Заметки  о поэзии.

 

Я люблю поговорить за поэзию, вот мои заметки  случайные и любительские.

В советском пищепроме всё , что не подходило под настоящее, называлось любительским.

Так что без претензий.

 

 

Фанат фонетики, акустики стиха.

 

( Отмечу  вариативность : фанат- фонет,  аки- аку, стики- стиха).

Со временем я стал отмечать такие штуки  и у себя и у других. Меня интересовало всегда, что остаётся от  китайских стихов в русском переводе?

Во-первых, теряется красота каллиграфии.

Во-вторых, сами иероглифы, состоящие из многих значащих частей, многозначнее нашего слова и  ближе к символу.

В третьих, мелодика речи совсем не похожа на нашу.

Говорят, что рифма присутствует, однако первая попавшаяся мне в руки книга Бо Цзюй-и в переводе Эйдлина была без рифм, белый стих. Мне очень понравилась, хотя что там было от Бо, разве что прямое высказывание?

Сейчас повальное увлечение переводами  японских хокку- хайку. Не думаю, что японцу понравились бы эти пародии.

 

Русский стих позволяет многое, и если  пробы графической организации , как мне кажется, малоинтересны, то вот акустические игры могут  увлечь не только пишущего, но и читателя.

         Вознесенский с его  изопоэзией  -особое явление, он, пожалуй вне традиции.

 

Впрочем, вспоминаю старую пародию на изопоэзию:

 

              Этой штукой, гремя и звеня, бьёт частенько супруга  м

                                                                                                         Е

                                                                                                         Н

                                                                                                         Я.

 Называется: Кочерга.

 

 

Вчера  в «Вопросах литературы» прочёл Фаликова. Эссе о поэзии. Он начал с панегирика Маяковскому. Пишет, что всё поколение его (моё тоже) им пропитано, с него начиналось знакомство с поэзией русской и мировой, так сказать, в обратном отсчёте.

    Первые два тома и по сей день- живые.

 

Я зачитывался Маяковским, через него познакомился с его свитой футуристической и с Пастернаком,  потом и с врагами футуристов- символистами, когда после 56 года в библиотеках стало возможно читать дореволюционные издания. Это чтение подталкивало к обострённому вниманию к форме стиха, ориентированного тогда на слушателя более, чем на зрителя-читателя.

     Это потом  упрощенчество потянуло поэзию в песенность, цена слова в стихе упала.

 

Сейчас и вовсе массовое  стихописание обслуживает поп- музыку.

 

И лирика в массе перестаёт быть искусством . Поэт излагает напрямую, правда, в рифму, свои личные послания конкретным Мане- Ване, и этим доволен, самовыражается, бывает, самым неприличным образом. Чужому читателю со стороны в этом интиме делать нечего.

 

Блок   мягко  не одобрял стихи Соловьёва  за то, что его стихи «просят любви к ним» вместо того, чтобы « любовь их требовала».

 

Не скажу, что  все сегодня такие примитивные. Не забираясь в высоты Бродского, можно найти умельцев  в искусстве поэтического слова- например, Строчков, Левин.

 

Как говорил Маяковский, « много поэтов хороших и РАЗНЫХ.»

 

Как говорил папаша Карамазов, « не пренебрегайте мовешками». Пишущий человек, особенно тот, что переболел детской болезнью стихописания, но не потерял охоты к этому, чем- нибудь, да интересен. Бывает, не только себе самому.

 

Я  выписывал  кое-что из читанного, поэтому даже некая очень куцая антология у меня схранилась в старой тетрадке. Вот она.

 

Из Хлебникова:

 

...Мне видимы –Рак, Овен,

и мир- лишь раковина,

в которой жемчужиной

то, чем недужен я...                    (Каламбурные рифмы)

...

 

Чудовище, жилец вершин,

С ужасным задом

Схватило несшую кувшин

С прелестным взглядом.

Она качалась, словно плод,

В ветвях косматых рук-

Чудовище, урод,

Довольно,

Тешит свой досуг...                –Каково- в ветвях косматых рук, как плод!-

 

ПЕРЕВЕРТЕНЬ.

 

Кони, топот, инок,

Но не речь, а черен он.

Идём, молод, долом меди!

Чин зван мечем навзничь.

Голод чем меч долог?

Пал, а норов худ, и дух ворона лап..

И лежу. Ужели?                                      Хлебников этими палиндромами, как считают,

                                                                    Предсказал Первую мировую.

 

Загорайтесь буйно, светы!

Зажигайте дом учин!

Смолы, лейтесь с веток,

Шире, шире, свет лучин!

Вон учителя бегут толпой

С обезумелыми телами...

Сюда, сюда несите книги,

Слагайте радостный костёр!

Они- свирепые вериги, тела терзавшие сестёр!

Вон, златовея медным шлемом,

Пожарных мчится гордый стан...

Сюда, училицы младые,

В союз с священными огнями,

Чтоб струи хлябей золотые

От нас чужие не отняли...

И огнеоко любири

Приносят древние свирели.

При воплях- Жизни сок бери!-

Костры багряные горели.                        Здесь и будущий «Пожар в Архитектурном институте» Вознесенского, и «Столбцы» Заболоцкого.

 

 

Сон то сосед снега весной,

То левое непрочное правительство в какой-то думе.

Коса то украшает темя, спускаясь на плечи,

То косит траву.

Мера то полна овса, то волхвует словом.                 (Волхвует!)

 

ЧИСЛА.

 

Я всматриваюсь в вас, числа,

И вы видитесь мне одетыми в звери, в их шкуры,

Рукой  опирающимися на вырванные дубы.

Вы даруете единство между змееобразными движениями

Хребта вселенной и пляской коромысла,

Вы позволяете понимать века как быстрого хохота зубы.

Мои сейчас вещеобразно отверзлись зеницы,

Узнать, что будет я, когда делимое его- единица.

 

...Мои глаза бредут как осень

по лиц чужим полям...                 –Каково!

 

Но что ж: бог длинноты в кольце нашёл уют

И птицы вечности в кольце поют.

Так и в душе сумей найти кольцо

И бога нового к вселенной обратишь лицо.

Я, тать небесных прав для человека,

Упрятал мысль под слов туманных веко,

Но может быть, не умертвил, взор подарить свой Вий

Тому, кто на языке понятном молвит: Главу дерзавицу овей!

      

ТАК  КАК.

 

Так как мощь мила негуществ

Этой радостной душе,

Так как ходит зов могуществ

По молчаний пороше,

Так как ходит некий вечер

По взирающему рту,

Так как чертит  с богом вече

По целинам лиц черту...

 

 

Гонимый-кем, почём я знаю?

Вопросом:-Поцелуев в жизни сколько?

Румынкой, дочерью Дуная,

Иль песнью лет про прелесть польки-

Бегу в леса, ущелья, пропасти

И там живу сквозь птичий гам.

Как снежный сноп, сверкают лопасти

Крыла, сверкавшего врагам.

Судеб виднеются колёса

С ужасным сонным людям свистом,

А я как камень неба, нёсся

Путём не нашим и огнистым.

Люди изумлённо изменяли лица,

Когда я падал у зари.

Одни просили удалиться,

А те молили:-Озари!

Над юга степью, где волы

Качают чёрные рога,

Туда на север, где стволы

Поют как с струнами дуга,

С венком из молний белый чорт

Летел, власы крутя бородки.

Он слышит вой власатых морд

И слышит бой в сковородки.

Он говорил:-Я белый ворон, я одинок.

Но всё-и чёрную сомнений ношу,

И белой молнии венок-

Я за один лишь призрак брошу:

Влететь в страну из серебра,

Стать звонким вестником добра!

 

...У колодца расколоться

так хотела бы вода,

чтоб в болотце с позолотцей

отразились повода...

...Ах, юдоль моя- гореть,

но зачем устами ищем

пыль, гонимую кладбищем

знойным пламенем стереть?..

...Посеребрённая зимою

в камень охоты на миг,

я морем печали замою,

и скроюсь в сказанья из книг,

и всё же воскликну я в час свой:

-охотница строгая, здравствуй!...

 

 

Там, где жили свиристели,

Где качались тихо ели,

пролетели  -улетели

стая лёгких времирей.

Где качались тихо ели,

Где шумели звонко ели,

Пролетели-улетели

Стая лёгких времирей

 

Крымское.

 

В мигов нечет

Кузнечик вечр

Ткёт. Качались рыбалки

И женские голоса-

Тишины балки.

Ясна неба полоса.

Я и ты были серы.

Возникали пенные женщины из тины.

В них было более истины

Чем..... меры.

 

...Между озера зеркал

бес испуганно сверкал...

 

..Стая ласточек воздушных

тонких тел сплетает сеть

и ховёт тоске послушных,

не боящихся висеть...

 

Сегодня Машук как борзая,

Весь белый, лишь в пятнах берёз,

И птица, на нём замерзая,

За летом летит в Пятигорск.

 

Девушки те, что шагают

Сапогами чёрных глаз

По цветам моего сердца,

Девушки, опустившие копья

На озёра своих ресниц,

Девушки, моющие ноги

В озере моих слов...

 

Звенят голубые бубенчики,

Как нежного отклика звук

И первые вылетят птенчики

Из нежного слова «люблю».

 

 

 

Может, я вырос чугунною бабою

На степях у неба зрачка,

Полны зверей они,-

Может, письмо я

Бледное, слабое,

На чаше других измерений?

 

Обреюсь молчаньем, у слов выращу чуб.

Чертоги бога отдам словам внаём.

Пусть каждое слово моё-

Это Разин выплюнул зубы

Вам:-Нате!- проклятых невольник.

Как поиск грозой колокольни,

Велю-станут образу метки.

Вы ещё не поняли, что мой глагол-

Это бог, завывающий в клетке!

 

 

Как всё это по-звериному серьёзно! После его невнятицы  громадной  трудно настроиться на  другое, попроще. Хотя, « может быть, не умертвил,

                                               Взор обратить свой Вий

                                               Тому, кто внятными совами молвил...»

 

Я, стесняясь немного, приведу стишок о Хлебникове, свой,:

 

Я верю, что словарь устроен стройно

И рифмы сочетаются не зря,

И славим мы поющего запойно

Поэзии родимой глухаря!

 

 

МАЯКОВСКИЙ.

 

-Не потому ли, что небо голубо,

а земля мне любо-

                             вница в праздничной чистке,

я дарю вам стихи, весёлые как би-ба-бо

и острые и нужные, как зубочистки!                      Отметим, кроме внутренней рифмы, ещё

                                                                                     и ироничность, и остроумие метафор!

 

..И бог заплачет над моеё книжкой!

Не слова, а судороги, слипшиеся комом!

И побежит по небу с моими стихами под мышкой,

И будет, задыхаясь, читать их своим знакомым!                 Знакомым!

 

Игроческие очи из ночи

Блестели как два рубля.

Я разгружал кого-то, как настойчивый рабочий

Разгружает трюм корабля.

 

 

 

ИЗДЕВАТЕЛЬСТВА.

 

Павлиньим хвостом распущу

                                                    Фантазию в пёстром цикле,

Душу во власть отдам             

                                                     Рифм неожиданных рою:

Хочется вновь услыхать,

                                                     Как с газетных столбцов зацыкали

Те, кто у дуба, кормящего их,

                                                      Корни рылами роют!

 

(Маяковского я  многое помнил наизусть, поэтому записей немного.)

 

Но я неоднократно из памяти вытаскивал, вновь открывал его находки, богатство звукописи, даже в  политико-рекламном  массиве.(Умри, мой стих, умри, как рядовой!)

 

Вот история лошади на Невском-

 

БИЛИ  коПЫТА  , ПЕЛИ  БУДТО:

ГриБ

ГраБь

ГроБ,

ГруБ,

Ветром оПИТА, льдом оБУТА,

Улица скользила, лошадь на кРУП

Гр –ОХ!-нулась...

 

И сколько такого!    Вот-  Скоро ли скоро ли  МАЯМи

                                             ТЕЛО  усТАЛОе  выМОЕМ?»

 

Сквозной принцип вариативности частей слов внутри стиха связывает его воедино, строчки не торчат отдельно, в системе усиливают друг друга отзвуками эхо.

 

Но не только акустика привлекает. Лирика его пронзительна, но не плаксива, поэтому не выпрашивает сочувствие как нищий подаяние. И сколько раз мне приходилось повторять по разным житейским поводам:

 

-Ах зачем это, откуда это,

в светлое весело

грязных кулачищ замах?

 

Да. 

 

 

Из других футуристов- Каменский , авиатор и поэт.

 

-Сарынь на кичку, едрёный лапоть,

пошёл шататься по берегам!                       Тогда любили вспоминать Стеньку Разина.

 

 

 

 

А вот :

 

Визги, песни, песнепьянство,

Песнеянки босиком!

Расцветанствуя, цветанствуют,

Тая нежно снежный ком!

 

 

Из Кручёных вспоминаю его роскошные словотворения-

 « сахарный сахрун, молодой мухрун»- правда, что-то аппетитное!

 

СЕВЕРЯНИН, эгофутурист.

 

Маяковский:

«Поэт сонеты поёт Тиане....

 

-А из сигарного дыма ликёрною рюмкой

вытягивалось пропитое лицо Северянина.

-Как вы смеете называться поэтом

и, серенький, чирикать, как перепел?..»

 

А у Северянина- раннего, были великолепные по музыкальности стихи, из рода «есть речи- значенье темно и ничтожно, но им без волненья внимать невозможно».

 

Тиана, как странно! Как странно, Тиана!

Былое уплыло, былое ушло,

Я плавал морями, садился в седло,

Бродил пилигримом в опалах тумана...

 

Или

 

Это только в жасмин, это только в сирень,

Проклинается город надрывно.

Заночеет бело, и в простор деревень

Окрыляется сердце порывно..

И не хочется сна..И зачем ты один?

Кто-то бродит в ничём.Что-то в ком-то...

Это только в сирень, это только в жасмин,

Это только узоры экспромта.

 

 

А вот программное. Идёт война.

 

-Ещё не значит быть изменником,

быть радостным и молодым,

не причиняя боли пленникам

и не спеша в шрапнельный дым,

ходить в театр, в кинематографы,

писать стихи, купить трюмо,

и много нежного и доброго

вложить любимому в письмо,

пройтиться по Морской с шатенками,

свивать венки из хризантем,

по-прежнему пить кофе с пенками

и кушать за десертом крэм-

Ещё не значит! Прочь, уныние

И ядовитая хандра !

Война-войной, но очи синие,

Сияйте завтра. Как вчера!

Война-войной! А розы-розами,

Стихи-стихами, снами-сны.

Мы живы смехом! Живы грёзами!

А если живы- мы сильны!

В желанье жить сердца упрочены.

Живи, надейся и молчи!

Но коль настанет наша очередь-

Мы розы сменим на мечи!

 

Существенно, что Северянин вовсе не интересуется всякими там  ассонансами-аллитерациями, пишет просто и в лоб, в чём является  предшественником и советской поэзии. Музыкальность делает ненужным вслушивание в буквы. Кроме того, он сам и пел свои стихи с эстрады. Кажется, под гитару.

  Но в других стихах он отличался склонностью к  словоновшествам, изобретал изысканные объиностраненные слова. Стихи называл поэзами.

 

Была пародия на это увлечение :

 

(На мотив «Зима, крестьянин торжествуя..)»

 

Зима.Пейзанин, экстазуя,

Ренувелирует шоссе,

И лошадь, снежность ренефлуя,

Ягуарный делает эссе                        ( рысью  как-нибудь)

Пропеллером лансуя в али,

Снегомобиль рекордит дали,

Шофёр рулит, он весь в бандо,

В люнетках, маске и манто.

Гарсонит мальчик в акведуке,

Он усалазил пса на ски,

Мотором ставши от тоски,

Уж отжелировал он руки.

Ему суфрантный амюзман,

Вдали ж фенетрится маман.   

 

Дебют Северянина был блестящим, закат безвестным. Но его ценил Блок, сравнивал с Лебядкиным. Что-то от галантерейности его языка подхватил и Маяковский в своих сатирах на мещанство. Северянин не забыт, своё он сказал во-время.

 

Огромное наследие Бальмонта в изданиях дореволюционных, броских названиями , поразило меня  мелодичностью,  изощрённостью звукописи, и мало зацепило содержанием. Его карлик, запустивший в небо ананасом, после вселенского гигантизма Маяковского показался маловат. Но он был великим переводчиком кроме того. Переводил он всех, правда, на свой Бальмонтовский язык- но прекрасно. У меня нет выписок из него.

 

Гумилёвских Капитанов я прочёл  там, где они и были напечатаны- в журнале Аполлон,

Это великие стихи, потому что тема мужества , вообще мужского начала до него не звучала в русской поэзии. От него – ранний Тихонов.

 

На полярных морях и на южных,

По изгибам зелёных зыбей

Меж базальтовых скал и жемчужных

Шелестят паруса кораблей.

Белокрылых ведут капитаны,

Открыватели новых земель,

Для кого не страшны океаны,

Кто изведал Мальстремы и мель,

Чья не пылью затерянных хартий,

Солью моря пропитана грудь,

Кто иглой на разорванной карте

Отмечает свой дерзостный путь.

И взойдя на трепещущий мостик,

Вспоминает покинутый порт,

Отряхая ударами трости

Клочья пены с высоких ботфорт.

Или, бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвёт пистолет,

Так, что сыплется золото с кружев,

С розоватых брабантских манжет

Пусть безумствует море и плещет,

Гребни волн поднялись в небеса,-

Ни один пред грозой не трепещет,

Ни один не свернёт паруса.

Разве трусам даны эти руки,

Этот острый стремительный взгляд,

Что умеет на вражьи фелуки

Неожиданно бросить фрегат,

Меткой пулей, острогой железной

Настигать исполинских китов,

И приметить в ночи многозвездной

Охранительный свет маяков?

 

Гумилёв силен напором, яркими деталями и  сравнениями. Он  не поёт, он провозглашает.

 

А вот Анненский, вроде сбоку шумливой стаи символистов, а  какой лирик!

Полюбил бы я зиму,

Да обуза тяжка.

От неё даже дыму

Не уйти в облака.

Эта резанность линий,

Этот грузный полёт,

Этот нищенски синий

И заплаканный лёд!

Но люблю ослабелый

От заоблачных нег

То сверкающе белый,

То сиреневый снег...

А Михаил Кузмин!    Сам по себе, тихий лирик.

 

Надежду сменит сладостная грусть,

Тоски лампада,

Смиренней мысли в сердце богомольном,

И кто-то тихий шепчет? Ну и пусть!

Чего нам надо?

Грехам простится, вольным и невольным.

Душа внимает голосам недольним,

Осенней тишью странно пленена-

Знакомым пленом!

И лёгким тленом

Земля дохнёт, в багрец облачена.

Как чётки облака! Стоят, не тая!

Спустилась ясность и печаль святая.

 

Какая необычная мелодичность! Меланхолия, и как всё красиво!

 

Ах, не плыть по голубому морю,

Не видать нам Золотого рога,

Голубей и площади Сан- Марка.

Хорошо отплыть туда, где жарко,

Да двоится синяя дорога

И не знаю, к радости ли, к горю.

Не видать открытых светлых палуб

И судов с косыми парусами,

Золотыми в зареве заката.

Что случается- должно быть свято,

Управляем мы судьбой не сами,

Никому не надо наших жалоб..                 (Не Гумилёв!  -Кузмин.)

 

Александрийские песни  удивили непривычным строем, антиквариатом тематики.

 

И Мандельштам.

Тогда мне попались только ранние его стихи, и поразили красотой.

Она ещё не родилась, -

Она и музыка, и слово,

И потому всего живого

Ненарушаемая связь.

Спокойно дышат моря груди,

Но как безумный, светел день,

И пены бледная сирень

В мутно-лазоревом сосуде.

Да обретут мои уста

Первоначальную немоту,

Как кристаллическую ноту,

Что от рождения чиста.

Останься пеной, Афродита,

И слово, в музыку вернись,

И сердце сердца устыдись,

 

 

С первоосновой жизни слито.

 

Позже, в Ленинградской публичке, я  читал Мандельштама изданий  послереволюционных и    навыписывал целые тетрадки, а  стихи тридцатых годов уже читал в самиздатовских перепечатках на папиросной бумаге. Помню, поразили строки  «В чёрном бархате советской ночи..»

Но о Мандельштаме нельзя бегом, цитировать хочется и то, и то.

Там же мне попались и берлинская книжка стихов Эренбурга. Там были его стихи и вполне  подходящие к картинам Бенуа  , стилизации восемнадцатого века. Но стихи 20-х поразили пророческими видениями:

Провижу грозный город-улей,

Стекло и сталь безликих сот,

И хоровод средь гулких улиц,

Похожий на военный смотр.

На пустыри уже ложатся тени

Спиралей и винтов иных времён,

Ярмо обдуманных равнений.

И роя нового бетон.

 

И великая книга «Хулио Хуренито», тогда ещё с выброшенной впоследствии цензурой главой о встрече Хулио и героя по фамилии Эренбург с Лениным.  Но это проза.

 

А в Ленинграде я наконец прочёл «Столбцы» Заболоцкого. Я, к стыду своему, долгое время ничего о нём не знал, пока не услышал от друга строчку «шёл медведь продолговатый». Я обомлел, и стал расспрашивать.

Столбцы я тоже переписал и многое даже выучил наизусть.

 

Что меня поразило в нём- это свежесть и наивность восприятия мира. Надо быть марсианином, чтобы так увидеть всё примелькавшееся нам. Поэтому  многие отмечали у Заболоцкого сходство с изобретённым Достоевским капитаном Лебядкиным, а линия такого отношения к слову просматривается и у Зощенко,  и у Платонова.

 Кроме того, фантастическая картинность, живописность изображения напоминает, что Заболоцкий был близок кругу Филонова. Вот например, как  изображается бегущая лошадь :     ...а бедный конь руками машет,

                        То вытянется, как налим,

                        То снова восемь ног сверкают

                        В его блестящем животе»

Заболоцкий после перелома в его жизни отошёл от своей великолепной поэзии ранней к тоже великолепной лирической поэзии. Он вошёл в традицию , но с неповторимой интонацией и выстраданным посланием  -кому?

              Стихотворение «Сон» 53-го года –о том, как

  Жилец земли, пятидесяти лет,

Подобно всем, счастливый и несчастный,

Однажды я покинул этот свет

И очутился в местности безгласной....

...Со мной бродил какой-то мальчуган,

болтал со мной о массе пустяковин.

И даже он, похожий на туман,

Был больше материален,чем духовен.

Мы с мальчиком на озеро пришли,

Он удочку куда-то вниз закинул

И нечто, долетевшее с земли,

Не торопясь, рукою отодвинул.

 

По-моему, трудно сильнее выразить это чувство отчуждения от земного. –Не торопясь, отодвинул. А что долетало с земли? Плач матери о сыне?

 

Много у него просто потрясающих вещей.  Поэт- художник, философ, лирик.

 

Из  поэтов советского времени, на творчество которых оказали  большое внимание футуристы – вообще поэзия 20-х, меня порадовала встреча с Мартыновым. В журналах послевоенных я прочёл его своеобразные стихи и поэмы.

 

Царь природы.

И вдруг мне вспомнилось- я царь!

Об этом забывал я годы.

Но как же быть?

Любой букварь

Свидетельствовал это встарь,

Что человек есть царь природы!

Надевши ткани и меха,

На улицу я молча вышел.

Прислушиваюсь-

Ночь тиха.

Себе я гимнов не услышал.

И посмотрел тогда я ввысь,

Уверенности не теряя

И вижу:

Звёзды вдруг зажглись,

Как будто путь мне озаряя

И благосклонно уверяя:

Ты- царь природы, убедись!....

 

-Ты хотел бы вернуться на реку Тишину?

-Я хотел бы. В ночь ледостава.

-Н о  разыщешь ли лодку хотя бы одну,

и возможна ли переправа

через тёмную Тишину?

В снежных сумерках в ночь ледостава

Не утонешь?

-Не утону......

 

Вологда.

 

На заре розовела от холода

Крутобокая белая Вологда,

Гулом колокола весёлого

Уверяла белая Вологда:

-Сладок запах ржаных краюх!

Сладок запах ржаных краюх,

Точно ягодным соком полных.

И у севера есть свой юг,

Сторожит границу подсолнух...        В этом стихотворении уже видно внимание к  словам, что после стало основным приёмом Мартынова, его стихи стали удивительно звучными.

Например строчка « вода благово ЛИЛа  ЛИТься « Это замечательный поэт, стоящий особняком  от советского поэтического официоза, но известный и любимый многими.

 

 

Вспомню еще  Николая Ушакова. Он примыкал в своё время к футуристам, писал что-то о машинах, потом  был малозаметен. В старости  писал мало, короткие стихи. Но один мне запомнился:  Такой детский-

Вот идёт муравей,

Муравей мировой,

И второй муравей,

Тот ещё мировей.

 

А из стихов 40-х гг мне запомнился такой совет своего рода:

 

....виноторговцы- те болтливы,

от них кружится голова.

Но я, садовник терпеливый,

Храню как в погребе, слова.

Я научился их звучанье

Хранить в молчанье и беречь.

Чем продолжительней молчанье,

Тем удивительнее речь.

 

И такое красивое стихотворенье:

 

Гроза над городским кварталом

Глухим разрядом грохотала,

И шёл на город горизонт,

Роняя в капельках озон.

И ставни хлопали, и двери.

За каждый задевая шест,

С лиманов шли глухие звери

И фосфор источала шерсть.

И от униженной земли

Поднялся сыроватый запах,

Как будто звери принесли

Тюльпанов и полыни в лапах.

 

 

Сколько великолепных стихов, сколько поэтов! И возникает вопрос, заданный Гумилёвым: - Что делать нам с бессмертными стихами?

 

Вопрос.





Hosted by uCoz