уже наблюдал и понимание, и изумление, которые не так-то просто вызвать словами даже родного языка.  Все яснее, что устраивать выставку здесь не хочу, а возможности иные пока не вижу, но я работаю, и это полностью удовлетворяет.  Я пытаюсь воздействовать на свое честолюбие, но пока оно только в работе.  Жаль только, что, возможно, летом надо будет вернуться в Иерусалим: Сохнут гонит наш мошав в новый городок Кацрин, на плато Голан, это рядом, но исчезнет весь аромат, из-за которого мы здесь.

Передай, пожалуйста, Вите мои поздравления и пожелания на будущее, я страшно рад его успехам, а также то, что я решил воспользоваться его советом, и первая книга, видимо, так и будет называться «Плохие» письма из Израиля».  Она уже почти готова.  В ней портреты, биографии, сцены, всякие дурацкие рассуждения, наблюдения, всякая всячина, вплоть до искусства.  Это второе мое направление, и всякую минуту, что  свободен от камня (от рубки и размышлений), я штопаю на машинке. 

 

 

4 апреля 1978

Аршах

 

Почти месяц, кажется, прошел с той субботы, когда я последний раз сидел за машинкой, - так захлестнули события. 

В те самые минуты, когда я выруливал вдоль падающего Иордана машину Рудольфа Портного, отдыхавшего рядом, свершилась «кровавая суббота».  Наш путь был пустынен, с наступлением темноты здесь не ездят: неуютно, мрачно.  Проскочили первые и вторые ворота, которые, по рассказам, закрывают на ночь, миновали освещенный, но малолюдный Иерихон.  Все более прибавляя газа, вырулили на прямую Мертвое море – Иерусалим, и под глухой рокот двигателя за полчаса одолели почти полукилометровую крутизну к Иерусалиму, уже сверкавшему на высоте.  И опять не было машин.  Восточный Иерусалим жил обычной вечерней жизнью: яркие лавочки и бензозаправки, крохотные кафе с неподвижно восседающими арабами.  Вдруг на широкой развилке дорог перед поворотом к Старому городу – полицейский заслон, перед ним, - вереница машин. 

Всю дорогу, сидя за рулем, почти три часа, это – сто восемьдесят километров трудной дороги, слушая неторопливые байки Руди, я невольно возвращался к впечатлениям его от моих работ...

 

9 апреля 1978

 

Продолжаю...  За пять дней не нашел времени сесть за машинку: был прикован к камням,  были гости из Хайфы и Иерусалима с кучей детей, но прежде всего были камни.  Наконец-то вытесал «Рок-Покойная», казалось, законченный более месяца назад.  «Рок», непрерывно видоизменяясь, был более податлив.  Из состояния алчной жестокости, почти сатанинской агрессивности, он незаметно перешел к сострадательной мрачности без угрюмости.  Он не пугает, как прежде, - настораживает, предупреждает, впрочем, без всякой надежды на успех, и потому чуть-чуть иронически сомкнуты его губы.  В главном «Покойная» получилась сразу: она вся в себе, замкнута в свои глубины, ее открытые и незрячие глазницы говорили многое всем, только не мне.  В них не было  м о е й  покойной.  Уже начинал нервничать – дурной признак для художника, да тут непрестанная забота о следующем камне «Моисей-Христос».  Все пытался увидеть Моисея наяву или во сне, но тьма-слепота поразила. 

... И тогда я сделал то, что в прежней жизни советовал своим талантливым друзьям-художникам: поломал дурной режим.  Вставал рано, бегал, разминался, часа два работал на своем скульптурном дворике до девяти, т.е. до начала рабочего дня.  Благо светает уже рано, еще свежо, только море Галилейское еще в белесой дымке, и все оно как на ладошке с того места, где я бегаю.  С каждым днем все более, все интенсивнее.  После короткого душа – три шага, и я около камней.  В одно такое утро на прошлой неделе вдруг с полной отчетливостью вспомнились впадины глаз.  Через четверть часа я с радостью перевел дух.  Даст Бог – поставлю там, где надлежит ему стоять, а пока он со мной: смотрит, и не смотрит, и «Рок», сращенный, неотделимый от нее, теперь тоже иной – страдающий.

В субботу вчера, уже счастливый тем, что впереди огромный свободный день, с утра поставил новый камень, хотя тут же топтались гости, и начал рубить топором.  Я накануне увидел ракурс и пластический ритм Моисея в автопортрете Миши Брусиловского, репродукцию с которого прислал мне брат мой Исаак: серенькая фотография из газетки.  Ракурс на три четверти.  Упрямый, гневливый и сильный поворот головы вверх, нервная зоркость глаз.  Разумеется, топором разом рубленый камень не мог принять, и не должен был быть подражанием автопортрета, важен был импульс, и он полностью себя оправдал.  Так и сегодня мои друзья – мои наставники.  Через час голова вырубилась – мощная и одухотворенная, дикая и гневливая, с упрямо открытым ртом: - Отпусти народ мой!

Я отверг прежние атрибуты Моисея.  Знаменитый «Моисей» с рожками по недоразумению от неграмотно переведенного ивритского слова «карнаим», что может обозначать и рожки, и сияние.  Разумеется, у Моисея было сияние над головой в определенные моменты, как о том и свидетельствует Ветхий Завет в книге «Исход».  Ограничился я и вполне современной бородой, хотя это и супротив традиции.  Затем мои гости вместе с семьей отправились в «Парк Ярден» раскинувшийся внизу, за нашим леском в излучинах поймы Верхнего Иордана, очень живописный, с множеством мостиков, полянок, с реконструкциями древних мельниц. 

Несколько счастливых часов я тюкал топором по камню, выявляя уже обнаруженное.  Когда вернулась вся орава, первый этап, топорный, был закончен.  Кривизна вогнутых поверхностей идет легко, как бы сама по себе, она уже не столь очевидно геометрична, как прежде, живее и выразительнее.  Как правило, мои гости, впервые увидев двуликие камни, после того, как проходит не столько удивление, сколь обескураженность, не то, чтобы от самих работ, сколь от того, что со стороны не очень уж привычно меня самого видеть в новом качестве (мало кому очевидна внутренняя логичность), начинают полушутливо прогнозировать, как скоро и в каком количестве начнет литься золотой дождь.  Бывает и редкий гость, взволнованный и радостный. 

 

 

10 апреля

 

Скверно по утру бегал, беспомощно топтался вокруг Моисея, просто дикого старика, которого непонятно зачем вытащил на свет Божий из невзрачного и скверного нутра камня, не чувствуя, не понимая его.   Сегодня почти не трогал, только поточил чуть-чуть «Поэта», углубив вогнутости, отчего лик несоразмерно ощетинился, окостенев всей своей кривой рожей, бросил нож... 

Стал ладить второй камень к «Моисею», прижал большой струбциной, чтобы понять вторую сторону с «Христом», - не получилось, не увидел пространства.  Снял "Моисея», оставил на станке только один, нетронутый камень, так и не рискнув пробить рисунок, хотя вижу своего Учителя, его дрожащее, тонкое лицо... 

Помните, как от Марка сказано:  Пришли в селение, называемое Гефсимания; и Он сказал ученикам Своим: посидите здесь, пока Я помолюсь.  И взял с собою Петра, Иакова и Иоанна;  И начал ужасаться и тосковать.   И сказал им: душа моя скорбит смертельно; побудьте здесь, и бодрствуйте.  И отошед немного, пал на землю и молился, чтобы, если возможно, миновал Его час сей;  И говорил: Авва Отче! Все возможно Тебе: пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты...

И это Он, тот самый, кого традиция изображает смиренным, гармоничным утешителем, а ОН – чудовищно одинокий, просит: будьте рядом, не дрыхните, я в страхе смертельном.  Он, такой всегда отрешенный «...и начал УЖАСАТЬСЯ И ТОСКОВАТЬ».  А как отчаянно мучается от собственной слабости и противоречивости,  ПРОНЕСИ!  и  рядом -  ЧЕГО ТЫ...  всего несколько строчек, и как не бывало сникшего настроения.

 

12 апреля 1978

 

Первый день пасхальных каникул и последняя декада нашего первого трехлетия – олимовского.  Скоро мы – ватиким, ватики, т.е. старожилы.  Кто-то точно уловил этот срок обживания.  Позади страхи и смятение, неясность в приложении сил и знаний без языка, неопределенность материального положения.

К счастью, так случилось, что сегодня у нас свое место в жизни: интересная работа, свободное творчество; здоровые, веселые дети, доброжелательные люди здесь, и постоянно навещающие нас милейшие знакомые и родственники.  С 30 марта мы – полноправные члены мошава, приняты были на общем собрании тайным голосованием единогласно.  А поскольку закончился финансовый год, получили свою долю дохода – 22500 лир.  Уже успели купить кухонный комбайн, пылесос, а главное – стереосистему, не говоря о куче всякого барахла детям и себе. 

 

 

13 апреля

 

Вчера и сегодня, пока я рубил своего Учителя, сын все любопытничал: кто этот человек?  Я отвечал:  - Тот, кто сказал: душа Моя скорбит смертельно...  И звали Его – Учитель.  – Это что – фамилия?  - Можно и так считать.  Есть и такая, и даже весьма распространенная еврейская фамилия.  Только случилось так, что люди с такой фамилией могут быть евреями, а тем, кто вошел в семью Учителя, закон запрещает быть евреем.  Запрещать-то запрещает, только я сам знаю людей в высшем смысле безупречных, и разрешающих себе быть евреями... 

Интерес сына был не случаен.  Камень пошел сразу.  Я работал топором, дивясь как чуду тому, что даже  в самых общих чертах уже чувствительна была материя, совсем несхожая с той, из которой я только что вырубил «Моисея», словно структура камня преображается настолько, что сама начинает повелевать формой, в которую затем переходит камень, предопределяя логику пластики.  И вот уже четыре дня работы над камнем позади.  Лик, не в пример своему прообразу, оказался весьма своенравным...

 

 

22 апреля 1978

 

Пасха.  Точнее, была вчера, совпав с нашим трехлетием, что и отметили двумя событиями: первой рыбалкой на Кинерете и вечерним столом с друзьями.

 

 

24 апреля 1978

 

Понедельник, утро.  Грохочет гром, мигает свет, в темени грозовой хлещет ливень, и все это наполнено одним словом: Пасха!  Потому что на Пасху непременно дождь.  Последний Дождь!  За Пасхой Господь благословляет людей утренней и вечерней росой, другой раз столь обильной, в ладонь толщиной, - дождя не надо...  А сейчас дрожит наш караван, стучит и грохочет, весь во власти стихии...  Еще вчера к вечеру пришел хамсин, и все вокруг исчезло, точнее, отгородилось стеной пыли.  В Иерусалиме, помнится, это состояние пугало, словно предзнаменование конца света.  Здесь же, над Галилейским морем, в сени гор Галилейских, а не тех, грозных, - Иудейских, ничто не может напугать.  Уже отгрохотала гроза, и только мирно шелестит легкий дождик.  Над Галилеей уже светло, только за моей спиной, над Голанами, иссиня-темно.  Вот почему в это утро я за машинкой.  Вот почему два последних камня стоят сейчас, словно в саванах, в белых полиэтиленах: «Моисей» и «Иисус».  Теперь самая трудная пора.  Два камня впервые надо соединить воедино, ведь все предыдущие пары рублены были из одного куска.  Сложность та, что в самих камнях-блоках для стыковки осталось мало, точнее, почти не осталось переходного, нейтрального, вещества...

 

 

10 июня 1978

 

Вот и заработала машинка после более чем месячного антракта.  Поначалу антракт начался по занятости камнями и сменившемуся режиму: похерились долгие вечера с телевизором и машинкой.  Затем была череда хамсинов с невозможностью что-либо делать в караване.  На воле, за караваном, да в тени эвкалиптов, еще возможно было тесать камни, но так себе, без азарта и озарений.  Вот и результат:  «Хмырь» – отвратная рожа, казенная морденция, без всяких симпатий, этакий пластический собрат чеховскому «человеку в футляре».  Догадываюсь, что Антон Павлович писал своего Хмыря не в лучшую пору. 

Но зато перед тем шли камни один за другим, одним махом, в два-три часа рубленые.  Сразу же вслед отъехавшему Марку сработался «Диссидент», в котором впервые выявился новый элемент: конкретный портретный признак.  Здесь это -  характерное напряжение скул Алесандра Савича.  Ни на йоту более.  Сохраняется метафоричность образа, типажа, и одновременно возникает та узнаваемость, для взгляда пристального и образованного, без которой почти невозможно персонифицировать объект, тем более в скульптуре.  Узнавание, как я понимаю, благоприятно для первичного контакта, следовательно, и взаимопонимания. 

На следующий день вырубился «Никола» с весьма, поначалу, ощутимой улыбочкой президента Картера.  Теперь она едва ощутима.  Затем – «Пророк», с энергичным движением Овсея Гельмана, затем – «Мужик», в котором намешались и Лев Толстой, и Николай Чесноков, и Юрка Морозов.  Вероятно, назову этот камень «Чеснок».  Затем – «Эмигрант-Прямик», с намеком на Марка. 

А сегодня, не выпуская топора, сработал отличный камень «Богоматерь Толгская» по мотивам известной Ярославской иконы.  Впервые в отрицательной кривизне возник не драматический, а лирический, нежный образ.  Это я сделал сам себе подарок к сегодняшнему своему дню рождения.  А поскольку сегодня и день рождения моего брата Романа, то этот камень я посвящаю ему. 

Дорогой брат!  Вот стоит на моем скульптурном дворике, за тридевять земель от тебя, Богородица, и думает свою извечную думу об участи детей своих человеческих, о твоей же отныне прежде всего.  И молится за всех нас, рассеянных по земле, дабы не были мы распяты ни крестом, ни пошлостью.  Вот пришлю тебе фотографию, и ты поймешь, почему я сразу полюбил этот камень, словно и не сработанный руками, а возникший сам по себе, до того удивительно явление человеческого образа из камня!

Так я вернулся к «русскому циклу».  В нем я вижу некоторые новые возможности, и все новые камни – вполне тому подтверждение.  К «библейскому» вернусь не ранее, чем потребность в том перешибет мою родную русскую тему.  Я знаю, это произойдет по вполне осязаемой причине, здесь все библейское изначала: Галилийское море, Галилейская земля, Галилейское небо.  Для меня это не просто звуки волшебной силы.  Десятки листов бумаги перевел я описаниями этих мест, правда, моему теперешнему другу, поэту Анри Волохонскому, это удается много лучше.

 Если в Иерусалиме я постоянно был пронзаем высочайшим напряжением от того, что там, в единственной точке, где небо смыкается с землей, есть только плен, и ты счастлив, даже тому, что ты безымянный зритель; то здесь, в Галилее, я – свободен, как может быть только свободен человек на земле. 

 

 

18 августа 1978

Аршах Галилейский

 

... Возвращаясь из Цфата на нашей машине, мы потихоньку падали с километровой высоты.  Машина тормозилась двигателем без газа, непрестанные повороты обнаруживали все новые стороны библейского ландшафта, от которых замирало сердце и возбуждалась память.  Как на ладони открывалась панорама Галилеи и Голан в голубой дымке.  Сверху виден был и наш Аршах на окраине Альмагора, вблизи устья Иордана. 

Вот и наш проселок на Альмагор, перед крутым поворотам ущелья-русла древней, исчезнувшей реки, показываются на минутку развалины Каразима, центра еврейской духовной жизни после Второго храма, т.е. первых веков.  Сюда, в ближайшее к нам место, мы первым делом и возим наших гостей.  Здесь покоится труд титанов: останки храма с печатью греческих и римских влияний.  Это - монолиты черного базальта с растительным орнаментом, это – колонны более чем метрового диаметра, словно точеные на токарном станке.  Можно без конца лазать по останкам города вокруг храма.  В домах сохранились глубокие погреба-цистерны и большие чаши для ритуального омовения – миквы.  Неловко после таких камней возвращаться к своим, словно мгновенье перед вечностью, но нет у меня ни столетий, ни рабов, мое зубило отскакивало от базальта, как горох от стены, пришлось довольствоваться доступным и покладистым материалом.  Но странно, искусственные блоки смертельно холодного вспененного известняка вдруг теплеют, начинают жить, смертельный хлад отступает.  Уже более двадцати таких камней. 

Оказывается, есть у них жизнь, о которой ведать не ведал, узнал по воле своей гостьи Беллы, изъявившей желание фотографировать камни ночью, с лампами.  Почти до утра мы – это двое наших гостей, Люся да я, пытались угодить  требовательной Белле, поминутно отвлекаясь от нашего занятия впечатлениями, вызываемыми игрой света.  Любопытно, получилась ли та пленка?  Удастся ли ей отпечатать в своем Нью-Йорке? 

Оказывается, самое простое дело было вырубить камни, уже фотографирование осложнилось, а все, что считается как необходимое для представления публике, решения и действия, с ними связанные, вызывает эмоции мало радостные. 

 

 

25 августа 1978

 

... Вернулся к камням.  Начинаю невольную ревизию, придумываю плинты, вероятно, будут из дерева.  Необходимость просмотреть и закончить камни продиктована тем, что профессор Тартаковский, смотревший камни на прошлой неделе, предложил помощь в организации выставки.  Первая выставка, по его мнению, должна состояться в стране, а не за рубежом.  Видимо, камни возбудили Тартаковского.  Надо было видеть, с какой страстью он отрицал мою трактовку Моисея.  – Назовите его Авраамом, - убеждал но, - Это не мой Моисей, давший мне Книгу, это – язычник.  Не принимаю и Христа, этой православной трактовки страдания.  Но ваша богородица Толгская – это удача! – Восклицал он, и совершенно искренне, как я понял, восхищался ею и «Диссидентом». 

Свое намерение он стал немедленно реализовывать.  Уже сговорились, что после 8 сентября он приедет с неким Абрахамсом, владельцем картинной галереи в Иерусалиме, с деловым разговором  о выставке. 

Вчера были у Волохонских, видели младенца, названного Ксенией, в честь покровительницы Петербурга.  Замечательно сказал Анри: «Истину нельзя запатентовать, все явления в искусстве – всеобщее достояние», - в ответ на опасения, зароненные в душу некоторыми из моих зрителей. 

 

 

сентябрь 1978 

Аршах

 

... Все больше погружаюсь в свои камни, основная работа в мошаве идет механически.  Я пунктуально исполняю ее, в то же время камни требуют все большей глубины и сосредоточенности.  Теперь мне дарит радость и страдания «Иуда-Богоматерь».  Мой Иуда не столько предающий, сколько назначенный судьбой, и потому страдающий, доведенный до самоубийства.  Кажется, таким и получился.  Но вот Богоматерь, в которой я захотел сказать то, что более всего ценю в матери-женщине: ответственность и жертвенность, не столь женственная, сколь сурово-измученная и твердая.  Может быть, так надо.  Не все видит глаз, много руки сами постигают с большей глубиной и точностью.  

 

 

11 октября 1978

ссудный день

Галилея

 

Дорогие наши Ревичи!  Спасибо за письмо!  Ваши первые слова о том, что «покой сошел на наши души» сегодня звучат невольной издевкой, в которой, разумеется, вы виноваты менее всего.  Просто с трудом можно вспомнить то малое время, когда было так, как я вам писал: царил мир в нашем Аршахе.  Я рубил один за другим камни, но и тогда в глубине таилась опасность.  Я загнал ее туда намеренно, требовали камни.  Уже четыре месяца идет одна из многих здесь «еврейских войн».  Мы должны оставить наше последнее «убежище» – Аршах. Собственно, это уже следовало сделать, но держали: камни, надежда получить заработанные в мошаве деньги, прекрасная частная школа для детей, природа, и т.д.  Но вот всему конец.  Даже в этот день нет здесь покоя.  Сейчас мы с двумя ленинградскими семьями кандидатов готовимся одновременно выйти из мошава, оказавшимся на самом деле фирмой двух братьев, которые и останутся наедине со своей фирмой.  В этой стране трудно надеяться, что это получит общественный резонанс и будет торжествовать истина.  Все закрывают глаза на частное предприятие, скрывающееся под поселенческим флагом от налогов и эксплуатирующее эмигрантов, попавших в тяжкие обстоятельства.  Впрочем, это скучная, отвратительная история, надеемся, последняя в цепи еврейского разбоя, с коим я здесь сталкивался лицом к лицу более трех лет. 

Трудно сказать, какой будет наша очередная страна.  Мне трудно надеяться на материальный успех камней, хотя ими заитересовался один человек из израильской элиты и богатый бизнесмен, занимающийся искусством.  Камни ведь менее всего еврейские, они - русские, точнее, христианские.  Они точно отвечают моему состоянию, ощущению жизни, людей.  Я и сам на пути формального ухода из еврейства, уйду и навсегда с собой увезу детей из «народа жестоковыйного». 

Сейчас надо делать выставку в Иерусалиме, это хлопотно и накладно.  Каталог взялся писать Анри Волохонский, он увлекся моими камнями, приезжает, и мы вместе тонируем.

Важно то, что есть у меня критик с абсолютным зрением – Волохонский.  Есть еще друг, Евгений Цветков, он – доктор-геофизик, но в действительности настоящий большой писатель и своеобразный живописец.  У него уже удачно прошла выставка в Париже.  Он хочет присоединиться к нам для совместного отъезда, возможно, совместных выставок.  Главное для меня, – у него отличные английский и французский языки.  Короче, забота есть только единственная – деньги. 

Поздно поздравлять тебя, Алик, с книжкой, но я рад обнять тебя: пусть будет и третья, и т.д., - в этом все дело.  Я закажу твою книгу в русской лавке. 

Вот я отчитался.  Одно слава Богу: последнее полугодие было самым плодотворным в моей жизни.  Готова выставка, - сформулирован язык, свой стиль; лежит рукопись книги об Израиле. 

Сейчас судьбе угодно снова нас потрясти, но пока и здесь есть милейший приятельский круг, друзья, музыка.  Наслаждаемся в основном русскими записями, есть и стереоприемник.  Никогда прежде музыка не занимала столько места в моей жизни.  А когда рублю камни, во мне звучит своя музыка, жаль, что не могу записывать.

 

 

11 октября 1978

Галилея

 

Мишенька, мой самый дорогой!

... Я сейчас в стадии внутреннего расставания с Галилеей, самым дорогим мне здесь.  Предстоит возвращение в Иерусалим, но только временное.  Придется все загонять и выбираться в заморские царства-государства, вероятнее всего, поначалу в Грецию.  Я бы хотел пожить, порубить мрамор там, да пошататься по Европе, хочу видеть мраморы Микеланджело и Готику.  Но поддался на уговоры: первую выставку делать в Иерусалиме.  Это хлопотно, но, вероятно, надо делать.  С этим в Европе будет лучше, хотя как это знать заранее?  Камни мои менее всего домашне-интерьерные, выглядят они примерно так, как голый человек в прилично одетом обществе; во всяком случае, я так воспринимаю их после того, что вижу в здешних музеях и на выставках.  Извини, что меня сразу занесло на камни.

 Я страшно виноват перед Валентиной.  Я не смог практически быть полезным: тут и расстояние, и то, что мы оказались не столько в мошаве, сколько в крепостной зависимости без возможности выезда, и мои камни, нищета и т.д.  Нищета в том смысле, что у нас полный достаток прожиточный, но ни на йоту больше.  Бензин уже не по зубам.  Но скоро эта дурацкая кабала кончается. 

 

 

12 ноября 1978

Люся – в Россию

 

Дорогие, мы покидаем мошав и возвращаемся в Иерусалим.  Работы пока никакой, но в течение пяти месяцев мы должны получать какое-то пособие по безработице.

Лёва возлагает большие надежды на свои камни, но я как-то не слишком уверена, что это сразу же обернется к нам денежной стороной.  Пока что предполагается выставка, для которой понадобятся большие деньги с нашей стороны, и которая может принести разве что известность в Израиле и за его пределами.  Но Лёва никогда не был человеком честолюбивым, и к славе не стремился.  Он и без выставки уже широко известен в узком израильском кругу в качестве автора скульптуры, построенной на принципе отрицательной поверхности.  У нас перебывало множество народу и порядком знатоков, очень высоко отозвавшихся о лёвиных работах, не говоря уже о нем самом, искренне убежденном в гениальности своего метода, вернее, в гениальности своих работ. 

 

 

17 ноября 1978

Галилея

 

... Первая экспозиция, узкая, домашняя, прошла в Тель-Авиве, смотрели специалисты и владельцы галерей.  Мнение благожелательное, утверждается, что успех будет и у публики, и у критики, что бывает редко.  Предлагаются выставки, но коммерческих предложений не было.  Богач Соколовский торгует живописью, здесь он мямлит и все объясняется мне в симпатиях.  Сейчас экспозиция в другом доме в Тель-Авиве, там должны смотреть бизнесмены и специалисты другого круга, возможно, более высокого. 

... Завтра возвращаемся домой. Много хлопот с детьми, домом, устройством для жизни, заработка, мастерской и т.д.  Я бы сразу отправился в Грецию, да только еще сыры мои скульптурные дела, да надо еще поработать в мраморе, в натуральном камне, иметь выставки, каталог, да и монет нет, а продавать все -трудно, даже за бесценок, да и зима впереди, а мы здесь стали тепличными.

В Иерусалиме будем интересоваться всеми существующими вариантами выезда, хотелось бы задержаться в Европе, поработать, но это маловероятно. 

Разумеется, не с таким уж легким сердцем я буду прощаться с этой страной, хотя все дни в ней и был эмигрантом.  Остается Галилея, привязался к которой всем сердцем; несколько человек, жизнь без которых сейчас кажется почти невозможной, и боязно – вдруг больше не обрести. 

Сейчас практически предстоит начать зарабатывать на жизнь.  При этой дурацкой дороговизне, инфляции (одна поездка в Тель-Авив на машине уже обходится в 500 лир, а наша зарплата была 1800), стоимости квартиры прожить не так просто.  Первое время будем получать пособие по безработице, но мизерное, только на квартиру и хватит. 

 

 

17 ноября 1978

Галилея

 

Дорогой Марк!  Последнее письмо из Аршаха – тебе.  Завтра надеюсь отчалить.  В результате более полуторагодовой жизни выходим с пустыми руками: более месяца без зарплаты, не можем получить расчет, и т.д. 

Бандитизм на самом махровом кухонно-комсомольском уровне.  Все вокруг кипят благородно-праведным гневом, ожидая, что я буду предпринимать, поскольку, считая себя евреями, они не могут действовать, объявив всему свету, что еще одно патриотическое олимовское начинание оказалось корыстной акцией мелких жуликов.  Я же говорю: позвольте, я – эмигрант, ни на минуту это ощущение меня не покидало, вправе ли я лезть в ваши еврейские дела, сами управляйтесь со своей шпаной. 

... Естественно, что при том, что я был свободен, творчески месяц не был продуктивен, но выполнил три вещицы принципиально нового порядка: переход одной стороны в другую с вертикальными просветами.  Они вдвое меньше, в бронзе они мне представляются полноценными, сейчас же упрочнение цементом и тонировка создает вполне выставочный уровень.  Одна из этих вещиц – забавная кривая рожица, такого рода формы попробую резать из дерева на продажу: надо начинать кормиться. 

... Сейчас приехал человек с приятными новостями со второй экспозиции: были скульпторы, выразили удивление и уверенность в успехе.  Удивление от количества, и что сделаны они в такой короткий срок. 

Разумеется, кабы не были все мои помыслы биографические направлены на отъезд, самое время раскручиваться здесь, хотя сами израильтяне говорят, что мои камни требуют европейскую и американскую публику. 

Вероятность получения средств из фондов здесь ничтожна, или невозможна.  Ни один человек ни в науке, ни в искусстве о том здесь и не слышал.  Вероятно, они практикуются только в Америке, хотя  буду еще этим интересоваться, теоретически это единственный шанс полностью заниматься скульптурой. 

При всех условиях я только и вижу, что уеду весной, самое позднее – летом, я крайне устал от евреев.  И в Галилее не спасся – достали.  Но я смог здесь проникнуться духом этой земли (не смейся), он в моих камнях.  Неожиданно на первой экспозиции наибольший успех имел камень, который назван твоим именем.  Как мне кажется, он самый академичный, сухой.  Оценки не совпадали с авторскими почти во всех случаях, я не в претензии, только многие из них выдают такую тупость и вкусовщинку, что странно, как такие  люди занимаются искусством,  по-прежнему одна поддержка – Волохонский. 

Марк, я не понял, что такое «сохранить реальную возможность возвращения»?  Это совет сохранить за собой квартиру, или что иное? 

 

 

31 декабря 1978

Иерусалим

 

Дорогие, только то обстоятельство, что Новый Год, помогло сесть за машинку с тем, чтобы послать свои поздравления и пожелания, и попросить прощение за долгое молчание.  Новый Год свалился как отмашка финишного флажка.  Вроде бы пора измерять время и расстояние, но не остановиться, разве что перевести дыхание.  В самый раз на этот случай - стуканье письма. 

Вот уже полтора месяца рублю твердый камень дома, заняв одну из комнат под мастерскую.  Веду нормальную городскую жизнь: отправляю и встречаю детей, кормлю и занимаю их до матери, хожу в лавку, отвечаю на телефонные звонки, принимаю гостей и т.д.  Вырубил четыре вещи: мрамор из античного осколка, в котором сохранил на левой стороне растительный рельеф, два из иерусалимского  камня, называемого «царский», и один – из очень твердого, название которого еще не определил.  Только на то, чтобы выдолбить глазницу или ноздрю, нужен день, а ведь камни куда меньше прежних, не более четверти метра по высоте.  Но камни получились.  Сказалось знание свойств формы, накопленное в мягком камне.  Более всех радует мрамор.  Теперь настает новая пора: рубить не случайные куски, а специально нарезанные.  До сих пор материал был дармовой.  Скульптурный греческий мрамор, имеющийся здесь, очень дорог, не по зубам.

План таков: десяток вещей из мрамора, да пяток лучших из прежних – это выставка.  На это уйдет несколько месяцев.  Знатоки уверяют, что выставка потянет уровень Национального музея.  Это наиболее представительный уровень в стране, кроме этого, есть приглашение от двух крупных частных галерей.  Я отказался от предложения уже сейчас начать рекламировать вещи, возбуждать интерес.  Когда вещи будут готовы, они сами скажут за себя. 

Я решительно и твердо замкнулся в мастерской.  Хотя мои опасения, что высокий уровень городских шумов и, прежде всего – зрительских, будет забивать внутренние импульсы, к счастью, оказались напрасными.  Обстановка еще более чистая, чем в Галилее, да я только трижды и был в городе.  Более того, возвращение в замкнутый семейный уклад наполнило меня совершенно неожиданно счастьем и покоем.  Домашняя суета доставляет неслыханное удовольствие.

... Сейчас – лучшая иерусалимская пора.  Начало весны, - прямо по Пришвину: весна света.  Все в ее власти: мягкое небо с редкими облачками, зеленеющие склоны горок, розы в цвету; а дома уютно и тепло, потому что дом с центральным отоплением. 

Люся ездит двумя автобусами в университет, где работает в физической лаборатории, зарплата – около семи тысяч и приятные люди: доктора наук из разных стран. 

Если выставка даст материальный результат, то я смогу оборудовать мастерскую и купить материал, если нет, то потребуется где-то зашибить деньгу.  Кстати, совет Марка пригласить представителей какого-либо американского фонда – несбыточен.  Как уверяет Саша Воронель, здесь знакомы только с легендами, а живых людей и не видывали.  Можно взять большую ссуду у местных благодетелей, но это может затруднить выезд, а мы об этом подумываем, хотя наше теперешнее самочувствие несравнимо с тем, что было здесь прежде, и в Аршахе.  Я  даже квартиру выкрасил самым веселым образом. 

Специалисты, смотревшие мои камни, уверяют в успехе, но, покупателей, говорят, будет мало, поскольку оценивают вещи высоко, мол, они по карману Европе или Америке.  Что ж, поживем – увидим. 

Всем желаем счастья в Новом Году!

 

 

3 февраля 1979

Иерусалим

 

Дорогие мои!  Камни держат за горло.  Стоит уже десяток здешних, вырубленных в эти два месяца, и среди них – два торса и один мрамор, действительно принципиально новых, обещающих совершенно необозримые возможности в форме.  Меня же все более удивляет, как странно и естественно возникает двуликость и бесконечный диапазон промежуточных состояний.  Видимо, расширяется моя способность бессознательно выявлять некие, еще неосознанные возможности моего приема.  Все смелее двигаюсь внутрь материала в самом буквальном смысле, подчиняясь логике формы...

... И вновь вынужденный перерыв.  Пришел Яков, завели минибус, - я взялся обучить вождению Якова и его жену Любу, наших предшественников по Аршаху.  С Яковом и Любой все более сближаемся.  Они – не только сердечные, тактичные люди, прежде всего – наша общность.  Это общность судеб так называемых «смешанных семей».  При всем благополучии жизни понимающих, что жизнь в условиях официальной теократии, хотя и житейски возможна, но принципиально продолжает ту, что, казалось, осталась позади навсегда. 

Мне легче несравненно, нежели Якову, с той минуты, как я ушел в камни.  Вот и сейчас я сосредоточен на их новой для меня разновидности – масках.  Две первые получились как бы сами по себе.  Размышления мои о возможностях формы протекают в самом процессе работы.  Размышлял же я о том, что может предстать глазу, если гипертрофировать прием, изымая из материала все возможное.  Сами собой получились символические конструкции, проще говоря – маски.  Чувству они говорят на редкость много, несмотря на откровенную абсолютизацию формы.  Я вижу в них дремучих русских кондовых водяных, леших, вурдалаков, домовых и т.д.  Но эти маски требуют раскраски, что для меня самое трудное.  Мое чувство цвета катастрофически уступает чувству объема и пространства.  Жаль, но сделать тут уж ничего нельзя, вот почему я должен работать в твердом природном камне, и, прежде всего – в мраморе.  Но пока с ним скверно: привозной дорог, местный же – поделочный.  Впрочем, серьезных попыток найти мрамор не было, еще не кончились возможности того материала, которым располагаю. 

Меня радует то, что и без мрамора торсы получилисть в негативном пространстве.  Первый – в симметрии, второй – винтом.  В них странное единство аскетизма и чувственности, они действительно женственны, пластичны и музыкальны.  Когда рубил их, сердце частенько замирало от страха, словно балансировал под куполом цирка: вот, вот расшибусь в лепешку.  Как только вырублю из мрамора торсы и портретные композиции, можно считать, что будет выбор для первой официальной экспозиции. 

Честно говоря, я уже сбился со счета, вероятно, есть около сорока вещей, хотя мне не хотелось бы этот термин пользовать.  В этом мире вещественность обозначает нечто иное, нежели в России.  Понятие вещи столь несимпатично моему сознанию, что, назвав так свой камень, я как бы объявляю его некую стоимость на рынке.  Так оно, собственно, происходит, и мне не избежать этой участи, более того, самое страшное, по общему представлению, если в ответ на предложение не возникает спрос.

 И все же мне хотелось бы сохранить свое отношение к камням как к предметам не столько материального, сколь духовного измерения.  

Впрочем, выставка заставит заняться внешней стороной: придумывать композиции, плинты, резать, шлифовать, полировать, и всякой другой чертовщиной.  Пока же я всячески ухожу от всего, что не работает самым прямым образом на мою пластическую задачу.

 

 

23 февраля 1979

Иерусалим

 

Дорогие, терзаюсь!

Каюсь, ужасаюсь бессердечию своему!  Мои камни - оправдание ли они?  Только они могут лечь на чашу весов.  Твердый, твердейший камень иерусалимский, да мрамор взяли в плен меня, я в их власти.

 Но вот вчера чаевничали с нашей Светой, и речь шла о том, что может случиться от происходящего в стране.  И прошиб меня страх, утром заставил сесть за машинку.  Только от одной мысли, что этот маленький ковчег, как выразился Миша Брусиловский, в котором мы все сидим, может оказаться неуправляемым, стынет кровь.  Идет по телеку всякая хроника, не надо знать языки – жуть. 

... А тут сейчас утро, умытое дождиком и обогретое солнышком.  Перед окном – гористая Иудейская пустыня до самого Мертвого моря обрядилась в зелень, хотя нынче дождей почти не было.  Но много ли надо колючке?  Кинерет не наполнился, страна в тревоге. 

Готовы еще три мрамора.  Последняя работа не столько уж скульптурная, сколь ювелирная: печатка с двумя мордами, старцем и сфинксом, величиной в спичечную коробку.  Четыре дня на прошлой неделе покоился этот осколок антика в моей ладони: он был с трещинкой, и я скоблил в глубину.  Надо сказать, что возникла не только чисто пространственная глубина, но и та, ради которой елозишь по камню и глотаешь пыль: духовная, эстетическая. 

Слава Богу, появились и противники камней как вещей, пронизанных, как они формулируют, мыслью в завершенной логичной форме.  И, действительно, окончательное прослеживание формы, когда, собственно, и выявляется, и начинает все более крепнуть то непонятное и неуловимое, что заставляет жить камень, и есть мне цена за труд.  За пределами этой странной и неотторжимой от меня цены, все – тлен.  Все менее волнует выставка, какая цена будет на рынке, и будет ли?  Конечно, хорошо бы жить безбедно, и, скажем, иметь второй дом с мастерской в Афинах, чтобы не глотать пыль.  Но есть сегодня тот достаток и покой, которому я счастлив, уже сегодня есть награда. 

Мои молитвы только о нашем ковчеге. 

 

 

23 марта 1979

Иерусалим

 

Дорогие, вновь полуторамесячный перерыв в моих неотправленные письмах.  И вот сегодня, не имея сил для камня, сел за машинку.  Хамсин.  Я разбит насквозь.  Хамсин с каждым годом все более изнуряет физически, по пути истоптав душу...

Впрочем, второе с еще большим успехом осуществляют мои соотечественники-еврейцы.  Надо держаться, не впервой, говорю себе.  Но приходит хамсин, как приходит истина, серая расплавленная мгла.  Можно закрыть глаза, можно двигаться, можно заставить себя рубить камень, только неясно, зачем.  Стоят мои камни, почти законченные: без названия, почти мистические, вполне негативные.  Зачем?  Говорят, ткань обезвоживается.  Возможно, но чувствительнее обезволивание, обесценивание.

 

Суббота 24  прошла так, что, отбив одно слово, не смог продолжить.  Были гости: Валентина привезла фотоальбом с живописи Брусиловского.  Прикатили их Хайфы родственники.  К тому времени хамсин поломался...

 

 

28 марта 1979

Иерусалим

 

Дорогой Мишенька, была тут твоя Валюха, привезла и оставила фотоальбом с живописи, с тех пор я в безумии был.  Сейчас тебе пишу это письмо-размышление. 

Все это время писал одно неотправленное письмо. 

Безумное мое волнение от некоторых не виденных мною работ.  Жаль, нет названий и размера, впрочем, это обстоятельство совсем не существенно.  Общее состояние таково, что не глаза единые, а душа погрузилась в благодать, уж почти и нерукотворную. 

Старое сравнение «старое золото», - одно оно может обозначить своей банальной общностью невиданное прежде моление художника об истине.  Впервые молился по утрам и за тебя: «Господь, не оставь своей милостью!».  Теперь я в страхе и за тебя: исчезла понятность мастерства и мастера, возник художник.  Теперь нет судьбы, даже мнимо принадлежащей себе.  Вот тебе ответ на твою слабость, когда ты думал, что принадлежишь себе – непомерность таланта (любая физическая жизнь разве мера!).  Я вижу тебя отныне в своем пространстве, в котором так был одинок – интуитивном.  В нем все абсолютно и безвозвратно, и моменту, и вечности принадлежит, и только один страх - не утерять себя физически, и одна молитва утром: «Господь, не оставь!».  И вечером: « Господи, пронеси всякую тщету мимо».  Потому что нужны верный глаз и точная рука, и тишина утром, якобы для себя, и день для работы, и полная неясность образа грядущего.  Прости, Мишенька, за велеречивый стиль, такой уж разговор.  И состояние мое такое.  Прожив множество лет в умствовании, теперь нет времени, неоплатный мой долг тебе, и Витьке, и Генке, и другим, что проделали эту черную работу за меня.  Я вроде как пришел с готовой формой, ее десятилетия ковал ты и ребята.  Слава Богу, не только для меня! 

Наколотил я общим числом около сорока штук, несколько действительно серьезных, развивать же намерен два направления, точнее, две удачи: торс и портрет.  Но теперь я все более вынужден «соображать», не только потому, что чем глубже, тем труднее прослеживать форму внутри, но еще и то, что за год рубки я надорвал правую руку. 

... Понимаю, что страшиться бренно, но временами проникаюсь твоим далеким и живу понуро.  Господь очистил тебя глубже, чем меня, хотя ценой и меньшей.  Живопись твоя, в сущности, есть та жизнь, которая одна есть и повод, и содержание.  Сейчас ты для меня как бы уже здесь, осталось переместиться физически, - это самое простое, в серьезном смысле.

 

 

17 апреля 1979

Иерусалим

 

Вот и кончается Пасха.  Сейчас получил письмо от Фридриха, первое в Иерусалиме, и понял, что надо немедленно закончить и отправить письмо, не только ему, но и всем.  Вдруг мое невольное молчание и другие воспримут превратно.  Будто я молчал, затаив какие-то обиды.  Все проще: я гоню свои вещи к выставке.  Вот и сейчас, несмотря на прострел и скованность собственного торса, с утра вырубил блок полметра высотой для торса в почти негативном пространстве. 

Письмо вдарило по мозгам, как палка: надо остановиться.  Смахнул пыль с машинки, что стоит как укор здесь же, в мастерской.  Бога ради, не надумывайте, я всех помню самым добрым, сердечным, нежнейшим образом.  Спасибо тебе, Фридрих, что прорвался сквозь затянувшееся молчание мое. 

Временный уклад наше жизни приближается к концу.  Я должен полностью довести творческую работу до финала, хотя бы в десятке вещей: пяток небольших в мраморе и камне, остальные – большие, затеянные еще в Галилее, и там казавшиеся законченными.  С ними возни больше, работа просто изнурительна.  Постоянно перехожу от одной вещи к другой.  Вытянул только два: «Цветков» и «Спас», на станке стоят «Богородица» и «Страдалец», да совершенно сырой торс. 

Полгода, что прошло после основных Галилейских камней, - время стремительного развития мышления, вот почему оказалось невероятно сложным доводить камни, сохраняя прежнее состояние.  Жестокость логики формы в том, что одновременно надо и подчиняться ей, и повелевать.  Решение новых, зачастую неожиданных для самого себя, задач, оказалось затруднительнее в мягком камне, нежели в твердом.

Неожиданностью было то, что скульптурный мрамор купить не удалось.  На днях были в Храме Гроба Господня, где ведутся огромные реставрационные работы: из цельного мрамора рубятся новые круглые колонны.  Возможно, удастся купить там что-то, но это уже на следующую выставку.  Большие вещи, полуметровые, будут отливаться из гипса, что вполне академично, но сомнительный материал для коммерции.  Впрочем, для последнего обстоятельства есть несколько уже выполненных затей, надо только наладить массовку из бронзы, или другого металла, а все это здесь до смешного подорожало из-за фантастической инфляции. 

У меня появился человек, мне симпатичный, художник-дизайнер и мой тезка, чемпион страны по карате и невероятно мастеровой, профессионально владеет фотографией, и т.д.  Он будет делать и решать пространство каждого камня.  Его жена – скульптор, что не во вред.  Он быстро овладел моей логикой и размышляет в ней жестче и последовательнее меня, что доставляет мне большое удовольствие.  Он здесь 8 лет, знает языки.  Случайная встреча – мы вместе выгуливаем собак, доставила мне творческое общение, которого прежде был лишен. 

Мне городская жизнь не в тягость, поскольку мастерская дома, но Люсе и детям она доставляет много хлопот.  На работе Люся чувствует себя не лучшим образом, нервничает.  В который раз она тратит силы не приобретение новых знаний и навыков, а затем – коту под хвост. 

И все же мы живем надеждой на удачу: придет время моих камней, неминуемо придет, хорошо бы при жизни, да побыстрее.  Определился наш малый круг, весьма симпатичный.   Почитываем вслух забавные книжечки, спеваем русские песенки, благо среди нас есть музыкант – доктор филологии Сережа, попивая водочку до винишко

Нечисть непрошенных благодетелей все реже нарушает покой.  Необходимость устройства выставки несколько омрачает настроение.

С каждым годом (через четыре дня, 21 апреля, - четыре года) чувствительнее, сколь народ этот чужд нам.  В своих планах на будущее я далее Греции, точнее, островов, не помышляю.  Господь милостив, что-либо устроится. 

 

 

6 августа

Иерусалим

 

Дорогой брат, заступив на свой караульный пост в воинской части, где я провожу милуимный месяц, от которого осталось ровно десять дней, я сразу же взялся писать тебе.  Через часок придется продолжать с фонарем.  Служба то ночная, то вечерняя, проходит комфортно, с радио (слушаю в основном Москву) и чтением, но самое удобное – рядом дом. 

Весь этот месяц рублю самый большой мрамор, и к концу службы надеюсь грубую обработку закончить.  Камень шел очень трудно, словно в потемках, только сейчас начал выявляться.  Потеря ритма, времени поначалу просто бесила.  Сейчас успокоился, да и деньги, чуть более 5000 лир за месяц службы, не будут лишними.  Это прожиточный уровень семьи. 

Да, нет еще условий для расслабления, впереди самая хлопотливая пора с подготовкой к выставке и ее организации.  Прежде всего – это большие деньги, чтобы отформовать и отлить пяток больших вещей «третьего поколения», как я их называю, напечатать каталог с фотографиями, потребно более 100 тысяч, часть уже достал. 

Но главное, в моей мастерской уже работают два художника: мои помощники и ученики.  Вместе мы 10 июня сделали экспозицию дома.  Пока есть только приглашение от посла в Канаде: сделать выставку в Канаде под его эгидой.  Это реально, но поначалу надо открыться здесь.  Есть влиятельные поклонники моего стиля, и среди них – ректор Академии художеств, известный художник и предприниматель.  Жаль, что он видит только формальную новизну, это меня огорчает.  Впрочем, оценок столько же, сколько людей.  Одно сходится: мои зрители и покупатели не здесь, а в Европе и Америке. 

... Лето стоит великолепное, после Галилеи, ее жары – благодать.  Думаю, что климат – это решающее обстоятельство для здоровья. 

Многие наши друзья покидают страну.  Еще две самые близкие семьи собираются.  Юра Гуревич – в Канаде, приедет ли, и когда – не знаю. 

Бензин уже стоит 17 лир, хлеб – 10, и т.д., но вещи дорожают непропорционально.  Автомобиль уже стоит почти столько же, сколько и у вас, хотя не новые резко упали в цене.  Странно, но благосостояние народа значительно повысилось. 

Мы – единственные из Мевассерета (ульпана), еще не побывавшие в Европе или Америке, не купившие новую машину, мебель т.д.  Дело не только в профессиях, моих целях, но и в идеальном непрактицизме.  Вот, скажем, Валя Брусиловская, все время будучи на стипендии (она учится на преподавателя при технионе в Хайфе), успела купить квартиру и новый автомобиль.  Мы же теряли там, где даже закоренелые ротозеи не были бы беспомощны.

 

... Только на расстоянии мое обращение к скульптуре может казаться феноменом.  Я шел к этому годами, а последние три года – каждое мгновенье. 

Дорогой Итик, ты не волнуйся, особых препятствий нет: обычные, естественные на пути художника, слава Богу, без директивных мнений и решений.  А что касается возраста, так это счет физической природе, но и в ней я еще не промах, извини за бахвальство.  Мои друзья, ученики, помощники – люди моложе тридцати, это мой действительный возраст. 

 

 

9 августа

Иерусалим

 

Дорогие, дорогой Фридрих, простите, задержался с ответом.  Через несколько дней заканчивается мой первый в жизни месячный милуим – служба в армии, да еще какая – караульная.  Знаешь ли ты, дорогой мой братик, что такое без подмены простоять на часах ночь, как сейчас, с 0.00 до 6.00.  Сейчас только вступил и пишу втихаря под лучиком фонарика.  После трех буду засыпать, а потому начну ходить около караулки-будки.  Только одно утешает, что ты не попал в этот переплет.  Мне осталось один-два, а тебе бы пришлось хлеще. 

Сегодня будет тяжко: днем приезжали отец Михаил с Волохонским, пили всякие водочные изделия, а еще кофе, к тому же я не спал, за что буду расплачиваться тем, что столбы ходить будут чаще, чем обычно, протираешь глаза, нет, - стоят.

А все потому, что стучу я свой мрамор, предпоследний перед выставкой, а сплю только, когда падаю. 

Все труднее становится писать, наливаюсь тяжестью.  Кабы не два года на Голанах, то это был бы третий милуим, что невозможно представить.  Просто, наверно, сбежал бы, как многие, ей Богу, совесть не замучила бы.  Но теперь понял: бежать надо из-за детей.  Страшно подумать, что их ждет эта самая армия. 

А с другой стороны, вот приехал вновь отец Михаил, как сам говорит, хлебнуть воздуха, без которого в Америке уже было невозможно.  Есть он такой у нас.  

Вот сидели мы день и вечер на кухне, за небезызвестным столом бывшего приятеля моего Агурского, да Люся знай себе только блины на стол мечет, а разговор идет - и тонкий, и задушевный. 

Подписал Руди Портной договор с Волохонским на издание книги стихов, вот и пили: за книгу;  да за сан отца Михаила, - в большие люди вышел, и т.д.  вот так и живем, без суеты, не без надежд на будущее, в котором важнее всего стать мне на ноги.  

Простите за скудное послание, но жизнь моя – это камни, да эта проклятая караулка. 

 

 

12 августа 1979

Иерусалим

 

Воскресенье, 03.20 местного времени.  Дорогой Мишенька, ты, должно быть, досматриваешь последний свой сон, а я еще почти три часа буду с оным бороться, точнее, убью его занятием: путем начертания тебе письма при свете фонарика.  Хотя занятие это, как и любое другое, почти преступно на посту часовому, коим я являюсь вот уже почти месяц.  Это называется «милуим», мой первый, т.к. прежде был я затерян на Голанах.  Это, конечно, расплата за счастливую Аркадию, в которой я жил. 

... Увы, интеллигентный человек не может спать на посту.  Выяснилось, что таковым я и являюсь.  Это большое невезение.  Мои сослуживцы покидают службу бодренькими, словно умытые утренней росой, а я, бедолага, волочу самого себя за шиворот. 

Мужики тут считают не возраст, а сколько осталось милуимов.  Все завидуют мне: только два, до пятидесяти пяти, но не спешат меняться годами. 

Скоро, к четырем, на зорьке, начнут ходить столбы.  Привык, но когда уж больно шибко начинают мельтешить, надо башку слегка огреть прикладом, - сразу, мерзавцы, как вкопанные.  Восход здесь, над Иорданом, хилый.  Поначалу полоска багрянца, затем шустро так из-за горы полезет медяшка солнца, и все тут.  

... И все же каждый божий день я ковырял самый большой свой мрамор, он уже сыгрался, и, как следует быть – весьма драматичен.  Это – острый, трагичный камень.  В нем я одолел салонную слащавость мрамора полностью, да и задумана была пластика надгробия как некая форма пластического реквиема.

Остался еще один кусок мрамора, и состав выставки готов: будет более пятнадцати работ... 

 

Дорогой Мишенька, продолжаю спустя полсуток.  Немножко сна, остальное – работа, и вот я вновь на посту. 

Сейчас – серенький закат, точнее, подобие восхода с обратным течением.  Тут Господь оставил всю силенку тверди земной, вздыбив кулачищами, а на твердь небесную, должно быть, уж и взглянуть сил не было, только что брызнул чуток краски.  А Иудейская пустыня, что плотнеет сейчас, дыбясь на каждом шагу, вся – движение цвета и ритма, словно только мгновенье назад отнял свои руки Господь.  Наверное, это же чувствовал прародитель Яков, пасший здесь своих овечек, когда, укрываясь от резкого вечернего ветра, укатывался в свои, не знаю, хламиды ли, шкуры ли.  И, ложась на каменистый бок склона, чувствовал еще не ушедшее тепло рук и дыхание Господа.  Здесь верить в Господа так же естественно, как дышать.  Он и в этом воздухе, без глупостей чудес, чуть суховатый, легкий, каким он и должен быть над Святой землей. 

Обнаружил некоторое время назад с помощью своей ученицы и помощницы кинутый отшельнический монастырь в десятке километров, - в скале, над ущельем, с остатками построек.  До сих пор ноет в душе тоска по тому Божьему скиту, - там бы отрешиться от суеты, не для поста и молитв, а для работы!  Но ведь грешен, вот и получил пост грешный, суетный для убивания времени жизни в ту самую пору, когда идет отсчет на минуты. 

Говорят люди, дадут за это монеты, тысяч пять, а это хорошо при моей полной непричастности к ним.  Только в эту самую ночь все вдруг важное для обмена веществ подорожало на пятьдесят процентов, так что монет разом стало как бы вдвое меньше.  Страна, конечно, чудес.  За наши годы все подорожало в четыре, пять раз, а уровень жизни – повысился! 

Посмотри только, какие машины в наших дворах, и среди них – мой любимый минибус, словно старая кляча на покое.  Да хотя бы твоя Валентина: и квартиру, и машину купила, - на какие шиши?  Непонятно, во всяком случае, для моего разумения. 

Мишенька, я так и не знаю, получил ли ты мое большое предыдущее письмо.  Не хотелось бы повторяться, но главное я помню: жить за пределами России можно только творчеством.  Творческой среды нет, но человеческая, интимная возможна кое-где в провинции, как, скажем, Израиль.  Но только творчество может дать истинное общение, в нашем возрасте трудненько, но возможно.  И еще, сам знаешь, нужна удача. 

Этот милуим крепко пошатнул, точнее, определил с большей ясностью: если возможны другие пути, надо их испытать.  Месяц неволи для художника может искалечить.  Меня спас возраст: я рядом с домом, но месяц в части – это страшно.  Не случайно почти все уехавшие прямо и называли мне эту причину, хотя люди были совсем не нашего уровня чувствительности. 

С другой стороны, армия, милуим, - это единственное, что делает этот разноплеменный сброд одним народом.  Нас здесь четверо.  Я, еще один ашкенази из Монтевидео, сефард из Сирии, и грузинец.  Что, кроме неволи, может собрать такой интернационал?  Слава Богу, что сидим в будках, и нет надобности искать взаимопонимание.  

Грузинец (грузинский еврей), - бывший спекулянт, отсидевший шесть лет.  Имел здесь мясную лавку, но неудачно: надо работать, а потому считает, что сионисты заманили его, хотя бежал он от ОБХСС, надеясь на свободу торговли дефицитом.  Эта спекуляция процветает из-за таможенных налогов, но в строгих правилах организованной преступной мафии, попасть в которую труднее, чем в тюрьму.  Мужчина он воровской осторожности, похожий на Сосо, любимая тема: «зиг-зиг».  Сколько раз он делает с женой «зиг-зиг». 

Мой напарник Эзра – «каблан» - предприниматель, строящий дома.  Шестнадцать лет как из Сирии, все удивляется: зачем Шимону «зиг-зиг», если у него двое детей.  У самого Эзры их семеро, и он много моложе, у него еще будут.  Зарабатывает Эзра много миллионов, а все жалуется, сколь дорога жизнь: шестьдесят процентов налог, остальные едва покрывают возможность вести дело.  Родной язык – арабский, и ему легко работается с арабами-рабочими.  В сущности, он что-то вроде рабочего–нарядчика.  Любит говорить, что он еврей, а сам как две капли воды – Асад.

Напарник Шимона – Рони, приехал из Монтевидео, где у него была вилла, большой магазин, прислуга, и т.д.  Здесь он купил только квартиру в Нэве-Яакове и обувной магазин, в котором он один.  Деньги есть, хочет вернуться, но жена не хочет.  Она, как и его родители, - из Польши, пережила лагерь.  Таким здесь жить возможно.  Тема Рони: скучно, устал, хочу домой, к товарищам.  Родных у него нет совсем, каждый год весной на месяц ездит в Монтевидео.  Все трое совсем не понимают, как можно что-то делать, если сразу же нет «парнасы» - дохода, и, выяснив, что не будет и в ближайшее время, автоматически потеряли ко мне интерес вместе с уважением. 

Израиль – страна антиинтеллигентная, кумир – лавочник, «аумаи» – хозяйчик.  Когда я таковым числился в эпоху рамочной мастерской, вчерашние московские интеллигенты, представляя меня, гордо поясняли: «Лев Незнанский, он у нас – аумаи!».  Господи, я готов был провалиться сквозь землю от стыда.  Лавочник из меня, слава Богу, не получился, но художник в соц-налоговой иерархии ходит в этом же, уважаемым народом, качестве.  Я вновь должен зарегистрироваться как аумаи, дабы платить с каждой проданной вещи шестьдесят процентов.  Если учесть, что сорок процентов вряд ли хватит на материалы, формовку, литье, содержание мастерской, то ясно, почему даже коренные израильские художники живут в других странах, где что-то можно оставить себе. 

Впрочем, у эмигрантов везде трудно.  Мой приятель, живущий в Америке, говорит, что там еще хуже.  Быть может, у Эрика особое положение.  Впрочем, надо работать, а там должна прийти удача. 

Стало известно, что мой возможный протеже – посол в Канаде, скоро будет здесь, и будут разговоры о выставке, так что многое может проясниться в скором времени.  Кстати, есть Союз художников, в который звали меня ответственным секретарем в первое время.  Членство в нем платное, но дает право на выставочное помещение.  Однако, публика там такова, что я там более не появлялся. 

Так что я сам себе союз и фонд, целая планета, вокруг которой начинают образовываться спутники.  Моя теперешняя среда очень приятна, от прежней – только Валентина.  Юра Гуревич сгинул более года назад, убедившись собственными глазами в мошаве, что я окончательно выпал из художественной элиты, к которой прежде он меня причислял, а ему – уважаемому члену профессорской корпорации, не пристало терять время на простого смертного.  А то, что я занялся скульптурой, только убедило в моем полном биографическом крушении – судороги тонущего.  И они настолько уже были неинтересны, что даже не стал смотреть.

 

 

27 октября 1979

Иерусалим

 

... Я так захвачен внутренне своей работой, сейчас бронзой, что при том, что физически время есть, трудно переключиться на что-то другое.  В мастерской поставили металлические полки до потолка для готовых вещей, и они заполнились. Работ уже более полусотни: мягкий камень, мрамор, твердый камень, бронза.  Цикл мраморный закончен, о нем трудно говорить, язык – специфичен, язык – реквием, память, взгляд – потусторонний. 

Мраморы мои уникальны, и трудно сказать, когда их смогу продать, т.е. они будут оценены так, как я их понимаю.  Правда, самый первый продан за две с половиной тысячи долларов, но при условии, что может находиться у меня. 

Люсина зарплата покрывает расходы на жизнь и прием гостей.  На кухне большой столовый стол, за которым мы едим, гуляем, поем, как вчера до поздней ночи – с великолепным аккордеоном. 

Погода отличная, лето было не жаркое, а сейчас – осень: тепло днем, прохладно ночами.  К Фридриху мы всегда успеем, от добра добра не ищут.  Нам тепло, уютно, просторно, маловероятно вновь обрести такой милый круг людей.  

 

 

28 октября 1979

Иерусалим

 

Дорогой Марк!  Месяц назад была от тебя открытка – спасибо.  Я так был занят бронзой: изготовлением новых вещей, литьем, обработкой, что только сейчас отлегло...  Уже отлиты четыре пары «Пророка» и «Торс» для выставления и коммерции, сейчас я их чеканю, затем – отдам.

Главное, работают помощники, правда, дизайнер отплыл, поскольку рижанин, а тут монеты лежат не близко, но зато появился новый, он и занимается все суетой с литьем.

Все мраморы от щедрот Храма Гроба Господня, а их почти десяток – готовы. 

Будут фотографии – пришлю. 

 

 

10 ноября 1979

Иерусалим

 

Я получил приглашение выставиться в «Театроне», это роскошное место, Иерусалимский театр.  Выставка откроется 2 декабря, а 30 ноября я должен буду доставить туда свои вещи.  Будет еще живопись и графика, скульптура – только моя.  Я выставляю десяток вещей: бронзу, мрамор, мягкий камень. 

Одновременно записали меня в Союз художников, помимо моей инициативы, автоматически, собираются оказывать помощь и т.д., хотя я не собираюсь там бывать.  За 20 дней надо успеть отлить еще две бронзы, обработать, для всех работ найти гранит для плинтов, нарезать, отшлифовать, укрепить и т.д. 

Хлопот будет много, работа обрастает сложностями, и прежде всего, необходимостью вступать в отношения с людьми, но, увы – так надо. 

Стало прохладно, но сегодня – хамсин, все затянуто мглой и на душе пакостно.

 

 

27 января 1980

Иерусалим

 

Дорогой Роман!  ... Пример мой и Фридриха при всем несходстве представляет для тебя материал для размышлений: оба утеряли прежний уклад, профессиональный круг и возможности, я выгляжу юным, и таким себя чувствую.  Если ты деятелен, то невольно переходишь в возрастную группу поколения своих детей: все мои друзья не старше тридцати. 

Прежде я отвечал по телефону Фридриху: «Игра стоит свеч!», тебе же я сказать колеблюсь.  Судя по настроению письма, у тебя нет той потенции и желания рискнуть, испытать себя.  Если я ошибаюсь, и тебе хочется в условиях израильской жизни понять себя, тогда я готов прислать бумаги. 

Надо понимать, что мы – родственники, люди заинтересованные, невольно подмывает обрисовать ситуацию в пользу объединения.  Только всего важнее помнить: решение должно быть строго собственным и ответственным. 

Скоро пять лет нашей разлуке.  Здесь у нас дом: большая, уютная квартира, уже обставленная без особых усилий, свой приятный круг, через несколько недель будет и мастерская – трехкомнатная квартира в пяти минутах хода.  Но через год- полтора мы все это спокойно оставим, поскольку в жизни надо двигаться, испытывать себя, жить, а не выживать.  Разумеется, проще всего удовлетвориться настоящим, у нас, по существу, все есть, даже мое положение, столь долго бывшее проблематичным, начинает выявляться.

 Первая выставка прошла успешно, сейчас бронза и мрамор экспонируются в другом месте, на Пасху есть возможность-приглашение выставиться в двух замечательных местах, началась продаваться бронза.  Скоро отправлю часть своих вещей малой скоростью – багажом наших друзей, уезжающих в Штаты для устройства там выставки. 

... А что сказать про божественный климат Иерусалима и про сам город – одно из чудес света.  В новой стране, я не знаю, будет ли это Европа, или другое место, вероятнее всего, будет хуже климат, быть может, даже скверный, рассчитывать можно будет только на себя, совсем не будет языка, и своего круга, и т.д. 

Но придет срок, - и мы двинемся.  Как видите, мы тоже кое-что оставим, и материальные наши проблемы будут крупнее и серьезнее ваших на несколько порядков.  Но в слове «покой» есть нечто от слова «покойник», а живому человеку свойственно стремиться к душевному, а не физическому покою. 

Но я верю в свою звезду, и точно знаю, что труд моих последних лет, осевший в камни и бронзу – это уже состояние, только еще надо его получить, но это уже не столь существенно, сколь сама работа, сами вещи. 

Отвечайте нам подумавши и вразумительно.

 

 

26 апреля 1980

Иерусалим

 

Дорогие наши друзья!    ... Менее всего изнурен работой: жив, здоров, полон сил, планов, и уверенности, что впереди у нас с вами еще много доброго, естественно, включаю в нашу общность и Леньку.  Вчера вернулся от него с тремя небольшими кусками мрамора, от бронзы несколько осатанел, хотя именно она начала кормить, как и было запланировано.  Уже купили четыре торса, последний – за 500 долларов, и, что важно: после экспертизы в Национальном музее, где атрибутировали самым лестным образом. 

Даже при условии, что только одна, две вещи будут уходить в месяц, возможно будет накапливать монеты для воссоединения.  Все хотят от меня большие вещи: в мраморе и бронзе. 

Большой кусок мрамора купить нельзя, только в Италии, а большую, до метра, бронзу начну мастерить, выполняя модель из калькара, который после формовки просто выскабливается.  Кроме экспертизы, самым значительным событием было посещение мастерской неким Виктором, арабом, которого за аристократическую внешность и сказочное богатство я называю Гарун Аль Рашидом. 

Он хозяин музея антики, и строит трехэтажное здание музея современного искусства.  Он сказал, что без разговора купит бронзу, как только будет готов музей, через три-пять месяцев, а для своей личной коллекции – большой мрамор в моем стиле, который он оценил, и на прощание назвал меня глубоким художником. 

Сегодня был в мастерской, очень мне там приятно, скоро начну работать в тишине, одиночестве.  Только пришла повестка – милуим с 6 июня до 27 июля, даже сбежать не успею, а был бы паспорт и виза, сбежал бы к вам, и баста. 

В эти дни наконец-то допек в полной мере в бронзе ту самую трехгрудую форму, что затеял при Любе, теперь она стройна и элегантна, не говоря о блеске.  Моя полировка сейчас безупречна, и это не в малой степени содействует покупаемости. 

 

 

30 апреля 1980

Иерусалим

 

Дорогие, наше материальное положение резко изменилось к лучшему, можно было бы считать нас просто счастливыми... 

... Но вот с людьми не так просто, и начинаем мы подумывать, что через годик-другой окажемся мы в местах иных, потянуло к белым людям, лесам и перелескам, да и что греха таить: к друзьям и родичам нашим.  Мы только в начале пути, мало что известно, но, в сущности, все проистекает само собой, стихийно, как и при выезде из России.  Сегодня, когда позади несколько выставок, а две функционируют и сейчас, когда продаются вещи, когда покупатель двух последних вещей отправился в ними на экспертизу в Национальный музей и получил лестное для автора заключение, когда закрыты минусы в банках и когда, главное, существует мастерская, которую есть возможность содержать, тогда дышится и работается веселее, дома спокойнее, и жена не умирает от страха, что контракт на работе не будет продлен на очередные три месяца.  

И это в условиях фантастической инфляции.  За наши пять лет все подорожало в десять раз, а зарплата увеличилась в несколько раз, тогда я как сторож получал три-четыре, сегодня Люся получает десять тысяч лир, в то время, как неделю назад мы, отмечая мой последний гонорар в пятьсот долларов, выложили за один обед в китайском ресторане пять тысяч лир. 

 

Продолжаю 19 мая

 

Опять был захвачен работой, обновил экспозицию в отеле «Плаза», сделал новую большую форму, почти метровую, для отливки в бронзе.  Но вот три дня лежу – прострел, начинаю отходить, в лучшем смысле.  Сейчас звонил с выставки один бельгиец, желает купить маленький мрамор, - это почти яйцевидная форма, срезанная по вертикали, с ликом внутри, очень красивая.  Я назначил недорого – 1000 долларов.  Бельгиец желает торговаться.

Все еще продолжаются хамсины, и переносим их все тяжелее психически, если не избавимся, то перекусаемся через несколько лет насмерть.  С каждым годом растет депрессия и агрессивность под вой песчаной пурги. 

В безумном нашем времени кажется невозможным обрести душевный покой, уединение, выскочить из человеческого муравейника, но я надеюсь обрести уединение не только формальное, как сейчас, но и физическое, нужны только хорошие деньги.  Тогда в любой стране покупай себе особняк с мастерской, со всем необходимым, вплоть до станков, литейки, и т.д. 

Вкалываю на совесть, но уже сказывается непрактичность, особенно на завершающей стадии: продажа.  Извечное противоречие, - чтобы жить, и делать новые вещи, надо продавать.  Рынок же, пользуясь твоим положением, дает минимум, если отказываться, значит, остановиться.  Продавать – стыдно и унизительно, не только потому, что обесценивается труд, а потому, что тем самым ты сам отступаешься от собственной художественной первичности, неповторимости.

Так бывало прежде, так и со мной, и нет никакого иного выхода, как подчиниться рынку, а это значит, что накопление некой значительной суммы весьма проблематично. 

 

 

20 мая 1980

Иерусалим

 

Дорогая Миля!  Позади два года молчания.  Прости, если можешь, за все, - хамство мое, и все прочее. 

Три дня назад сломал себе хребет в самом буквальном смысле.  Не сгруппировавшись, в весьма нервном состоянии, одним махом поднял самый большой свой станок по обработке камня.  Сдвинул диски, рубанул нервы.  Первый день был паралитиком, второй  - передвигался на четвереньках, сегодня хожу, и вот сижу за машинкой.  Впервые за все годы – тайм-аут, но уже завтра отправлюсь в мастерскую. 

... Хотя вру, сразу же после возвращения в Иерусалим попал в автоаварию: врезался в столб.  Сплющил грудь, выбил ребро, но как только на второй день сообразил, что остался жив и руки действуют, продолжил шабрить свой первый мрамор.  Тогда я врезал лик в античный римский камень, он и до сих пор у меня и один из лучших, хотя аванс за него (тысяча долларов) давным-давно получил и отдал друзьям, уезжавшим в Штаты.

Сегодня полез в папку за бумагой и обнаружил твои письма.  Они потрясли меня.  Прости меня, старого дурака, как можно было не переписываться с тобой?  Ума не приложу.  Должно быть, угар мой скульптурный совсем вытеснил остатки моего разума.  Одно оправдание - этот «флюс», пользуюсь твоим термином, оказался плодотворен.  Работают две выставки в самых представительных местах Иерусалима, продано почти десяток бронз, и теперь они живут своей жизнью в Америке и Европе.  Но вот вчера отказался продать маленький мрамор за пятьсот, и сегодня с утра проклинал себя.  Глупо, но страсть как тяжко расставаться с мраморами, потому и назначаю дурацкие цены.  Да и как было соглашаться, да еще по телефону, когда последняя бронза в неделю работы была куплена за те же пятьсот.  Дал себе зарок: больше не кобениться.  Каждая продажа – это движение вперед, преступно  торговаться, тем более из сентиментальных соображений.  Мало ли, что вещь уникальна, пока ведь известна эта истина мне, и, быть может, покупателю, который был рад выложить наличность без разговоров за кусок камня безвестного автора.  Как видишь, я еще не совсем успокоился, да и не поумнел за эти годы.

Как видишь, Миля, мои руки не только не опустились от того, что есть, точнее, было великое искусство, как ты писала, а совсем напротив, только потому руки мои и поднялись, и не могут остановиться, что те самые шедевры, о которых ты писала с восхищением, существуют.  Моя, если позволительно сказать, пластическая концепция, с каждой новой вещью выявляет свои совершенно безграничные возможности при движении в глубину, как в самом прямом, так и переносном смысле.  По ходу дела пришлось освоить кучу ремесел по обработке камня и металла.  Последними двумя: полировочное и граверное дело, овладел совершеннее, нежели в специальных мастерских.  Это очень важно, когда под рукой нет мастерских худфонда.  Художественная сторона вещей меня не пугает.  Сие от Бога, если уж есть, так есть, а вот уступить в ремесле не хотелось.  В здешней же скульптуре художников нет, но ремесло отменное, безупречное.  Ремеслуха эта – каторжная, но теперь вновь должен двигаться вперед, - в главном, а это значит, в мраморе, и в большем размере.  

... Сейчас я почти не работаю, хребет дает себя знать, потому предаюсь почти забытой радости чтения.  Прочитал Платона, Бахтина, «Прогулки с Пушкиным» Синявского и еще кое-что...

... Снова идут хамсины, спасаемся водочкой...  Зима и весна нынче были редкостно продолжительны и прохладны, а сейчас ужасающие перепады, почти в двадцать градусов.  Днем более тридцати, а спим под ватными одеялами.

 Иудейская пустыня перед нашими окнами уже не малахитовая, а белесо-бурая.  Иорданских гор, что за Мертвым морем, не видим.  Пелена песка из Аравийской пустыни то прозрачна, - видимость на несколько километров, то густеет так, что не видим соседних домов, а с ветром воспринимается как настоящая пурга.  Это и есть хамсины.  У меня же резко падает давление, панический страх хватает за глотку, кидает то в депрессию, то в злобную ярость.  Каждый раз даю себе клятву сбежать до следующего, но, прежде, чем проходит хамсин, наступает успокоение. И возвращается в душу мир и покой.  Но живется все труднее.  Всем сердцем за эти годы полюбил несколько человек, остался один Ленька Голосовкер, да и тот уже отправил документы...  Но помнят, звонят из-за океана. 

Миля, страшно жить на свете.  Ты знаешь, страшно и дома, и на чужбине.  Природа этого чувства столь разнообразна, точнее, состояния, что только бесконечно двигаясь по жизни (времени), и местам разным (пространству), начинаешь постигать себя.  Казалось, нет страха: спасся бегством, скрылся. 

Ночью на Голанах с винтовкой в дозоре благодарно созерцал сочность южного неба и серебро моря Галилейского, проникаясь все более благодарностью судьбе.  Всегда жил и живу в доверии судьбе, не важно – по ветрености или вере.

 

Продолжаю в субботу 31 мая. ..  Жмет дикий хамсин, +37.  Вчера утром после бессонной ночи порешил не свихаться далее, заставил себя работать.  Реконструировал станок под новый камень, зелено-рыжий мрамор, и за несколько часов выявилась вчерне новая форма: единство в двуликости.  Если крепко поработать, то через неделю смогу выставить, а будет покупатель – продать, хотя бы за те пятьсот долларов, которые я недавно не получил по чистейшей глупости своей.  Сантименты тут ни при чем, рынку не прикажешь. 

 

 

май 1980

Иерусалим

 

Дорогие Яша, Люба!   ...  Через несколько дней в Бостон вылетает мой поклонник и покупатель Авраам Сандер из Кфа Шмариягу.  Он купил у меня пять вещей, ухлопал день, чтобы купить два механизма, приволок мрамор, и т.д. 

От последнего мрамора – портрета Воловича, он без ума, и сам предложил аванс в шестьсот долларов.  Два последних мрамора еще более выявили свойства моей формы.  Возможности стиля в мраморе обретают все большую силу.  Если такой человек, как Авраам, - трезвый, чистой воды бизнесмен, звонит утром после того, как увидел вечером мрамор, сказать, что не спал ночь от впечатления и предложить деньги, то значит, что вещи начали действительно получаться. 

Он же готов всячески содействовать устройству выставки в Бостоне, благо там есть много влиятельных знакомств.  Как уверяет Авраам, за несколько лет я должен так разбогатеть, что мне по карману будет иметь дом и здесь, и в Америке.  Он готов помогать мне решительно во всем, но считает, что моя главная мастерская должна быть в Израиле, поскольку он патриот, и твердит, что эта страна не должна потерять столь великого художника, каким я представляюсь ему.  О всех наших национально-семейных делах он не подозревает. 

... Сегодня я всецело захвачен, как судорогой, душевным оцепенением и одиночеством, словно порвалась пуповина, связывающая с людьми.  Живем в жуткой пустыне, только израильтяне как-то заполняют жизнь, не столько настоящим, сколь перспективой, но в настоящем, - тем уважением, почти преклонением, что так немаловажно, когда мир в овчинку. 

Совсем нет писем из России, и сам не могу заставить себя писать.  Вся моя сила ушла в камни, как прежде, в России, уходила в мой человеческий круг.  Все это крайность, но таков я. 

 Необходимость общаться крайне угнетает, особливо с бывшими «русскими» знакомцами, впрочем, их уже почти нет.  Даже два предложения, весьма лестные: вести класс скульптуры в Бацалеле и художественном училище в Тель-Авиве испугали, и я отказался, хотя последнее было материально очень выгодным. 

 Скверно нам без вас, остался только Ленька.  Гостил три дня последних с семьей, мне с ним хорошо, - одна своя душа. 

... Говорят, что надо наладить автомобиль и чаще двигаться, менять впечатления, но это хорошо было бы, будь у меня двойник, - оставил его с мастерской, и пусть себе вкалывает. 

 

 

9 ноября 1980

Иерусалим

 

Дорогие Люба, Яков!  Любаня, твое необыкновенное письмо придало нам уверенность, что и нам доступна Америка, возможность жить где-то невдалеке от вас.  Вот почему я сразу отправился с Любиным письмом к Леньке.  Ему надо ехать устраиваться самому, это он сообразил давно, но все не решался, откладывал.  Я предложил ехать вместе.  Ленька без колебаний принял предложение, Маша с облегчением вздохнула.  Наметили ехать вскоре после рождественских каникул, за это время мне предстоит получить паспорт, выхлопотать визу.  Предстоит прокрутить много дел за два месяца, трудно сказать, успею ли, но главное, что цель сформировалась, и это придает новые силы, а то я уж стал выдыхаться под натиском благоприятных обстоятельств.  Разумеется, если мое положение здесь будет упрочняться, то я не смогу сразу же отчалить, но семью я готов хоть сегодня вырвать из этой страны. 

 

 

15 ноября 1980

 

Продолжаю в субботу.  На неделе обнаружилось, что отливка большой бронзы задерживается из-за сложности формы месяца на два, так что откладывается и поездка моя, пока не знаю, как решит Ленька, завтра он будет здесь. 

Фотографию еще не освоил, а потому, Любаша, не могу выполнить просьбу, я ведь всегда делаю только главное.

Вновь хамсинит, - высохли, но без обычной драматургии, Господь милует, только пьем, да пьем, не только чай, но и пивцо, да и водочкой не брезгуем. 

... Вернулся к «Воловичу», который почти куплен Авраамом.  Одну сторону запахал заново, хотя вещь казалась законченной более месяца назад!  Сейчас так происходит со всеми.  «Реквием» совершенно искренне считал законченной трижды, каждый раз наслаждался успехом, и начинал ковырять вновь.  Сережина мама говорит, что вещь настолько ее «пронзила», что желает получить от меня «подарок», заплатив за литье. 

 

 

15 ноября 1980

Иерусалим

 

Дорогой брат!  У нас все нормально.  Более того, мое скульптурное начинание окрепло настолько, что появились покупатели и поклонники, заказы и выставки, необходимое оборудование и станки в собственной трехкомнатной мастерской, элитарный круг знакомств, светская жизнь с обоюдными визитами (редкими, к счастью).

Вчера закончил и поставил на плинт принципиально новую вещь, которой, как сказал один здесь человек, начался мой новый этап: «классический».  Это – «Реквием», этакое трехликое надгробие.  Так неожиданно для меня реализовалась мечта-идея, - срубить надгробие.  

... На ежегодной Иерусалимской художественной ярмарке за четыре вечера продал три вещи, и приобрел полезные и симпатичные знакомства, в том числе Сэма, скульптора, желающего работать со мной в качестве второй скрипки.  Но у нас нет языка, иврит его так же убог, как и мой, говорит он на английском.  До сих пор мое незнание языков компенсировалось переводчиками, но есть существенные потери.  Теперь, когда объявилась необходимость брать учеников-помощников в мастерскую, трудно выкрутиться, т.к. маловероятно, что будут русскоязычные. 

 

 

30 декабря 1980

Иерусалим

 

Дорогие родные!  Сердечно поздравляем с Новым Годом!  Здоровья, счастья, благополучия! 

Некоторое время я был в отъезде, работал в усадьбе израильского друга и поклонника Авраама в Кфар-Шмариягу, что севернее Тель-Авива.  Это дачное поселение самых богатых и родовитых людей Израиля. 

Там мне была предоставлена отдельная рубленая изба под мастерскую.  Живя на лоне природе в условиях отличного русского бабьего лета, наслаждаясь предоставленной мне свободой, я отлично поработал.  Затеял новый мрамор и точил бронзу, получил заказы.  Купили один мрамор и три бронзы в одну из лучших коллекций русских художников на Западе.  Крупнейший галерейщик предложил контракт, и т.д.  Вернулся с деньгами и удовлетворением.  В профессиональном смысле состоялось признание. Или, как здесь говорят, сатисфакция. 

Словом, прошедший год был весьма насыщен работой, острейшими переживаниями, как человеческими, так и профессионально-деловыми.  Ведь только ровно год назад были куплены мои первые вещи.  Не описать, какой это был праздник, и какая радость царила в нашем доме на встрече Нового Года!  Этот добрый знак оправдал себя. 

Затем были и потрясения, и радости творческие; взлеты и срывы; страдания, в которых умудряется душа, дошедшие до того, что перестал спать и есть, потерял семь килограмм веса, и т.д.  Но вот стал ездить в усадьбу, познакомился с интересными, интеллигентнейшими людьми, вышел из вакуума.  Теперь у меня есть эстетически образованная и тонкая среда, это культурная элита страны, в ней меня любят и почитают, считают чуть ли не национальным достоянием, и очень беспокоятся, чтобы не уехал. 

Но если будет хороший контракт, то будет возможность говорить серьезно о другой стране, где я смогу поселиться с семьей, имея мастерскую и здесь, и там, как и поступают преуспевшие художники. 

... Главное, в нашей семье впервые здесь начинает устанавливаться теплая., дружная семейная атмосфера.  До сих пор мое нервное напряжение, должно быть, настолько явственно сводило все к работе, и только к ней, что когда моя мастерская была в квартире, то атмосфера моей работы только порабощала семью.  Я же – нервничал, и тогда ничего, кроме мата, от меня нельзя было услышать...

Очень жаль, что вас не оставляют болезни.  Климат бы действительно надо сменить, может быть, на пенсии это реальнее?  Ведь мой пример более чем показателен, и следов не осталось от былых болячек.  Солнышко, да питание сами по себе все сделали.  А теперь, когда вернулся сон, и я стал напропалую есть, то вновь хватает сил на мою каторгу, впрочем, на работу меня всегда хватало. 

Вот бы только вырваться на волю, на воздух, - в усадьбу с мастерской.  Может, еще доживем до своей усадьбы.  Я серьезно работаю, а там как судьба скажет. 

На Новый Год снежком не пахнет, он только на картинках новогодних, что мы купили у арабов-христиан, у них же покупали елку, игрушки.  У нас будут гости, в полночь мы поднимем бокалы за всех вас.  Специально с Люсей выпьем за вас, по уральскому времени, мысленно будем только с вами, нашими самыми близкими, и столь далекими.  Мы соскучились по снежку, завидуем Якову с Любой, они уже катаются на лыжах около Бостона. 

 

 

24 января 1981

Иерусалим

 

Дорогие Рома и Валя!  Грустно было узнать, что к вам пришли болезни, что слово «пенсия» все более входит в обиход.  Мы, к счастью, если и возникает недомогание, то перемалываем на полном ходу: нам здесь не грозит пенсия и компенсация по больничному, особенно мне, т.к. живу дикарем, не регистрируясь, не вступая ни в какие сообщества, не платя взносы на страхование, и т.д.    Это весьма чувствительно стимулирует организм, даже чрезмерно.  За последний год я потерял семь килограмм веса, стал юн не только душой. 

... Было письмо от Миши Брусиловского.  Мосин занялся по моему примеру скульптурой, выставлял в Москве, Волович перешел на живопись.  Все странно преобразилось.

 ... Вот в этой стране стоит мрамор, - портрет Воловича моей работы, проданный несколько месяцев назад, и стал весьма популярен у ценителей.  На прошлой неделе одну мою бронзу купили в подарок на юбилей президенту Национальной и международной бриллиантовой биржи.  Этот подарок вызвал сенсацию.  Говорят о заказах.  Есть мелкие заказы, выполнять которые мне все недосуг.  Живу и работаю, как и прежде, стихийно.  Иногда очень производительно, иногда только созерцаю, размышляю.  Стал вновь много читать, в основном философские труды.  Вероятно, это передышка перед новой страдой. 

Первого февраля мои вещи будут смотреть в самой дорогой и респектабельной галерее в Тель-Авиве, где выставляют только известных мастеров, но я и пальцем не шевелю, как будет. 

Гуревичу привет передам, сейчас он живет в Иерусалиме, недавно был у меня, очень сдержанно относится к моим успехам. 

 

 

26 января

Иерусалим

 

Дорогой Мишенька!  Вчера была у меня Валентина, привезла твои письма...  Миш, тебя, Генку и Витьку люблю бесконечно, мне не надо вспоминать вас, вы просто живете в моем сердце, моих руках, во всех моих работах. 

Вот, к примеру, месяца три-четыре назад затеял новый портретный мрамор – турецкий, сторого в моем стиле, а получился Волович.  Еще не законченный был куплен, и сейчас стоит на высоком базальтовом плинте в коллекции большого эстета.  Специалисты, ценители и просто любители уже отлично научились правильно выговаривать «Волович».  По договоренности с хозяином вещи, я могу лить из него копии – бронзу, и выставлять сам мрамор. 

Мишенька, все твои большие фото и альбом – у меня.  Я часто их гляжу, показываю своим посетителям, не перестаю удивляться твоему динамизму, даже пытался осуществить один большой мрамор под впечатлением, - нарисовал эскиз.  Но когда стал переносить в мрамор, сразу обнаружил – чужое.  Два дня был в депрессии, а потом стал размышлять по новой, но еще далек от самой работы, хотя этот мрамор – заказной, метровый. И заказчик уже более полугода ждет, не дождется, когда я начну рубить.  Но я уже более месяца почти бездействую, выдохся на трех последних мраморах: «Волович», «Реквим», и «Триптих».  Последний на днях сломал, и он на реставрации в Рокфеллеровскам музее.  Эти работы потребовали столько сил духовных и физических, когда эмоции дурацкие раздирали на куски, и работа шла буквально на кончиках нервов, к счастью, не мимо.  Все это осело в вещах, и сегодня это – прошлое. 

 

 

28 января 1981

 

Мишка, милый мой, вчера испытал такое потрясение, что всю ночь и сегодня полдня приходил в себя. 

Вчера весь день пробыл в литейке: руководил тонировкой, затем с моим другом Ленькой привезли домой и поставили рядком на черное пианино в салоне, получился триптих «Бронза».  Это полуметровые портретные вещи: «Богородица», «Формальный»  и «Страдалец», это мои условные названия.  Литье, обработка, - первоклассны.  Французское оборудование и технология, за работу выложил две тысячи долларов. 

Была первая радость, выпили с Ленькой, и он уехал домой.  Что было потом со мной – ни сказать, ни описать.  Вечер и ночь я бродил по нашей Невэ-Яковке, благо всегда можно выматерить Кузьму, вечно что-то вынюхивающего на стороне.  Возвращался домой, смотрел чуток на бронзу – это ведь лучшие мои вещи за три года, и вновь отправлялся, стараясь совладать с собой.  Полнейший профессиональный вакуум – это просто страшно, не думал, что так страшно.  Он у меня здесь абсолютный.  Человеческий контакт есть с Ленькой, а профессионального – нет.  А как это сейчас нужно, необходимо.  Хоть раз за все годы.  Пока работал – справлялся, а тут – сдох. 

О самой бронзе говорить не стану, как только будут фото – пришлю. 

Покажу ее первого февраля в самом богатом месте, назначу за триптих десять тыщ долларов, вдруг купят, и буду брать заказы на литье на каждую в отдельности. 

Словом, я начинаю серьезную жизнь в искусстве, начиная от того, что все более значительны мои поклонники и покупатели, и кончая тем, что наконец-то заметила меня скульптурная братия, и, как всякая мафия, начала сеять обо мне слухи и мнения.

... Недавно один деятель (художественный критик и владелец галереи) предложил контракт, но что далее – не знаю.  Вещи и так покупают, они стоят в нескольких самых респектабельных домах страны. 

Вот пишу всякие слова похвальбы, а не радуют, словно о ком чужом, так остро это проклятое художническое одиночество.  Скверно, сиротливо.  Тешусь только тем, что ни ты, ни друзья наши не испытывают, не знают этих страданий. 

Скоро и по человечески останусь один.  Ленька едет в Америку к нашим самым близким людям, с кем вместе были в мошаве.  Им проще, они  - математики-программисты.  Мои друзья – поклонники израильтяне очень душевные, стремятся удержать меня здесь, но дело не только в том, что мой примитивный иврит ограничивает понимание, просто мы – люди с разных планет!

Спасает только природа.  Вот когда бываю в усадьбе, то работаю и сплю на воле: трава, сады, лес,  - люди становятся не столь существенны.  Вот почему хочу в Новую Англию: в леса, к озерам, рекам, где сейчас снег и мой друг Яков катается с женой и сыновьями на лыжах.  

Стал много читать, сейчас одновременно Пушкина и Розанова. 

Кстати, Сашка Розан уже где-то в Европе, квартиру здесь получал уже с двумя детьми.  Как он там, бедолага, кормится, не представляю, здесь все время работал сторожем.

... Живем мы в достатке, поскольку мой принцип прост: удовлетворять только первичные потребности, даже минибусом не пользуюсь со времени мошава.  Сколь так обреченно протянем – не знаю, готов подняться хоть сейчас, но, увы...

 

Мишенька, продолжаю третьего февраля, скоро шесть утра, уснуть не удалось и со снотворным.  Вчера, т.е. первого, позавчера, вернулся из Тель-Авива счастливым.  С галереей все в порядке, вещи оценили по самому высокому уровню, триптих «Бронза» – в десять тыщ, но не в том причина.  Вечер провел в доме, где был счастлив, - там уникальная коллекция русской живописи, за пределами России, возможно, лучшей, ей Богу.  Мы с Ленькой словно подышали родным воздухом.  Теперь в ней и мои работы.  Там три автора-скульптора на одном подиуме!   Справа – балерина Трубецкого, слева – портрет жены Родена, в середке – Незнанский, мрамор и бронза.  Хош не хош – живой классик.  Самое удивительное, менее всего удивлен я сам. 

Это дом человека из первого десятка самых богатых на свете людей, под поручительство которого страна получает кредиты конгресса.  Так-то...

 

Продолжаю днем. 

Утром звонили из этого дома.  Принято решение устроить выставку исключительно для прессы и крупнейших коллекционеров через месяц, где мне предстоит выступить на пресс-конференции. 

Мой триптих вчера смотрели без меня, как сообщили сегодня, с удивлением и восхищением, и, как мы поняли, будет куплен за названную цену.  Но сегодня мне по телефону сказал Анри Волохонский, дока в этих делах: «Дурак, он стоит минимально сорок!».  Но и десять – это почти мильён лир, я смогу сделать несколько новых вещей, и прежде всего, перевести в свою пластику «Моисея», срубленного в один день еще в мошаве.  Он выразителен и точен, но исполнен в тогдашнем языке – конкретном. 

Если моя везуха будет так стремительно возрастать, то, быть может, исполнится мечта: отолью Моисея для Иерусамима.  Это возможно, я думаю, если очень захочет мой протеже – мультимиллионер Айзенберг. 

Когда я позавчера увидел в кабинете (где библиотека исключительно из книг по русскому искусству), японскую работу необычайного изящества и восхитился ею, то дочь Айзека Эстер  сняла ее и сказала:  «Твоя, подарок».  На мое замечание: вот бы сделать выставку в Японии, где, как я думаю, лучше всего бы восприняли, она ответила: «Не беспокойся, тебе теперь и здесь будет хорошо». 

Сегодня поступили первые подтверждения, посмотрим, что будет далее.  Главное, издать хотя бы буклет с фотографиями, здесь это безумно дорого и хлопотно; тогда я смогу прислать в Россию. 

... Жутко интересно, что за скульптура и живопись у Генки и Витьки, знать по новой пошла в искусстве на только моя судьба.  Я просто за всех счастлив.  Можно ли получить фотографии?  Жив дурацкой мечтой: видеть вас всех, порадовать своей выставкой.  Правда, подписав контракт, я уступаю права, но я обязательно буду оговаривать условие свободных выставок за рубежом. 

Сейчас зима, но еще месяц, другой, и начнет ласкать солнышко, и я смогу работать в той или другой мастерской, тем более, что сегодня стало очевидно: можно отдавать в ремонт минибус, монет хватить может и на восстановление, и на эксплуатацию, хотя топливо дорожает невероятно, впрочем, как и все остальное. 

С водки перешел на спирт, у Авраама балуюсь лучшими виски и французскими коньяками. 

Кабы сейчас не познал так глубоко дружеско-профессиональное одиночество, то звал бы тебя, поскольку могу год работы безбедной гарантировать. 

 

 

2 августа 1981

Люся – в Россию

 

Дорогие родные!  ... Наши дела не так уж плохи.  Лёва стал популярен здесь в другом качестве, - как скульптор, и снискал не только почет и поклонение, но и потихоньку начали стричь купоны.  За год ушло более 10 вещей.  Большие деньги уходят на воспроизводство всего предприятия, но дальнейшие материальные результаты должны быть несомненно лучшими.  Даже я, при всех своих наклонностях к пессимизму, уверена в этом. 

Специалисты оценили художественные достоинства лёвиных работ так высоко, что дело перешло на такой уровень, о котором я могла только мечтать.  Лёва же всегда был уверен, что так и будет.  Он всегда говорил, что нужно работать, а успех придет.  Вот так.  Я очень рада порадовать вас.  Успех в жизни художника очень важен. 

Один из лёвиных почитателей, купивший две бронзы, - архитектор по свету.  Он делал освещение для Кнессета, Стены Плача в Иерусалиме, и еще каких-то мест (я уже не помню).  Словом, этот важный в Израиле человек сам предложил сделать освещение для лёвиных работ на следующей выставке.  Объявил себя поклонником лёвиного таланта. 

А сколько сил, сердца, труда и нервов наши друзья-израильтяне Авраам и его жена Мириам вложили в наши дела!  Не оценить никакими деньгами!  Не говоря уж о том, что Авраам отдал Лёве свою мастерскую, сделал его лёвиным ателье, где он имеет великолепную возможность работать.  Только вышел – сад, воздух, природа.  А Мириам хлопотала на кухне и собственноручно готовила лучшие блюда для Лёвы, чтобы он всегда был в рабочей форме, во имя его же собственного успеха.  Конечно, во главе угла – лёвин талант, который сразу же понял Аврааам, и все практические дела – это их заслуга, к тому же совершенно бескорыстная.  Авраам говорит, что любит Лёву как брата, его самого, а не только его работы. 

Теперь осталось только молиться, чтобы Господь не оставил здоровьем, силой, талантом.  Вот такие у нас дела.

... Почти каждую субботу выезжаем к морю, дети загорели, окрепли.  Завтра отправляемся в Тверию.  Это старинный город в Галилее, местах, где жил и проповедовал Иисус Христос.  Я начала изучать антропософию – науку о познании высших миров.  Самочувствие моё радикально изменилось. 

... Что здесь тяжко, невозможно тяжко, - это хамсины, такие сухие ветры из пустыни, которые доводят людей до безумия, до психозов.  Во время хамсина увеличивается число преступлений, самоубийств, автомобильных аварий, и, наконец, естественных смертей.  Я сама очень страдаю от хамсинов, знаю, что это такое.  Если и надо бежать из Израиля, то прежде всего от хамсинов.  Сентябрь, октябрь – как раз пора хамсинов.  И весна тоже.  Вся еврейская пасха, три недели, - сплошь хамсины.  Это, вероятно, в напоминание евреям о том, как их предки сидели в пустыне. 

У Лёвы и не в хамсины случаются депрессии, а в хамсины...

... Жизнь, конечно, подсовывает неприятности, у кого их нет?  И хорошие, и плохие люди есть повсюду.  В меру хорошие, в меру плохие.  Нам больше везло на хороших. 

Как у вас?  Здоровы ли?  Слов нет передать, как соскучилась.  Смотрю на фотографии, щемит сердце.  Плачу иногда.  Тоскую о России.  Россия – святое место в сердце.  Но ощущения, что никогда не увижу, - нет.  Верится, что еще свижусь с вами, с лесами русскими; с родными, родными русскими душами.  Потому что здесь поняла, что нет ничего прекраснее русской души, и никогда не перестану быть русской.  Где бы ни была. Вот так. 

 

 

19 октября 1981

Иерусалим

 

Сегодня пришел ответ от Ильи из Англии.  Пишет, что первые попытки пристроить бесплатно учиться языку кончились безрезультатно, но если я согласен, то начнет другой вариант – фермы и мастерские с обучением в среде, где работают почти бесплатно, но есть питание и кров.  Я, конечно, согласный, а поскольку есть надежда на деньги, то в сочетании с индивидуальным платным обучением за полгода можно обрести нечто.  Словом, нам ужасно охота, чтобы наши дети следующий учебный год начали в антропософской школе, а мы около них стали бы жить потихоньку. 

... Скоро сбегу в Англию! Даже хамсины потеряли свою власть в предверии английской свежести!

Да, Ленька в отношении больших последних работ оказался более чем прав - с мрамором и гипсом тьма работы.  В первой уже другая рука и лик, они кругом должны освободиться от материала.  Много работал и с трехликим гипсом.  Вещи будут настоящими, но пока не видно конца работе, - стучу. 

 

 

19 ноября 1981

Иерусалим

 

Дорогой Марк!  Через два с лишним года возвращаюсь в почти нормальную жизнь и возобновляю переписку, прости покорно, что отмалчивался. 

Сразу всего не расскажешь, но тебе сразу ясно: мы еще в Иерусалиме.  Дела мои скульптурные существенно продвинулись, но не настолько, чтобы обосновать мастерскую или жилье где-то в другом мире.  Я настроился на Англию.  Веду переговоры, учим с учителем английский.  Вскоре после Нового Года должен ехать на первый раунд, в основном для освоения языка в английской среде.

 Деньги есть, но мастерскую настоящую здесь не основываю.  Серьезные большие вещи из бронзы не идут, но малая форма бронз с декоративными признаками идет хорошо, а сейчас появился милейший человек, он – полубельгиец, который изъявил желание заниматься моими вещами в Европе. 

... Марк, я все думал более года назад, надеялся быть в Штатах, повидать и тебя, но, увы...  Там сейчас у вас возле Бостона два моих самых близких человека: Яков и Ленька, оба из нашего мошава, последний уехал два месяца назад с фотопленкой моих вещей.  Так что, если будет охота, позвони им, там обо мне все известно. 

Мои ребята тебя знают по разговорам и твоему портрету скульптурному, который сам по себе возник вскоре после твоего отбытия из мошава.

 

 

19 ноября 1981

Иерусалим

 

Дорогая наша Милена!  Прости, пожалуйста, но вот наконец-то обнаружился конверт с твоим адресом, и сразу же за письмо тебе.  После трех с лишним лет работы уже здесь, в Иерусалиме, впервые возникла обстановка, позволившая спокойно перебрать бумаги, оглядеться, перечитать старые письма. 

Вчера вечером были на занятиях английского, в нашем дворе есть учитель - американец. Не то, чтобы вняли твоим давним советам, просто подпирает жизнь, без языка нельзя, тем более – с нашими планами. 

Сейчас появились первые деньги, есть надежда, что мои вещи будут покупаться и в Европе.  Главное – пришла внутренняя зрелость, ясность, и нечто позитивное, в смысле куда и зачем двигаться.  Сейчас идут переговоры, определяются возможности и т.д. 

Сидение здесь было в моем смысле, скульптурном, продуктивно, если вообще его  можно оценивать таким образом.  Что-либо писать о работах не могу, а фотографий пока нет.  Только сейчас наступает время серьезно заняться фотографиями, и вообще – представительством.  Возможно, издать авторский каталог, как полагается здесь. 

Я хочу надеяться, что твой живой интерес к нам не пропал и что моя работа произведет на тебя положительно впечатление. 

Поскольку при всех обстоятельствах мы далее Европы пока не собираемся, то встретиться в соцстране вполне реально.  Такая возможность – это один из сильнодействующих доводов в пользу Европы. 

 

 

4 декабря 1981

Иерусалим

 

... Недавно вернулся с Красного моря и Синая.  Жил с Гершовичем в палатке, видел фантастический подводный мир, который так и не увидел Ленька, пляжи с нагишом бродящими и загорающими шведками; невероятной красоты и силы скалы.  Испытал страх пустыни, когда задул легкий ночной ветерок: остановились часы, испортился фотоаппарат.  Палатка выдержала, но мотор заводился хрустя, как мясорубка.  Длань Господня лежит там на каждой пяди.  Скоро Синай отойдет Египту. 

... Прошлые субботы ездили в Бат-Ям к Маше.  Наши прогулки по окрестностям были несколько печальны.  Каждое место напоминало Леньку.  Юра очень правильно призывает не жить прошлым, только плохо удается, каждая новая минута пронизывается у меня всеми предыдущими сразу.  Поди, удержись на ногах, вот и лежу чаще всего в нокауте. 

Лишь поездка в пустыню приятно встряхнула.  Нужны впечатления!  Надо кончать с заточением палестинским!

 

 

6 декабря 1981

Иерусалим

 

Пришло письмо от Ильи, неожиданное.  Есть шанс получить разрешение на ЖИЗНЬ в Англии или Ирландии.   Илья связался с таким человеком, который знает, как можно оное получить, заявив, что я готов пойти жить и работать в антропософскую общину, где только за кошт и кров оказывается помощь всяким убогим.  Люся после этого письма, как водится, сразу испугалась, запаниковала.  Все новое, впрочем, как и старое, страшит ее. 

 

 

Потребовалось пять годков, чтобы тот самый петух проклевал меня: без языка нельзя. 

Временно оставляю в стороне скульптуру, в смысле работы над новыми вещами, поскольку для денег именно сейчас надобно крепко поработать и воспроизвести копии, все сознание свое заполнив звуками и начертаниями английскими. 

Примерно через месяц поеду в Англию, собственно там и должна пойти настоящая учеба.  Хотелось бы вначале поработать где-либо в деревне (саду, ферме, мастерской), осваивая язык, а затем несколько недель заниматься только языком в Оксфорде, в школе интенсивного индивидуального обучения.  Цена – изрядная, только за 15 часов с пансионатом у хозяйки (завтрак, ужин) – 220 фунтов в неделю.  Но я, кажется, могу рассчитывать на несколько тыщ долларов за новые копии бронзы. 

 

Трудно каждое утро начинать жить.  Прошлое цепко и злобно держит меня.  Настоящее какое-то совсем не настоящее.  Нет напряжения, остроты.  Буднично. Обыкновенно. 

Нет мастерской, образы перегорают, как молоко в вымени, - одна горечь. 

Пришла пора радикально МЕНЯТЬ жизнь, вновь обрести первичные заботы.  Комфорт – это самоубийство. 

Надеюсь спастись в Англии.

Ну, с Богом!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

С В Я Т О С Т Ь    М И Р А

 

 

 

 

Неуёмный хлыст свистит в долине Иордана,

Ржавчина хихикает в колючке, железом вросшая в полынь.

Брякнешь тут со страху о Спасеньи,

Без промедленья получишь кучу дынь,

Мясистых помидоров ящик, пару авокадо. 

И, невредим, познав спасительность движенья,

Вертишь руль и жмешь на тормоза.

 

Горький дым чужбины застит здесь глаза,

А надобно глядеть, да в оба,

За каждым поворотом тут подвох,

(Всякого обнимал, как брата,

А вот – поди же, пыл сдох,

Теперь до гроба ты учен

И знаешь, где зимуют раки). 

 

О, Палестина, святость Мира,

Клочок земли, стиснутый в кулак!

 

О, Господи, какой ты был дурак,

Веря, что в Канне Галилейской пир

Иметь мог продолженье

И каждый тут друг другу брат!

 

Бог видит, не земных искал наград,

А Свет – души спасенье.

 

Не нашел, и вновь Исход. 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

З О Л О Т О    И Е Р У С А Л И М А

 

 

 

Золото Иерусалима

Вечностью ткано –

Осанна, осанна!

 

Голубизна небес,

Воздушных завес

Серебром ткана –

Осанна, осанна!

 

Но приходит хамсин,

Знойных пустынь сын,

Меркнет небо в мареве рыжем,

И словно в сумерках слышим –

Осанна, осанна, осанна!

 

Святая земля та

Зачем мне дана была –

Для войн, раздоров, проклятий?

А я жаждал объятий –

Осанна, осанна!

 

Радость Небесного града

Чистому сердцу награда,

А мне, одному, один на один,

Не одолеть хамсин –

Осанна!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Т В О Р Ч Е С Т В О

 

 

 

Когда бы не прозренье рук

И ясновидящая сила молотка

Сказал бы я как на духу

Скульптуру эту сделал я

 

Что Моисея срубил в субботу

Над Тивериадским морем

Над хижиной апостола Петра

Я сам

Авторство – какое самомненье!

Железо в камне прозревает

Тропу сокрытого движенья

Точность скальпеля

Сила врубовой машины

Стремительность стрижа

Целеустремленность тигра

Единство тела и души

Земли и неба

До роковой минуты опьяненья

Как скажешь – это я

 

Нетленно только то

Что изваял топор в деснице Бога